Найман Е.А. » Философская мысль франции XX века

шизофреника фактически просто связаны с тем, что непрерывное проектирование  

начинает отделяться от объективного мира в той мере, в которой он присутствует в  

восприятии. Шизофреник больше не существует в мировой целостности, а живет в  

своем индивидуальном мире, уже больше не совпадающем с географическим  

пространством. Он пребывает в "пространстве ландшафта"7-, а ландшафт сам по  

себе, непосредственно извлеченный из мировой целостности, выглядит обездоленным.  

Подводя итоги, можно сказать, что шизофреническое вопрошание проявляется в  

следующем: все поражает, выглядит абсурдным и нереальным, поскольку кажется  

случайным и поскольку мир более не гарантирован. Естественное же пространство, о  

котором говорит традиционная психология, наоборот, успокаивает и является  

самоочевидным; это происходит потому, что существование, нацеленное на него,  

впитывается в него, не осознавая себя.  

Человеческое пространство может описываться бесконечно73. В связи с тем, что в  

этом описании всегда будут  

78 М. Мерло-Понти  

проявляться недостатки, обусловленные объективирующим мышлением, то будет ли оно  

в таком случае иметь какое-либо философское значение? Указывают ли эти  

недостатки на то, что относится к структуре самого сознания, или же они просто  

даны нам в содержании человеческого опыта? Не являются ли различные пространства  

неотъемлемой частью сновидений, мифов или шизофренических состояний? Могут ли  

они существовать и мыслиться сами по себе, больше не предполагая, как условие  

возможности, геометрическое пространство, а заодно и чистое конституирующее  

сознание, развертывающее его? Левая сторона, которая в примитивном сознании  

ассоциируется с неудачей и симптомами болезней и которая, в отношении моего  

собственного тела, ассоциируется с неловкостью, приобретает специфическое  

значение направления только в том случае, если я с самого начала способен  

воспринимать ее в соотношении с правой стороной. Это соотношение,  

устанавливаемое между правым и левым, окончательно задает пространственное  

значение соответствующим терминам. Подобное соотношение не связано ни с чувством  

страдания, ни с чувством удовольствия, к которым "стремится" примитивный  

человек, находящийся в определенном пространстве, также как оно не зависит от  

ощущения боли, которое я испытываю в поврежденной ноге. Переживание страдания,  

удовольствия и боли локализуется в объективном пространстве, в котором должны  

быть обнаружены их эмпирические условия. Динамичное сознание свободно от всякого  

содержания и развертывает его в пространстве. В отношении подобного сознания  

содержание вообще не бывает где-либо локализовано. Рассматривая мифологическое  

переживание пространства и выясняя при этом, только то значение, которое оно  

имеет само по себе, мы никогда не смогли бы понять, что это переживание  

опирается на осознание единственного и объективного пространства, поскольку то,  

что не объективно и не единственно, не является пространством. Может быть,  

сущность пространства заключается в абсолютной "внеположенности", которая  

соотносится с субъективностью, одновременно отрицая ее? Должна ли эта сущность  

охватывать любое воображаемое бытие? Можно ли сказать, что если мы намереваемся  

установить нечто вне ее, то, уже самим этим фактом это нечто вступает с ней в  

отношение и, следовательно, полагается в ней? Когда спящему снится сон,  

дыхательные движения и сексуальные стимулы не учитываются, эти действия  

освобождаются от оков, которые связывают их с миром, и протекают в виде  

сновидений. А что же он в действительности видит? Обязаны ли мы верить его  

79 Пространство  

объяснениям? Если бы он осознавал то, что видит, и понимал свое сновидение, он  

бы проснулся; сексуальность в тот же момент нормализовалась, а чувство  

беспокойства, сопровождаемое соответствующими фантомами, вызванными затруднением  

дыхания, возросло бы в значительно большей степени, чем обычно. Претензии  

таинственного пространства, вторгнувшегося в мир шизофреника, на то, чтобы быть  

пространством, не обоснованы, так как оно не связано с чистым пространством.  

Если больной настаивает на том, что это таинственное пространство существует и  

действительно его окружает, мы должны задать ему вопрос о том, "где" оно  

находится. В попытках локализовать этот фантом, больной будет от него  

избавляться. Допуская, что объекты постоянно присутствуют, больной, наряду с  

чистым пространством, использует такие средства, которые изгоняют призраки и  

обеспечивают возврат к повседневному миру. Точно так же, при попытке обосновать  

геометрическое пространство, включая его внутримировые отношения, с  

использованием изначальной пространственности, пространственности существования,  

игнорируется тот факт, что мысль осознает только саму себя или вещи, что  

пространственность субъекта не может быть воспринята. Строго говоря, подобный  

способ обоснования лишен какого-либо смысла. Мы попытаемся показать, что  

изначальная пространственность не имеет тематического или эксплицитного значения  

и растворяется в объективистском мышлении. Однако эта пространственность  

обладает не тематическим, а имплицитным значением, которое является значением не  

в меньшей степени, поскольку объективистское мышление само "натянуто" на  

дорефлексивное мышление. Это значение присутствует как эксплицитное выражение  

дорефлексивного сознания таким образом, что даже радикальная рефлексия не может  

его тематизировать и рассматривать в качестве сущности, подобной миру или  

пространству, которые установлены параллельно мыслящему о них не-темпоральному  

субъекту. Мы должны возвратиться к тематизирующему акту и рассмотреть его  

совместно с принадлежащими ему горизонтами, задающими его значение. Если  

рефлексия заключается в непосредственном поиске некоторого фиксированного или  

осмысленного состояния, она не может ограничивать себя внутри сферы  

объективирующего мышления, а должна исследовать те тематические акты, которые  

определяют объективирующую мысль, восстанавливая ее контекст. Иными словами,  

объективирующая мысль отвергает феномены, сопровождающие сновидения, мифы и  

существование вообще, поскольку она демонстрирует свою полную неспособность  

80 М. Мерло-Понти  

ясно мыслить о них. Для такого типа мышления значением обладают лишь такие  

феномены, которые могут быть тематизированы. При таком подходе отвергается факт  

или реальность, если они не отвечают принципам возможности и самоочевидности,  

хотя не берется в расчет то, что сама очевидность основана на факте.  

Аналитическая рефлексия убеждена в том, что понимает переживания человека,  

видящего сон, или переживания шизофреника намного лучше тех, кому они  

принадлежат. Кроме того, философ верит в то, что в рефлексии он более отчетливо,  

чем в самом восприятии, знает о содержании своего восприятия. И, находясь под  

давлением этих обстоятельств, он способен отвергнуть человеческое пространство  

как явление, затемняющее единственное и истинное объективное пространство.  

Однако даже в том случае, если философ осознает, что его понимание превосходит  

понимание человека, непосредственно находящегося в состоянии сна, понимание  

шизофреника или понимание, которое имеет место в момент самого восприятия, он  

лишается права с абсолютной истинностью настаивать на том, что понимается им как  

самоочевидное, поскольку сомневается или в показаниях других людей,  

свидетельствующих о своем опыте, или в своем собственном восприятии. Существует  

два способа освоения пространства, которые мы не можем одновременно  

использовать. Либо человек в момент переживания осознает то, что переживает, и  

об этом свидетельствуют его показания, как в случае с человеком, видящим сон,  

шизофреником или субъектом непосредственного восприятия, а мы должны просто  

принять то содержание восприятия, которое фактически выражается в их языке. Либо  

человек в момент переживания не рассуждает о его содержании, и в этом случае  

проверка на самоочевидность невозможна. Намереваясь выявить позитивное значение  

переживаний, имеющих место в сновидениях, мифах или непосредственных  

восприятиях, и вновь рассмотреть различные пространства в рамках геометрического  

пространства, мы были бы вынуждены ради осуществления подобной цели отрицать то,  

что люди вообще когда-либо спят, что они могут сойти с ума и что они способны  

иметь реальные и ясные восприятия чего-либо. В связи с тем, что нами допускается  

существование по крайней мере таких многообразных нерефлексивных форм, как  

сновидения, состояния безумия и непосредственное восприятие (да и как бы мы  

могли этого не допустить, если намереваемся выделить в свидетельствах сознания  

нечто значимое, то, без чего невозможна истина?), мы не имеем права сводить все  

переживания к единственному миру, а все модальности сущест-  

81 Пространство  

вования - к единственному сознанию. Осуществляя подобный подход, мы обязаны  

обратиться, как к высшему апелляционному суду, которому должны быть представлены  

на рассмотрение сознание восприятии и сознание иллюзий, к некоторой самости,  

более близкой мне, чем та самость, которую изобретает мое сновидение или  

восприятие тогда, когда я нахожусь в их власти, и которая обусловлена истинной  

субстанцией сновидения и восприятия в тот момент, когда они мне являются. Однако  

различие между явлением и реальностью само по себе не имеет никакого значения ни  

в мире мифа, ни в болезненном состоянии, ни в мире ребенка. Миф удерживает  

сущность в мире явлений; мифический феномен не является репрезентацией, а есть  

подлинное присутствие. Демон дождя присутствует в каждой капле, падающей после  

заклинания, подобно тому, как душа присутствует в каждой части тела. В этом  

случае каждое "воплощение" демона становится инкарнацией'4 и каждая сущность  

определяется не столько с точки зрения своих "свойств", а скорее с точки зрения  

физиогномических характеристик. В случае детского или примитивного анимизма  

ребенок или человек, принадлежащий примитивной культуре, не могут воспринимать  

объекты, которые мы пытаемся, как говорит Конт, объяснить с помощью интенций или  

форм сознания, поскольку сознание, так же как и объект, является принадлежностью  

конституирующего мышления; вещи воспринимаются как инкарнация того, что они  

выражают, и человеческие смыслы накладываются на них, буквально присутствуя в их  

значении. Скользящая тень и скрипящие ветви дерева, обладая определенными  

значениями, представляют опасность для тех, кто является источником этих  

значении75. Если мифологическое сознание еще не обладает понятием вещи или  

понятием объективной истины, то как в этом случае оно может подвергнуть  

критической проверки то, о чем оно думает и что переживает? Где оно может найти  

точку опоры для того, чтобы остановиться и начать осознавать себя в качестве  

чистого сознания? Каким образом это сознание начнет воспринимать реальный мир,  

не принимая в расчет свои собственные фантазии? Шизофреник чувствует, что ветка,  

находящаяся за окном, начинает приближаться и в конце концов вонзается в его  

голову. Однако при этом он постоянно осознает то, что ветка находится "где-то  

там" и существует независимо от него76. Выглянув в окно, больной будет  

воспринимать ее, несмотря на свои патологические ощущения. Ветка в значении,  

идентифицируемом в эксплицитном восприятии, никогда не "находится" в голове  

больного как нечто материальное. Однако  

82 М. Мерло-Понпи  

в представлении больного голова - не объект, который может видеть каждый и  

который он сам способен увидеть в зеркало. Голова выступает в качестве  

конечности, наделенной способностью слышать и видеть. Больной чувствует голову в  

верхней части своего тела; она - условие, которое, за счет зрения и слуха,  

соединяет его со всеми объектами. Подобным образом ветка, данная в ощущениях,  

есть только лишь оболочка или фантом. Взгляд сосредоточен на реальной ветке как  

твердой и колющей сущности, нашедшей свое воплощение в этих фантазиях; она  

выдвигается из окна, оставляя там только свою безжизненную оболочку. Поскольку  

больной придерживается только тех данных, которые не опровергают его  

переживаний, он не находится в конфликте с эксплицитным восприятием, а поэтому  

обращение к нему не способно вывести его из этого состояния. "Слышите ли вы то,  

что слышу я?" - спрашивает больная психиатра и с чувством обреченности приходит  

к заключению: "Только я одна слышу эти голоса"77. Нормальный человек защищен от  

галлюцинации не своими критическими способностями, а структурой своего  

пространства. Объекты расположены перед ним и затрагивают его, как сказал  

Мальбранш об Адаме, в той степени, в которой они сохраняют дистанцию по  

отношению к нему. Причина галлюцинаций и мифов заключена в сужении  

непосредственно переживаемого пространства. Укорененность вещей в нашем теле,  

непосредственная близость объекта, единство человека и мира, то есть то, к чему  

вновь пытается обратиться философское сознание,- в действительности не исчезает,  

но подавляется повседневным восприятием или объективным мышлением. На самом  

деле, если я рефлексирую по поводу осознанных позиций и направлений в мифе,  

сновидении и непосредственном восприятии, если я полагаю и устанавливаю их в  

соответствии с методами объективного мышления, я вновь обнаруживаю в них  

отношения геометрического пространства. Однако нельзя, основываясь на этом,  

утверждать, что указанные отношения могут быть обнаружены там заранее, поскольку  

изначальная рефлексия на это не указывает. Мы поймем значение мифологического и  

психопатологического пространства только тогда, когда возродим их в собственном  

переживании, в собственном актуальном восприятии, в таких взаимоотношениях  

субъекта и мира, которые не принимаются в расчет аналитической рефлексией.  

Необходимо осознать, что "экспрессивные переживания" лежат в основании "актов,  

наполняющих чувственным содержанием" теоретическое и устанавливающее мышление;  

они - экспрессивные значения, предшествую-  

83 Пространство  

щие знакам, и выступают, в конечном счете, в качестве символической  

"беременности" формы содержанием, лежащей в основании любого подведения  

содержания под форму 78.  

Дает ли это оправдание психологизму? Поскольку количество разнообразных  

пространств совпадает с количеством различных пространственных переживаний,  

возможна ли изоляция каждого отдельного типа субъективности и в конечном счете  

каждого отдельного сознания в рамках нашей собственной индивидуальной жизни,  

если мы не предполагаем заранее, что в детском, болезненном или примитивном  

переживании уже присутствуют формы взрослого, нормального или цивилизованного  

переживания? Не подменили ли мы рационалистическое cogito, открывающее во мне  

универсальное, конституирующее сознание, психологическим cogito, сохраняющим  

свою невыразимость в рамках жизненного опыта? Разве мы не определяли  

субъективность как идентичность каждой личности в данном опыте? Может быть, в  

этом случае исследование естественного пространства и врожденного опыта в целом,  

предшествующего своей объективации, и стремление детально рассмотреть значение  

самого переживания оканчиваются, говоря языком феноменологии, вместе с  

отрицанием бытия и значения? Может быть, это просто видимость и мнение, скрытые  

под маской феномена? Не связан ли источник подобного знания со стремлением  

оправдать замкнутость сумасшедшего в своем безумии, и не возвратит ли нас  

последнее слово этой мудрости к муке бездействия и одиночеству субъективности?  

Эти сомнения необходимо рассеять. Мифологическое сознание, сознание сновидения,  

состояние безумия и непосредственное восприятие не замкнуты герметично внутри  

себя. Они не являются маленькими островками опыта, отрезанными друг от друга,  

которые невозможно покинуть. Мы отказываемся рассматривать геометрическое  

пространство как имманентное мифологическому пространству и вообще отказываемся  

подчинить целостность опыта абсолютному сознанию, которое определяло бы его  

место в общей структуре истины, поскольку, если единство опыта понимать подобным  

образом, то это не будет способствовать его разностороннему пониманию. Именно  

мифологическое сознание действительно открыто горизонту всех возможных