Бейлькин Михаил Меерович » Секс в искусстве и в фантастике

В переводе этот термин означает «больной» («пре» – «до», «клир» –«чистый, ясный»). «Клиром» фантаст Хаббард означает человека, «очистившегосяот инграмм» с помощью дианетики и ставшего умным, весёлым, свободным от «соматики» (болей и болезней), то есть в мгновение ока превратившегося в супермена.  

Итак, стенограмма одитинга (лечения) этой «преждевременной старухи», которая после «стирания инграмм» тут же «сбалансировалась», как утверждает Хаббард, обретя молодость и здоровье:  

«Одитор: „Скажите: «гораздо позже“. Возвратитесь в пренатальную область.  

Пре-клир: Гораздо позже. Гораздо позже… и т. д. (Неохотно и со скукой в голосе).  

Одитор: Продолжайте, пожалуйста.  

Пре-клир: Гораздо позже. Гораздо… Я чувствую соматику на лице! Похоже, что меня толкают.  

Одитор: Установите более тесный контакт и продолжайте повторять.  

Пре-клир: Гораздо позже. Гораздо позже. Становится сильнее. Одитор: Продолжаете  

Пре-клир: Гораздо… Я слышу голос! Вот он. Ой, это голос моего отца!  

Одитор: Прислушайтесь к словам и повторите их, пожалуйста.  

Пре-клир: Он разговаривает с моей матерью. Мне неудобно, потому что что-то давит по лицу. Больно!»  

(Напомню читателю слова известного анекдота: «Ну и маньяк же вы, доктор!» Ведь то, что сейчас излагает Хаббард, перещеголяло даже графоманские бредни Ноэми Митчинсон: отец насилует собственную дочь в утробе своей беременной жены; в памяти дочери оживают толчки папиного члена в её лицо; изнутри матки она слышит чавканье, сопровождающее половой акт родителей! Но продолжим цитату из «Дианетики»).  

«Пре-клир: Он говорит: «О, дорогая, я не буду в тебя кончать. Лучше подождать и завести ребенка гораздо позже. (Ну вот, читатель, наконец-то мы узнали, откуда взялись эти «ключевые слова»! – М. Б.). Как давит – мне больно! А сейчас сильно ослабло. Интересно, ослабло в ту минуту, как я услышала его голос.  

Одитор: Что говорит ваша мать, пожалуйста, если вы слышите её?  

Пре-клир: Она говорит: «Тогда я тебя вообще не хочу!» Она злится! Ой, соматика остановилась (половой акт к тому моменту закончился).  

Одитор: Пожалуйста, вернитесь к началу и пройдите ещё раз  

Пре-клир: (Находит начало, соматика возвращается). Интересно, что они делают? (Пауза). Я слышу чавкающий звук! (Пауза и застенчиво) О-о!  

Одитор: Пройдите инграмму ещё раз, пожалуйста.  

Пре-клир: Тут этот слабый ритм сначала, потом он становится быстрее. Я слышу дыхание. Теперь давление усиливается, но оно слабее, чем в первый раз. Потом оно ещё меньше, я слышу голос отца: «О, дорогая, я не буду кончать в тебя сейчас. Лучше подождать и завести ребенка гораздо позже. Я не так уж уверен, что люблю детей. Кроме того, моя работа…» Мать, должно быть, толкнула его, так как соматика стала вдруг острей. «Тогда я тебя вообще не хочу. Ты холодная рыба»!  

Одитор: Возвратитесь к началу и пройдите всё опять, пожалуйста.  

Пре-клир: (проходит инграмму несколько раз, соматика, в результате, исчезает. Она веселеет по поводу этой инграммы)».  

Хаббард на полном серьёзе утверждает, что стоит больному несколько раз повторить разговор, «записанный» когда-то прямо на клетках зародыша, как с последними словами исчезает боль, мучившая пациента долгие годы, и, исцелившись, он начинает безудержно смеяться. Охотно верю, поскольку я смеялся все три дня, пока читал эту книгу. А, высмеявшись, погрустнел. Жалко стало времени и денег, затраченных на эту хаббардятину.  

Но, как бы ни был прозорлив Набоков, дианетика – лишь пародия на психоанализ; Зигмунд Фрейд не в ответе за мошенников типа Хаббарда.  

Между тем, отношение писателя к творцу психоанализа – ещё одна загадка. Психологическими открытиями, сделанными в рамках психоанализа, Набоков руководствуется на каждом шагу (то, что «Лолита» скроена по всем правилам фрейдизма, видно невооружённым глазом). Это не мешает писателю время от времени выступать с обличительными заявлениями в его адрес: «Пусть верят легковерные и пошляки, что все скорби лечатся ежедневным прикладыванием к детородным органам древнегреческих мифов. Мне всё равно» . И тут же, не задумываясь, он прибегает к яркому образу, почерпнутому из психоанализа: Г. Г. говорит, предвкушая убийство врага в «логовище зверя :там оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка – я всегда был верным последователем венского шамана». Как странна, согласитесь, эта любовь-ненависть писателя к Фрейду! Словом, «Лолита» – роман, полный загадок и противоречий. Разматывая их клубок, вдумчивый читатель находит ключи как к пониманию этого литературного шедевра, так, пожалуй, и к разгадке душевных тайн самого автора.  

Две девочки  

«Лолита», в отличие от грустного рассказа «Волшебник», в котором незадачливый педофил-растлитель гибнет под колёсами грузовика, во многом написана по законам сказки. Гумберт, женившись на матери своей малолетней избранницы, разработал хитроумный, но нереалистический план, с помощью которого собирался регулярно удовлетворять свою преступную страсть. Он планировал усыплять снотворными обеих, мать и дочь, переходя из супружеской кровати в детскую. В постели с падчерицей (Долорес, Долли, Ло, Лолитой) педофил собирался ограничиваться лишь петтингом, дабы не лишать девочку невинности. Но Г. Г. сказочно везёт. Столь сложно задуманная и, конечно же, невыполнимая схема преступления так и не понадобилась ему. Автор любезно устранил главную помеху любовных желаний своего героя, умертвив его жену в автомобильной катастрофе. Отпала и необходимость усыплять Лолиту. Набоков скроил её по особым меркам: взрослые мужчины («старики», в её представлении) нравятся ей гораздо больше, чем сверстники. Мало того, в десятилетнем возрасте, за два года до встречи с Г. Г., она влюбилась в педофила Клэра Куильти. Узнав стороной о своеобразном характере половых предпочтений своего избранника, девочка охотно принимала его поцелуи и ласки.  

Гумберт, с его красивой артистичной внешностью, привлёк внимание девочки с момента своего появления в доме её матери. А он с первого взгляда, брошенного на Лолиту, узнал в ней свою первую любовь Аннабеллу и тут же почувствовал к ней безудержную страсть. Г. Г. наивно полагал, что приёмная дочь не замечает эротического характера его ласк, которыми он доводит себя до оргазма. Между тем, девочка вовсе не считает их обычной вознёй взрослого с ребёнком. Она наслаждается ими, принимая их по всем правилам комплекса Электры – ревнивого соперничества с матерью. Речь идёт об аналоге знаменитого Эдипова комплекса; первый развивается у мальчиков, второй – у девочек:  

«Вот бы мама взбесилась, если бы узнала, что мы с тобой любовники!»  

«Господи, Лолита, как можно говорить такие вещи?»  

«Но мы с тобой любовники, правда?»  

«Никак нет. Не желаешь ли ты мне рассказать про твои маленькие проказы в лагере?»  

О них Гумберт узнал уже в постели. И вновь сказочное везение: вопреки его наивной уверенности, девочка оказалась отнюдь не целомудренной!  

«Сперва мы лежали тихо. Я гладил её по волосам, и мы тихо целовались.<…>Она слегка откинулась, наблюдая за мной. Щёки у неё разгорелись, пухлая нежная губа блестела, мой оргазм был близок. Вдруг, со вспышкой хулиганского веселья (признак нимфетки!), она приложила рот к моему уху – но рассудок мой долго не мог разбить на слова жаркий гул её шёпота, и она его прерывала смехом, и смахивала кудри с лица, и снова пробовала, и удивительное чувство, что я живу в фантастическом, только что созданном, сумасшедшем мире, где всё дозволено, медленно охватывало меня по мере того, как я начал догадываться, что именно мне предлагалось. Я ответил, что не знаю о какой игре идёт речь, – не знаю, во что они с Чарли играли. «Ты хочешь сказать, что вы никогда – ?», начала она, пристально глядя на меня с гримасой отвращения и недоверия.«Ты, – значит, никогда, – ?»,начала она снова. Я воспользовался передышкой, чтобы потыкаться лицом в разные нежные места. «Перестань», гнусаво взвизгнула она, поспешно убирая загорелое лицо из-под моих губ. (Весьма курьёзным образом Лолита считала – и продолжала долго считать – все прикосновения, кроме поцелуя в губы да простого полового акта, либо «слюнявой романтикой», либо «патологией»).  

«То есть, ты никогда», продолжала она настаивать (теперь уже стоя на коленях надо мной), «никогда не делал этого, когда был мальчиком?»  

«Никогда», ответил я с полной правдивостью.  

«Прекрасно», сказала Лолита, «так посмотри, как это делается».  

Для неё чисто механический половой акт был неотъемлемой частью мира подростков, неведомого взрослым. Как поступают взрослые, чтобы иметь детей, это её совершенно не занимало. Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было бесчувственное приспособление, со мной никак не связанное. Ей, конечно, страшно хотелось поразить меня ухватками малолетней шпаны, но она совсем не была готова к некоторым расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своём положении, прикидывался безнадёжным дураком и предоставлял ей трудиться – по крайней мере пока ещё мог сам выносить моё невмешательство».  

Тот факт, что Лолита приобрела половой опыт со своим сверстником Чарли, вызвал у Г. Г. обиду, гнев и ревность. В его пересказе дело обстояло так: ежедневно трое подростков – она, её подруга Барбара и Чарли, уходили из летнего лагеря для скаутов в лес. Лолита оставалась стоять «на стрёме», пока её спутники занимались в кустах сексом. «Сначала моя Лолита отказывалась „попробовать“; однако, любопытство и чувство товарищества взяли вверх, и вскоре она и Барбара отдавались по очереди молчаливому, грубому и совершенно неутомимому Чарли, который, как кавалер, был едва ли привлекательнее сырой морковки. Хотя, признавая, что это было „в общем ничего, забавно“, и „хорошо против прыщиков на лице“, Лолита, я рад сказать, относилась к мозгам и манерам Чарли с величайшим презрением. Добавлю от себя, что этот блудливый мерзавчик не разбудил, а, пожалуй, наоборот, заглушил в ней женщину, несмотря на „забавность“».  

Разумеется, чувства Г. Г. определялись, в первую очередь, ревностью, но дело этим не ограничивалось: ссылками на Чарли он пытается объяснить серьёзную проблему, осложнившую их отношения с девочкой после того, как, покинув номер в мотеле, где стали любовниками, они начали своё автомобильное турне по Америке.  

«При движении, которое сделала Лолита, чтобы влезть в автомобиль, по её лицу мелькнуло выражение боли. Оно мелькнуло опять, более многозначительно, когда она уселась подле меня. Не сомневаюсь, что второй раз это было сделано специально для меня. По глупости, я спросил, в чём дело. „Ничего, скотина“, ответила она. <…> „Кретин!“ проговорила она, сладко улыбаясь мне, „Гадина! Я была свеженькой маргариткой, и, смотри, что ты сделал со мной. Я, собственно, должна была бы вызвать полицию и сказать им, что ты меня изнасиловал. Ах ты, грязный, грязный старик!“  

Она не шутила. В голосе у неё звенела зловещая истерическая нотка. Немного погодя она стала жаловаться, втягивая с шипением воздух, что у неё там внутри всё болит, что она не может сидеть, что я разворотил в ней что-то. Пот катился у меня по шее. <…> Холодные пауки ползли у меня по спине. Сирота. Одинокое, брошенное на произвол судьбы дитя, с которым крепко-сложённый, дурно пахнущий мужчина энергично совершил половой акт три раза за одно утро».  

Сказка закончилась; Г. Г. пришлось покинуть облака, в которых он витал, и спуститься на грешную землю. Семейная жизнь педофила с неполовозрелой любовницей грозила обернуться трагедией. Но, конечно же, в холодности Лолиты и в бедах, свалившихся на Г. Г., менее всего виновато пристрастие Чарли к механическому сексу.  

Увы, новоиспечённый отчим не разбирался в подростковой психологии. Его высокопарные тирады о любви словно продиктованы форстеровским Клайвом, («Придёт день, милая Ло, когда ты поймёшь многие чувства и положения, как, например, гармонию и красоту чисто духовных отношений» ). Лолита расценивает их как ханжество и ложь. Остатки её влюблённости в отчима окончательно улетучились, как только она поняла, что против собственной воли обречена выполнять его сексуальные прихоти. Г. Г. пришлось выслушать в непечатных выражениях всё, что она о нём думает: «Она сказала, что я несколько раз пытался растлить её в бытность мою жильцом у её матери. Она выразила уверенность, что я зарезал её мать. Она заявила, что отдастся первому мальчишке, который этого захочет, и что я ничего не могу против этого».  

Их первая семейная сцена (как и великое множество последующих), закончилась перемирием. В новой гостинице Г. Г. снял номер с двумя комнатами, «…но среди ночи она, рыдая, перешла ко мне и мы тихонько с ней помирились. Ей, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти». Однако проблема осталась.  

Г. Г. ошибался, отождествляя обеих двенадцатилетних девочек, Аннабеллу, свою первую любовь, и Лолиту.  

Двадцать пять лет назад на морском побережье всё происходило иначе. «Внезапно мы оказались влюблёнными друг в дружку – безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно; я бы добавил – безнадёжно, ибо наше неистовое стремление ко взаимному обладанию могло быть утолено только, если бы каждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и души другого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, как без труда находят дети трущоб. После одного неудавшегося свидания у неё в саду, единственное, что нам было разрешено, в смысле встреч, это лежать в досягаемости взрослых, зрительной, если не слуховой, на той части пляжа, где было больше всего народу. Там на мягком песке, в нескольких шагах от старших мы валялись всё утро в оцепенелом исступлении любовной муки и пользовались всяким благословенным изъяном в ткани времени и пространства, чтобы притронуться друг к дружке: её рука, сквозь песок, подползала ко мне, придвигалась всё ближе, переставляя узкие загорелые пальцы, а затем перламутровое колено отправлялось в то же длинное, осторожное путешествие.  

<…> Однажды поздно вечером ей удалось обмануть злостную бдительность родителей. Она вздрагивала и подёргивалась, пока я целовал её в уголок полураскрытых губ и в горячую мочку уха. Россыпь звёзд бледно горела над нами промеж силуэтов удлинённых листьев: эта отзывчивая бездна казалась столь же обнажённой как была она под своим лёгким платьицем. Её ноги, её прелестные оживлённые ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, что искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности – не то боль, не то наслаждение – появилось на её детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге тянулась к моим губам, причём голова её склонялась сонным, томным движением, которое было почти страдальческим, а её голые коленки ловили, сжимали мою кисть, и снова слабели. Её дрожащий рот, кривясь от горечи таинственного зелья, с лёгким придыханием приближался к моему лицу. Она старалась унять боль любви тем, что резко тёрла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась с порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и позволяла мне питаться её раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовый ей подарить всё – моё сердце, горло, внутренности, – давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти… а четыре месяца спустя она умерла от тифа на острове Корфу. <…>  

Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. Я был крепкий паренёк и выжил, но отрава осталась в ране, и вот я уже мужал в лоне нашей цивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней. <…>  

Не оттуда ли, не из блеска ли того далёкого лета пошла трещина через всю мою жизнь? Или, может быть, острое моё увлечение этим ребёнком было лишь признаком моего извращения?».  

Конечно же, оттуда, но, главное, оба они были необычными детьми. Дело не только в юном возрасте любовников. Говоря: «…моя Аннабелла не была для меня нимфеткой: я был ей ровня; задним числом я сам былфавнёнком, на том же очарованном острове времени», – Г. Г. не в силах понять, что «нимфеткой» и «фавнёнком» их делал не только их возраст, но и присущий им обоим особый склад нервной системы. Страсть обоих тинэйджеров и то роковое влияние, которое она оставила в их душах по механизму импринтинга, не укладывается в рамки нормы.