§ 4. Эволюция скептицизма от Пиррона до Секста Эмпирика. - История и теория классического скептицизма - Д.А. Гусев - Философия как наука

Родоначальником собственно скептицизма являлся Пиррон из Элиды (ок.360-270 гг. до н.э.). О жизни Пиррона нам известно довольно много, о его философии мы знаем из свидетельств последователей, поскольку он, возможно, ничего не писал (119).

Сущность учения Пиррона сформулировал в виде трех вопросов его ученик Тимон, говоривший, что «желающий достигнуть счастья должен разобраться в следующих трех вопросах: во-первых, из чего состоят вещи (какова природа вещей); во-вторых, какое отношение к ним должны мы усвоить себе и, наконец, какую выгоду получат те, которые выполнят это» (120).

Понятно, что о вещах ничего знать нельзя, ибо они скрыты и даны нам только в явлениях, следовательно, должно воздерживаться от суждений о них, и из данного неведения и воздержания и проистекает желанная невозмутимость духа (121). «Ничего не называл он ни прекрасным, ни безобразным, ни справедливым, ни несправедливым, - сообщает Диоген Лаэртский, - и равным образом ничему не приписывал он истинного бытия, но утверждал, что люди все делают по обычаю или закону; ибо, по его учению, всякая вещь есть это не в большей степени, чем то» (122).

Таким образом, у Пиррона налицо совершенный релятивизм. Но если «ни об ощущениях наших, ни о мнениях нельзя сказать, что они говорят правду или лгут» (123), как тогда ориентироваться в действительности? Оказывается, что «явление, каково бы оно ни было, всегда имеет силу» (124), следовательно, релятивизм не абсолютен, но ограничен тем, что можно в практической жизни ориентироваться на явления.

Секст Эмпирик истолковывает данное положение, что явление есть критерий действия (125). Ему вторит Диоген Лаэртский: «По словам Энесидема, Пиррон в своей философии стремился к эпохэ в познании, но отнюдь не учил совершать наши обыденные действия необдуманно» (126). Совершенно однозначно далее: «О противоречии ничего нельзя утверждать, но следует придерживаться чувственно воспринимаемых явлений» (127). В данном феноменализме, т.е. в опоре на явления в реальной жизни состоит позитивный момент пирроновой философии.

Таким образом, ничего не зная о вещах и воздерживаясь от суждений о них (128), скептик, тем не менее, вполне знает, что ему следует делать и чего не следует, живет по законам, обычаям и нравам своей страны и ничем не отличается от других людей. Мы знаем, что Пиррон являлся даже верховным жрецом в родной Элиде (129). Видимо, исходя из вышесказанного, надо понимать свидетельство Нумения у Диогена Лаэртского будто Пиррон высказывал какие-то догматы (130); то есть о феноменальном Пиррон вполне мог высказывать догматические суждения.

Но неведение вещей и воздержание от суждения не самоцель для скептика, но только средство стать адиафоричным (безразличным) ко всему и таким образом достигнуть апатии (бесстрастия, бесчувствия) и атараксии (невозмутимости). Подобное внутреннее состояние мудреца есть эвдемония (блаженство).

По свидетельству Диогена Лаэртского, однажды во время сильной бури, находившийся на корабле Пиррон указал паниковавшим спутникам на поросенка, спокойно пожиравшего свой корм, и сказал: «Вот в какой атараксии должен находиться мудрец» (131). Последняя является для Пиррона самоцелью, исходным пунктом философии, ее движущим мотивом и конечным результатом. К скептицизму он приходит сугубо этически, прагматически, утилитарно. Скептицизм для Пиррона - только средство осуществления безмятежия и невозмутимости, причем средство вполне непосредственное, интуитивное; Пиррон не подвергает его сколько-нибудь более основательной разработке.

Итак, главный момент пирронова скепсиса - этический. Средство достижения этического идеала - релятивистские позиции в философии. Причем последние лишены четкого обоснования и разработки. Можно поэтому охарактеризовать скептицизм Пиррона как интуитивный релятивизм.

Ученик Пиррона,  Тимон (ок. 325-235 гг. до н.э.), в отличие от учителя, являлся личностью довольно беспокойной. Если учитель не оставил никаких сочинений, ученик написал очень много: 60 трагедий, 30 комедий, сочинения «Призраки», «Аркесилаева тризна», «О чувственных восприятиях», «Против физиков», диалог «Тифон» и «Силлы» - шуточные стихотворения (132). От первых шести сохранилось только несколько строк.

В философских воззрениях Тимон полностью продолжал линию учителя: ни чувственное, ни рациональное познание не приближают к истине, каждое из них «ничуть не более» достоверно, чем другое, поэтому следует воздерживаться от суждений, таким образом достигая атараксии; но следует различать вещи и их явления и ориентироваться на последние: «Что мед действительно сладок, я не думаю, но что он является таковым, я согласен» (133).

Строго говоря, о философии Пиррона мы знаем только благодаря свидетельствам Тимона, поэтому вопрос об авторском разграничении их взглядов не поддается анализу. Можно предположить, что Тимон предпринял первые попытки логически обосновать скептицизм Пиррона; об этом свидетельствуют заголовки его трудов (см. выше) и указания Секста Эмпирика (134).

После Пиррона и Тимона скептицизм развивался в платоновской Академии (Средней и Новой). Необходимо отметить, что в науке вопрос об отношении пирронизма к академическому скепсису является дискуссионным, и до настоящего времени остается открытым. Условно можно выделить три исторических ступени греческого скептицизма: 1) старшие скептики (Пиррон и Тимон); 2) Академики (Аркесилай и Карнеад); 3) младшие скептики (Энесидем, Агриппа, Секст Эмпирик).

Если воззрения старших и младших скептиков близки друг другу общими позициями релятивизма и иррелевантности, академический скепсис сильно отличается от них тем, что выдвигал и разрабатывал конструктивно-положительный критерий - вероятность. Это и дало основание для различных интерпретаций и научных дискуссий.

Одни исследователи: Брошар, Гирцель, Рихтер, Гегель, Брюллова-Шаскольская и другие полагают, что пирронический и академический скептицизм совершенно различны, что первый после Тимона надолго сошел с исторической сцены и спустя несколько столетий появился вновь в лице Энесидема. Данная точка зрения является преобладающей (135).

Другие - Гаас, Рассел, Лосев - утверждают, что никакого перерыва в развитии пирронизма не существовало, и академический скепсис вполне гармонично вписывается в общую эволюцию скептицизма от Пиррона до Секста Эмпирика (136).

Наконец, третьи (Штейдлин, Целлер), по свидетельству Рихтера, занимают среднюю позицию, полагая, что между Тимоном и Энесидемом существовал не перерыв, а только упадок первоначального скептицизма, и пирронизм в это время продолжал существовать в тени, пока Энесидему не удалось привлечь к нему снова всеобщее внимание (причем Академия не могла прийти к скептицизму совершенно независимо от Пиррона) (137).

Мы разделяем здесь вторую точку зрения, будучи совершенно согласны с Лосевым, что «остановиться на скептицизме Пиррона или Тимона античная мысль, конечно не могла. Такого рода скептицизм был слишком уж абсолютен и непримерим, и в античной философии он мог промелькнуть в таком виде только лишь как кратковременный момент. Античная скептическая мысль, стараясь обосновать свою скептическую позицию, волей-неволей должна была тут же вводить некоторого рода и конструктивные моменты, чтобы первоначальный скептический релятивизм не превратился в пустой и бессодержательный нигилизм... но когда Академия стала явно переходить на рельсы догматической философии, которую она оспаривала по крайней мере в течение ста пятидесяти лет, чистый пирронизм еще раз дал о себе знать, хотя в те времена было поздно останавливаться только на интуитивном скепсисе, а нужно было по крайней мере так или иначе его систематизировать, этим и стал заниматься возрожденный в I в. до н.э. пирронизм» (138).

Главой Средней Академии являлся Аркесилай (315/14-241 гг. до н.э.), утверждавший, что хотя о вещах не может быть никакого достоверного знания, тем не менее, реальная человеческая жизнь может протекать вполне положительно, ориентируясь на то, что представляется нам более вероятным и правдоподобным. Причем более вероятным для нас, по мнению Аркесилая, должно быть то, что нам более приемлемо (в практическом смысле) и более полезно. Опора на полезность и должна быть всеобщим жизненным критерием. Скептицизм Аркесилая, следовательно, представляется своего рода интуитивным прагматизмом.

Руководитель Новой Академии Карнеад (214-129 гг. до н.э.) в понимании вероятности пошел дальше предшественника, предприняв попытку ее теоретического обоснования и разработки. По Карнеаду, существуют три степени вероятности, которые в совокупности и являются жизненным ориентиром: 1) представления просто вероятные, 2) представления вероятные и непротиворечивые, 3) представления вероятные, непротиворечивые и со всех сторон проверенные. Учение Карнеада возможно определить как рефлективно-вероятностный скептицизм.

Ряд древних свидетельств указывает на некий эзотерический платонизм Академии, для которого скепсис являлся только прикрытием (139). Данное обстоятельство тоже дало повод для научных разногласий и дискуссий. Р. Рихтер предлагает следующее решение (140): существовали два предания: 1) Академия обладала тайным учением и 2) Аркесилай являлся платоником.

Данные положения первоначально не были связаны между собой. Каждое из них вполне понятно: 1) тайное учение состояло в положительных элементах пробабилизма, которые, возможно, не сразу открывались ученикам. Понятно, почему Аркесилай  установил не показывать, что полагал он сам, но спорить против того, что другие высказывали в качестве собственных положений; это являлось, видимо, своеобразным образовательным методическим приемом. Второе - платоником Аркесилай мог казаться а) вследствие методологического родства, б) учение Платона было скептично, в) Аркесилай с большим уважением относился к великому основателю Академии. Из слияния данных двух вполне объяснимых преданий должна была возникнуть легенда о платонизме как эзотерическом учении академиков.

Относительно различий в воззрениях Средней и Новой Академии Рихтер полагает, что у Карнеада вероятность опирается на очевидность чувственного восприятия, у Аркесилая она определяется доводами разума  (141). С подобным положением нельзя согласиться. Скорее, наоборот: у Аркесилая - вероятность вполне непосредственного типа, без широкого и глубокого теоретического анализа этого понятия, в Новой Академии проводился весьма тщательный теоретический анализ данной вероятности. Мы полностью согласны с А.Ф. Лосевым в том, что скепсис эволюционировал в Академии от интуитивно-вероятностного скептицизма к рефлективно-вероятностному (142).

Когда академический скептицизм начал сходить с историко-философской сцены, его место занял пирронический скепсис, возрожденным Энесидемом.

Сравнивая имеющиеся у нас сведения о Пирроне и Тимоне и об Энесидеме, Рихтер отмечает, что о жизни первых мы имеем достаточно много свидетельств, об учениях мало, в то время как с Энесидемом - совсем наоборот: о жизни его почти ничего не известно, о воззрениях знаем немало. Рихтер объясняет данное обстоятельство следующим - Пиррон и Тимон направляли усилия главным образом на практический скепсис, Энесидем - на теоретическое обоснование скептического учения (144). Он оставил следующие сочинения: 1) «Пирроновы положения в восьми книгах»; 2) «Против мудрости»; 3) «Об исследованиях»; 4) «Пирроновские очерки» (145). От трех последних до нас ничего не дошло.

Кроме того, одно свидетельство Секста Эмпирика сообщает о близости философии Энесидема воззрениям Гераклита (146). В науке высказывалось очень много всякого рода предположений, но вопрос до настоящего времени пока остается крайне запутанным. Рихтер обрисовывает основные положения дискуссии (147): одни исследователи утверждают, что Секст Эмпирик неправильно истолковал положение Энесидема о гераклитизме, что  к последнему возможно прийти от скептицизма, а Энесидем в действительности не утверждал этого, но только реферировал учение Гераклита. Другие очень сложно истолковывают и объясняют свидетельство Секста: гераклитизм и скептицизм суть различные стороны одной и той же картины мира.

Наконец, третья точка зрения говорит о различных этапах в развитии взглядов самого Энесидема; или он от скептицизма перешел впоследствии к гераклитизму, или наоборот. Рихтер не разделяет ни одной из приведенных точек зрения: «Я, с своей стороны, по завету скептиков, здесь ничего не устанавливаю» (148).

Энесидем разработал десять тропов или способов (путей) воздержания от суждения. Рихтер, однако, полагает, что Энесидему принадлежит не изобретение, а только формулировка тропов (149). Они направлены на доказательство невозможности точного и адекватного отражения действительности человеческим субъектом. Совокупность тропов представляет некую негативную теорию познания, которая, несмотря на двухтысячелетнюю древность, по сей день остается необычайно актуальной и блестяще подрывает любой гносеологический оптимизм.

То же нужно сказать и о пяти скептических тропах Агриппы (150). Если тропы Энесидема направлены главным образом против положения о достоверности чувственного познания, тропы Агриппы критикуют теорию рационального познания (причем не менее точно и безупречно). Поэтому философские учения Энесидема и Агриппы возможно определить как рефлективный релятивизм.

Последним известным нам скептиком и вместе с тем наиболее значительной фигурой в истории античного скептицизма является Секст Эмпирик.

Заостряя внимание на данной фигуре и ее историческом контексте, отметим, что круг идей какого-нибудь времени во многом обусловлен конкретными историческими реалиями соответствующего периода: экономическими, социальными и политическими. Поэтому к ним необходимо обращаться для лучшего понимания идей. С другой стороны, необходимо учитывать, что идеи не детерминированы целиком историческими реалиями, но могут жить вполне самостоятельной и независимой жизнью. В исследовании важно учесть оба обстоятельства, и не впадать ни в одну из крайностей.

Весьма сложно эквилибрировать между крайними полюсами историзма и идеализации, не отдавая предпочтения ни одному. Задача усугубляется и тем, что соотношение исторического и идеального не статично, но преходяще и изменчиво. Порой историческими реалиями можно целиком объяснить рожденные ими идеи, но иногда последние настолько отрываются от первых, что перестают иметь с ними что-либо общее.

Человеческой мысли свойственно намного отставать от истории, намного опережать или предвосхищать ее, или идти с ней в ногу. Но направления данных изменений непредсказуемы, ибо зависят от бесчисленного множества факторов, максимально учесть и объять которые невозможно.

Возвращаясь к Сексту Эмпирику, еще раз отметим, что до нас дошли основные его сочинения (151), являющиеся единственным источником наших знаний о греческом скептицизме. Философская деятельность Секста, по всей видимости, относится к периоду II-III вв. н.э.

Интересно, что дух данного времени исследователи щедро награждают эпитетом «старый». Брюллова-Шаскольская, например, говорит о «времени старческого увядания» (152). А.Ф. Лосев замечает: «...философия Секста Эмпирика представляет собою продукт чрезвычайной перезрелости и крайней старости античной философии, потому что именно старость, не имеющая сил творить что-нибудь новое, часто повторяет то старое, к чему привык человек в зрелом возрасте, и повторяет бесконечно одно и то же» (153).

Согласимся, что это действительно было время «старческого...», но почему «увядания»? Мы бы сказали наоборот: расцвета. Негативные оценки старости непонятны. Старость - действительный расцвет душевных и интеллектуальных сил. Расцвет как результат, итог. Только старость имеет право на внимание, на значимость собственных выводов, ибо они выношены столетиями интеллектуального поиска, душевного напряжения и колоссального практического опыта.

Да, старость не стремится к новому, ей чуждо дерзание неудовлетворенного юношеского духа. Это не порок, но позитивный момент, ибо старость вбирает в себя всё предшествовавшее, мудро осмысливая перипетии, лабиринты, тупики, парадоксы, отчаянные падения и гениальные откровения мысли и духа.

Поэтому данный «старческий» период античной философии заслуживает не забвения или пренебрежения, а самого пристального внимания и изучения.

Вопросы, связанные со временем жизни, местом рождения, происхождением, основными этапами деятельности Секста Эмпирика являются запутанными и дискуссионными. Основные положения дискуссии приведены у Рихтера (154). С точностью можно утверждать только об одном - Секст был врачом (155) и руководителем скептической школы (156). Отметим, что, по свидетельству Рихтера, «ошибочные указания Свида, который отождествляет его с ливийцем Секстом из Херонеи, опровергнуты уже Менагием, Фабрицием, Брукером, Штейдлином и другими» (157).

Скептические философы до Секста Эмпирика, отрицая возможность достоверного познания и критикуя гносеологический оптимизм догматических философов, непроизвольно впадали в догматизм, но с отрицательным знаком: они достаточно уверенно утверждали положение о непознаваемости природы вещей. Поэтому их скептицизм, в конечном итоге, не отличается философской оригинальностью или незаурядностью. Только Секст Эмпирик, на наш взгляд, придал скептицизму завершенную форму, заявив, что он сомневается и в собственных философских воззрениях, что они столь несовершенны, уязвимы и неустойчивы, как и положения догматической философии, которые он развенчивает собственным скептицизмом. Скепсис Секста Эмпирика, таким образом, представляет философскую позицию, радикальным образом отличающаяся от традиционного философствования, и поэтому заслуживает тщательного анализа и исследования.