15. Между этикой чувств и этикой разума - Введение в феноменологию Гуссерля - П. Прехтль - Философы и их философия

На переднем плане интересов философии Гуссерля всегда стояли его размышления о теоретическом разуме и теорети­ческом познании. С давних пор нам доступны также и те тексты Гуссерля, которые дают представление о его этиче­ских размышлениях.

Гуссерль постоянно указывал в примечаниях, что (теоре­тическое) познание представляет собой всего только один основной способ сознания. Наряду с ним имеют место еще и акты оценивания и воления. Размышления о практическом разуме направлены на различение правильных и ложных ценностей, этичного и неэтичного воления. Отправной точ­кой размышлений Гуссерля является здесь вопрос, сущест­вуют ли общезначимые и безусловно обязательные этические предписания. С этим вопросом он встает в оппозицию к этическому скептицизму Ницше или, в равной степени, к попыткам редуцировать масштабы этики к развитым формам нравов или объяснить их ссылкой на каузальную детермина­цию. Этика для него являет собой ту дисциплину, которая исследует высшие цели жизни, пытаясь в связи с этим установить также правила, директивные для человеческих действий.

Свои соображения к этому Гуссерль развивает в полемике с Дэвидом Юмом и Кантом. Юм полагает, что основания этики находятся в чувстве. Согласно этому, всеобщие спосо­бы морального чувства укоренены в человеческой природе. Гуссерль считает этот тезис оправданным в той мере, в какой чувство принимает существенное участие в осуществлении этических различений. Без способности чувствования, жела­ния, воления человек не пришел бы к различениям «хоро­шего» и «плохого». Один только разум не способен произве­сти никакой морали. Но даже если моральные понятия коренятся в оценивающих актах — Гуссерль называет их также «душевными актами», — остается вопрос, можно ли разъяснить нормы правильного или ложного посредством ссылки на общепринятую нормальность или на эмпирически выявляемые чувства. В таком случае этический эмпиризм был бы оправдан.

Однако связанный с ним этический релятивизм наталки­вается на пределы, когда мир морального чувства уже не является общественно гомогенным, но индивидуальные спо­собы чувствования противостоят друг другу. Тогда всего только эмпирическая инстанция и требование общезначимо­сти этических норм приходят в противоречие. Гуссерль офор­мляет это в вопрос: обладают ли ценностные суждения объективностью, соответственно, могут ли субъективные оценивания и оценки включаться в общезначимые ценност­ные взаимосвязи? Вместо того, чтобы предпринимать лишь сравнительное рассмотрение человеческих чувств, необходи­мо разыскать априорные законы. Эти законы должны выво­дится из понятия душевных актов и поэтому должны быть значимы для каждого человека, поскольку он душевные акты осуществляет. Очевидна аналогия с размышлениями относи­тельно теоретически-доксических актов, как Гуссерль назы­вает понятийные представления, и относительно теоретико-познавательного прояснения оправданности суждении. Хотя для этических понятий очевидность значимости пока еще стоит под вопросом, однако, по меньшей мере, отчетлива необходимость, что мы нуждаемся в критериях различения правильных и ложных ценностей, которые нельзя просто вычитать из эмпирии.

Гуссерль отмежевывается не только от Юма, но, в других отношениях, и от этики Канта. Последний определил прак­тический закон как правило, которое признается значимым вообще для всякого разумного существа. Разумное существо человек может реализовываться только при полной автоно­мии — это означает для Канта: вдали от всех потребностей и предрасположений. Гуссерль не следует этому кантовскому отграничению. Чувствующие и оценивающие акты не явля­ются для него заведомо взаимоисключающими понятиями. Это разграничение между чистыми разумными способностя­ми и чувственностью он не считает оправданным. Коль скоро практический закон призван выражать норму поступка, то чувство и желание сущностным образом предполагаются. Если в основании практического закона не лежат какие-либо связи оценивающих чувств и чувствующих актов, тогда никакая значимость долженствования не может быть при­знана. Моральность утратила бы всякое содержание, мора­льные понятия превратились бы в слова без всякого смысла.

Гуссерль аргументирует против Канта в двух отношениях: во-первых, он наделяет значением душевные акты, во-вто­рых, обращает свое сомнение на категорический императив Канта как обусловливающее основание воли. Гуссерль от­клоняет Кантову точку зрения на душевные акты, которая всякое чувство и желание объявляет гетерономным опреде­лением. Поэтому он не разделяет кантовского высказыва­ния, что все практические принципы, ссылающиеся на материю, т.е. объект способности желания, как мотив воления, могут быть лишь эмпирическими законами. В противополож­ность этому, Гуссерль считает, что объективность ценност­ных предикатов покоится на собственных законах. В этом случае следовало бы говорить о законах, которые принадле­жат идее, соответственно, всякому пониманию ценности как таковому. Точно так же, как «истинное» и «ложное» обрели свой фундамент в связи с соответствующими актами созна­ния, необходимо теперь «ценное» и «неценное» разъяснить в связи с конституирующими душевными актами. Равным образом Гуссерль отвергает то кантовское высказывание, что все материальные принципы подпадают всеобщему принципу самолюбия или личного благополучия. Этим Кант утвержда­ет действенность гедонистического допущения, что при чув­ственном определении воли решающей величиной в конеч­ном итоге являются желаемый объект н ожидаемое удобство. В противоположность этому Гуссерль настаивает на возмо­жности оценивания, дифференцирующего качества.

Второе возражение Гуссерля касается категорического императива, соответственно, кантовского аргумента, что то­лько форма всеобщего законодательства способна задать обусловливающее основание моральной воле. Любому разу­мному существу надлежало бы быть в состоянии представ­лять себе свою максиму как всеобщий закон. Способность к обобщению, взятая чисто формально, для Гуссерля есть нечто абсолютно пустое, ибо голая возможность обобщения не касается оценивающих чувств. Гуссерль подвергает со­мнению, что пустой возможности обобщения уже достаточ­но, чтобы смочь охарактеризовать этическую правильность.

Обоснование этики осуществляется у Гуссерля по анало­гии с областью логики: Гуссерль утверждает корреспонден­цию обеих. Его трактовка этики, конечно, не ограничивается - как у Канта — сферой морального, а касается поступка вообще. Подобно тому, как в теоретической области дело идет о верном или разумном мышлении, так в этической сфере о верном или благоразумном поступке. Этика Гуссерля следует намерению обосновать руководящие для области человеческих поступков рациональные и норматив­ные понятия вместе с принадлежащими к ним принципами.

Выставленное им требование научности ведет его к сущност­ным определениям ценностей и поступков, соответственно, коррелятивно этому, к сущностным определениям оценива­ющих и практических актов. Конкретный первоначальный вопрос ставится для Гуссерля в двух отношениях:

1.  Что принадлежит идее ценности?

2.  Что принадлежит идее воления и поступка?

Лишь ответив на эти вопросы можно определить, чем могут быть правильные ценности и справедливое воление. Возможность практической правомерности должна находить свое выражение в формальных практических законах.

Свои идеи к практическому разуму Гуссерль сосредоточи­вает главным образом на аналитических истинах этики, В сущности, такие истины формулируются как практические законы, которые оглашают безусловно всеобщие предпосы­лки для любого оценивания и поступка. Для этого Гуссерль развивает, следуя своему учителю Брентано, формальное учение о ценностях: аксиологию и формальную практику.

В гуссерлевских этических размышлениях практический императив разума относится к ситуациям выбора. Вопрос «что я должен делать?» ставится внутри сферы практических возможностей. Этическое долженствование ориентируется на лучшее, которое реализуется при данных условиях и ситуативных обстоятельствах. Это ситуативное Лучшее во всей практической сфере есть практически благое. В преде­лах этой области не существует ценности-в-себе. Скорее каждую ценность необходимо определять в сравнении с другими, пока мыслимыми. Точно так же следствия реали­зации, средства и пути к ней являют собой ценностные компоненты, которые следует принимать во внимание. Ра­зумное воление Гуссерль разъясняет с помощью понятия «пристойность» («Konvenienz»). Выраженный здесь водящий разум объясняется следующим образом: воля, сориентиро­ванная на позитивно оцененное, в этой установке на пози­тивную ценность оценивается как «правильная», соответст­венно, разумная. В другой формулировке это, по-видимому, означает, что любая воля, которая не образует себе никакого суждения о цели, соответственно взыскует и негативно оце­ненного, является неразумной.

Для этого процесса оценки Гуссерль вводит инстанцию (фиктивного) безучастного зрителя. Этим он стремится учесть то обстоятельство, что, по меньшей мере, потенциально для каждой персоны иное благое могло бы быть лучшим. Точка зрения безучастного зрителя должна бы принудить меня к мысли, что моя оценка должна бы быть рационально приемлема для любого разумного субъекта. Таким образом, любому другому следовало бы, касательно той же самой материи, судить точно так же или, по меньшей мере, в том же самом смысле. Кроме того, каждый разумный субъект должен бы признавать, что для специфической практической области предначертаны idealiter определенные возможности. Лишь подобные способы действий можно было бы, согласно Гуссерлю, назвать разумной волей. В противном случае наличествовал бы момент случайности в том, воистину ли справедливое водится и преследуется. В плане дальнейших следствий это ведет к этическому постулату, делать это разумное воление целью для себя самого, стало быть, всегда поступать согласно максиме разумного воления.

Относительно теоретического познания Гуссерлю удалось зафиксировать различие между простым мнением и истиной, т.е. разумно обоснованным суждением. В сфере практиче­ского разума для этого имеется различие между случайно верной и па разумных основаниях верной оценкой. В результате гуссерлевские поиски категорического императива для этики приходят к ответу: является абсолютным требова­нием — действовать с точки зрения разумной оценки. Подо­бный императив сквозь различные ситуации и социальные обстоятельства остается руководящим принципом ответст­венного поступка, который не выпускает из поля зрения свой телос в смысле регулятивной идеи правильности.