Найман Е.А. » Философская мысль франции XX века

объективаций. Примитивный человек живет не только своими мифами; он существует  

на фоне воспринимаемой и хорошо артикулированной окружающей среды, что позволяет  

вести активную повседневную жизнь, заниматься рыболовством и охотой,  

поддерживать отношения с цивилизован-  

84 М. Мерло-Понти  

ными людьми. Тем не менее, даже растворяясь в повседневной жизни, миф сохраняет  

значение, идентифицируемое примитивным человеком, поскольку миф формирует  

целостность мира, в которой каждый элемент находится в значимых отношениях с  

остальными элементами. На самом деле мифологическое сознание не является  

сознанием какой-либо вещи. Можно сказать, что в отношении субъективности оно  

представляет собой поток, который никогда не может остановиться и поэтому не  

может осознать самого себя. В отношении объекта мифологическое сознание не  

задает предварительные условия, сводимые к определенному количеству свойств,  

которые могут быть изолированы друг от друга, фактически сохраняя при этом  

присущие им взаимосвязи. Однако оно вообще не было бы сознанием чего-либо, если  

бы не возрождалось в каждой точке своей пульсации. Мифологическое сознание не  

существует вне своей ноэматики. Однако если оно исчезает вместе со своей  

ноэматикой и не предполагает предварительной объективации, оно не  

кристаллизуется в мифах. Мы пытаемся спасти мифологическое сознание от тех  

преждевременных рационализации, которые, как, например, у Конта, затемняют  

сущность мифа, поскольку рассматривают его как объяснение мира, предвосхищающее  

науку. Тем временем миф является проекцией существования и выражает специфику  

человеческого переживания. Понимание мифа нельзя отождествлять с верой в него.  

Истинность мифа не может быть установлена феноменологией мышления,  

демонстрирующей его роль в достижении осознания и обосновывающей в конечном  

счете его собственное значение и назначение, которое он имеет для философа.  

Подобным образом, в состоянии сна сновидение не идентифицируется как сновидение;  

если же я принимаю его в расчет, то это свидетельствует о том, что я нахожусь в  

состоянии бодрствования. В состоянии сна мы не утрачиваем мир, расположенный  

перед нами; и несмотря на то, что пространство сновидения изолируется или  

отделяется от пространства чистого мышления, оно использует все его артикуляции.  

Даже в течение сна мир продолжает преследовать нас, затрагивая тот мир, который  

нам снится. Точно так же действительный мир окружает мир безумного состояния.  

Однако невозможность полного обособления частной области за пределами фрагментов  

макрокосма совсем не обязательно рассматривать только на примере болезненных  

состояний, сновидений или состояний безумия. Можно сказать, что пограничные  

состояния, такие, как меланхолия или влечение к смерти, вырывающие из пребывания  

здесь, точно  

85 Пространство  

так же продолжают использовать структуры бытия-"-мире и заимствовать у них  

элементы бытия, совершенно необходимые в отношении его собственного отрицания.  

Эта связь между субъективностью и объективностью, которая существует уже в  

мифологическом сознании и сознании ребенка и сохраняется в сновидениях и  

состояниях безумия, должна быть обнаружена a fortiori, и в нормальном опыте. Я  

никогда полностью не пребываю в различных аспектах человеческого пространства;  

однако всегда изначально укоренен в естественном, не человеческом пространстве.  

Прогуливаясь по Place de la Concorde, я чувствую, как мной овладевает Париж. Мой  

взгляд останавливается на камне из стены Тюильри, парк незаметно выпадает из  

моего поля зрения, в котором ничего не остается кроме камня - камня, лишенного  

истории. Более того, мой взгляд может быть захвачен его желтизной, его песчаной  

поверхностью. В этом случае исчезает все, даже камень, а то, что остается, -  

игра света на неопределенной субстанции. Мое целостное восприятие не является  

результатом сложения отдельных восприятии, поскольку оно всегда способно  

раствориться в них. Благодаря привычке, тело обеспечивает мою включенность в  

человеческий мир. Это происходит только за счет проектирования меня внутрь  

естественного мира, который всегда находится в основании другого мира, подобно  

тому, как холст лежит в основании картины, делая возможным ее появление. Если и  

существует восприятие предмета желания в желании, предмета любви в любви, того,  

что составляет предмет ненависти в ненависти, то такое восприятие всегда  

формирует лишь незначительное окружение чувственных центров и всегда может быть  

обнаружено в чувственности, которая является его верификацией и отвечает за его  

полноту. Мы можем говорить о том, что пространство экзистенциально, а  

существование пространственно. Посредством своей внутренней необходимости  

существование открыто "внешнему" таким образом, что всегда есть возможность  

говорить о ментальном пространстве как о "мире значений и объектов мысли,  

которые конституируются с точки зрения этих значений"79. Человеческое  

пространство конституируется на основе естественного пространства. Оно не  

представляет собой, говоря языком Гуссерля, "объективирующие акты"80, а  

основывается на них. Новизна феноменологии заключается не в отрицании единства  

опыта, а в обнаружений его иного основания, отличного от основания,  

существовавшего в классическом рационализме. Объективирующие акты не являются  

репрезентациями, а изначальное естественное пространство не есть геометрическое  

пространство. Единство опыта  

86 М. Мерло-Понти  

не обеспечивается некоторым универсальным мыслителем, априорно определяющим его  

содержание и гарантирующим то, что мое знание о нем исчерпывающее и я владею им  

в полной мере. Опыт предвосхищается горизонтами возможной объективации и  

освобождает от любого изолированного местоположения только потому, что он  

связывает меня с миром природы или миром в себе, который объемлет все возможные  

позиции. Мы должны найти способ, благодаря которому сможем, единым усилием и  

непосредственно, понять то, каким образом существование проектирует окружающие  

миры, которое, скрывая от меня объективность, в то же самое время стремится к  

ней как к цели, определяемой телеологией сознания, и выбирает эти "миры" на фоне  

одного-единственного естественного мира.  

Если мифы, сны и иллюзии возможны, то недостатки очевидности при восприятии  

реальности должны относиться не только к объекту, но и к субъекту. Часто  

утверждают, что сознание по определению не допускает разделения на явление и  

реальность, и с помощью этого пытаются доказать, что в нашем самосознании  

явление совпадает с реальностью. Если я осознаю, что нечто вижу или чувствую, то  

я, несомненно, это вижу или чувствую, независимо от того, что могло бы быть  

истинным в отношении внешнего объекта. В данном случае реальность выступает в  

своей сущности, а реальное бытие и явление суть одно и то же, и не существует  

иной реальности, отличающейся от явления. Если бы это было верным, то мы могли  

бы утверждать, что иллюзия и восприятие не отличаются друг от друга, мои иллюзии  

должны быть восприятиями имеющегося объекта, а мои восприятия - восприятиями  

реальных галлюцинаций. Истинность должна быть включена в восприятие, а ложность  

- в иллюзию, в качестве некоторой внутренней характеристики, в виде свидетельств  

других чувств, сопровождающих последующие стадии опыта, или других людей, но  

которые должны оставаться лишь вероятным и поэтому ненадежным критерием. Мы  

никогда не должны осознавать восприятие и иллюзию как таковые. Если целостное  

бытие моего восприятия и целостное бытие моей иллюзии определяются тем способом,  

с помощью которого они являются, тогда истинность, определяющая восприятие, и  

ложность, определяющая иллюзию, должны равным образом отличаться друг от друга.  

Следовательно, между ними будет существовать структурное различие. Истинное  

восприятие будет просто истинным восприятием. Иллюзия вообще не будет являться  

восприятием; а достижение очевидности должно быть связано с движением от  

восприятия как изначального факта  

87 Пространство  

видения и ощущения к восприятию как конституированию объекта. Прозрачность  

сознания обусловливает имманентную и абсолютную очевидность объекта. То же самое  

относится к природе иллюзии, когда она не осознается в качестве таковой;  

воспринимая нереальный объект, я с необходимостью должен обладать способностью,  

позволяющей утратить ощущение его нереальности. Однако должно оставаться, по  

крайней мере, неосознанное ощущение ложности восприятия, ощущение того, что  

иллюзия не является тем, чем она кажется, и что о реальности акта сознания можно  

говорить только за пределами этого явления.  

Должны ли мы в этом случае разделять явление и реальность внутри субъекта?  

Трудность заключается в том, что в какой-то момент между ними может возникнуть  

неустранимая брешь. Тогда самые ясные явления могут стать ошибочными, а разговор  

об истинности лишен смысла. Мы не стоим перед выбором между философией  

имманентного или рационализмом, который принимает в расчет только восприятия и  

истинность, и философией трансцендентного или абсурдного, принимающей в расчет  

только иллюзию и ошибку. Мы знаем, что ошибки существуют только потому, что  

истина уже изначально предполагается, и с ее помощью мы корректируем ошибки и  

идентифицируем их в качестве таковых. Точно так же эксплицитное осознание истины  

не сводится к простому существованию внутри нас неизменной идеи и нашей  

непосредственной веры в нее. Оно предполагает вопрошание, разрыв с  

непосредственной данностью и коррекцию любой возможной ошибки. Любая форма  

рационализма допускает, что существует хотя бы одно абсурдное положение, которое  

может быть сформулировано в виде тезиса. В любой философии абсурда за абсурдом  

признается хотя бы некоторое значение. Я могу находиться в состоянии абсурда  

только в том случае, если я приостанавливаю все суждения или, подобно Монтеню  

или шизофренику, нахожусь в состоянии такого вопрошания, при котором я даже не  

обязан формулировать вопрос, поскольку любой определенный вопрос должен  

подразумевать ответ. Другими словами, если я не нахожусь лицом к лицу с истиной  

или с ее отрицанием, а нахожусь вне истинности или в состоянии двусмысленности,  

то я сталкиваюсь с актуальной затемненностью своего существования. Таким  

образом, я остаюсь в сфере абсолютной самоочевидности только в том случае, если  

отказываюсь высказывать какие-либо утверждения или принимать нечто как  

гарантированное. Если же, как говорит Гуссерль, я нахожусь в состоянии  

удивления, которое вызвано окружающим миром81, то вы-  

88 М. Мерло-Понти  

является поток мотивации, удерживающих меня в мире и характеризующих мою жизнь  

как эксплицитно осознанную. Пытаясь перейти от состояния вопрошания к состоянию  

утверждения и выразить себя a foruorl, я вычленяю неопределенную совокупность  

мотивов внутри акта сознания и возвращаюсь к имплицитному, то есть  

двусмысленному, и свободной игре мира82. Абсолютный контакт с самим собой,  

тождество бытия и явления невозможно установить сознательно, они могут быть  

только пережиты, поскольку предшествуют любому утверждению. Следовательно, и  

самоочевидность и абсурд в одинаковой степени невыразимы и пусты. Переживание  

абсурдности и переживание абсолютной самоочевидности взаимообусловлены и даже  

неразличимы. Абсурд проявляется в мире только в том случае, если от абсолютного  

сознания требуют непрерывной дифференциации тех значений, с которыми оно имеет  

дело, но, с другой стороны, это требование связано с конфликтом между самими  

значениями. Абсолютная самоочевидность и абсурд эквивалентны не только в  

качестве философских положений; в равной мере они эквивалентны и как  

переживания. Рационализм и скептицизм находят себе пищу в действительной жизни  

сознания, которую, несмотря на свой гиперкритицизм, принимают без доказательств  

и без которой их нельзя было бы не только принять, но даже понять. Относительно  

этой жизни невозможно сказать все имеет значение или все бессмысленно, можно  

сказать только то, что значение есть. Как говорил Паскаль, доктрины могут иметь  

изобилие противоречий, и, тем не менее, на первый взгляд производят впечатление  

ясности и значительности. Истина просматривается только на фоне абсурдности.  

Таким образом, абсурдность, которую телеология сознания намеревается перевести в  

истину, является первичным феноменом. Утверждение о том, что представление и  

реальность в сознании совпадают или, наоборот, являются различными, тождественно  

утверждению о том, что само сознание о чем-либо выпадает из рассмотрения даже в  

качестве представления. Такова подлинная природа cogito. Сознание нечто  

осознает, нечто демонстрирует себя; существует то, что называют феноменом.  

Сознание не полагает, но и не игнорирует само себя. Оно не скрыто от себя; а это  

значит, что в сознании - нет ничего такого, что не сообщало бы о себе  

определенным образом, даже при отсутствии потребности в явном осознании.  

Представление в сознании - не бытие, а феномен. Поскольку cogito предшествует  

установлению истины и ошибки, оно является условием их возможности.  

Жизнеспособно только то, что  

89 Пространство  

существует с моей помощью. Я не игнорирую подавленные чувства, и в этом смысле  

бессознательное не существует. Однако то, чем я способен наполнить свои  

переживания, не ограничено вещами, данными в представлении; мое бытие не  

сводится к тому, что проявлено эксплицитно и непосредственно меня затрагивает.  

То, что только жизнеспособно - амбивалентно; например чувства, не имеющие  

названия, или неподлинные состояния бытия, привычка к которым полностью не  

утрачена. Разница между иллюзией и восприятием внутренняя, и истина восприятия  

может быть прочитана только в том случае, если исходить из самого восприятия. Я  

могу обознаться; например, принять солнечный зайчик в отдалении за камень.  

Следовательно, нельзя сказать, что камень виден в том же смысле, в котором я  

должен был бы видеть пятно света, если бы подошел ближе. Камень, так же как и  

остальные вещи, находящиеся на расстоянии, появляется в поле смешанной  

структуры, в котором взаимосвязи явно еще не различимы. В этом смысле иллюзия,  

подобно образу, не наблюдаема. Это означает, что она пока не завладела моим  

телом, и я могу осознать и объяснить ее. Но, тем не менее, я способен этим  

пренебречь и впасть в иллюзию. Неверно было бы сказать, что ошибиться  

невозможно, а ощущения, по крайней мере, не оставляют места для сомнений, если  

ограничивать себя тем, что действительно видишь. Каждое ощущение уже несет в  

себе значение, зависящее от того, насколько ясен или темен его контекст.  

Чувственные данные изменяются в тот момент, когда я перехожу от восприятия  

иллюзорного камня к восприятию действительного пятна света. Если бы ощущения  

исключали ошибку, то безошибочными были бы и восприятия, а иллюзия была бы  

невозможна. Я вижу камень, который в действительности иллюзорен, в том смысле,  

что мое целостное перцептуальное и моторное поле закрепляют за солнечным  

зайчиком значение "камень на тропинке", и я уже готовлюсь к тому, чтобы  

почувствовать под ногами его гладкую и твердую поверхность. Фактически  

невозможно отличить правильное восприятие от иллюзорного, если использовать  

способ, аналогичный тому, с помощью которого соответственно различаются  

адекватная и неадекватная мысль. Мое утверждение о правильности восприятия  

основывается на том, что тело находит определенную поддержку в зрительном поле.  

Однако это вовсе не означает, что подобная поддержка каким-либо образом  

охватывает все. Она была бы таковой только в том случае, если бы мое состояние  

сводилось только к состоянию артикулированного восприятия всех возможных в  

принципе внутренних и внешних  

90 М. Мерло-Понти  

горизонтов объекта. В переживании истинности восприятия я допускаю, что его  

адекватность может быть исследована более детально. Я начинаю доверять миру.  

Восприятие непосредственно привносит веру в целостность будущих переживании, но  

осуществляет это в настоящем, которое не дает абсолютных гарантий на будущее.  

Восприятие устанавливает веру в мир. Оно - обнаружение мира, который определяет