§ 3. Классический скептицизм как самосомневающееся сомнение. - История и теория классического скептицизма - Д.А. Гусев - Философия как наука

Если в предыдущем параграфе мы остановились на прикладной стороне скептической философии, на ее воплощении в практической жизни, в настоящей части нашего исследования мы сосредоточимся на рассмотрении сути теоретической модели скептицизма.

Мы уже отмечали, что скептическую изостению следует понимать не как догму или застывшую на нейтральной отметке мысль, но как процесс вечного поиска и сомнения. Теперь то же требуется сказать и о скептическом феноменализме. Неверно утверждать, что скептики говорят только о сплошной и стабильной кажимости, о том, что вокруг них - только фантомы, по-разному воспринимаемые каждым человеком. Скептическая опора на явления в известной степени означала, что подчас совершенно неважно проникнуть в суть предмета, но необходимо только зафиксировать его проявление в той или иной области или сфере, под тем или иным преломлением, в определенной интересующей нас точке пространства и времени; скептический феноменализм оборачивается не столько агностическим утверждением, сколько всего лишь беспристрастным наблюдением картины вещей и не несет в себе ничего догматического и субъективистского.

Далее следует отметить, что в «Пирроновых положениях» Секст Эмпирик достаточно подробно рассматривает так называемые скептические выражения или, говоря иначе, основные тезисы скептицизма. К последним относятся такие выражения, как «ничто не более», «невысказывание», «пожалуй», «возможно», «допустимо», «воздерживаюсь от суждения», «ничего не определяю», «все есть неопределенное», «все есть невоспринимаемое», «я не могу схватить», «я не воспринимаю» и «всякому рассуждению противостоит равное» (29).

Секст Эмпирик разбирает каждое выражение в отдельности и постоянно указывает, что любое скептическое высказывание не следует понимать буквально как некий жесткий постулат или какую-либо догму, ибо произнося некоторое суждение, скептик не столько говорит о природе вещей, сколько о своем состоянии или субъективном переживании, так что и само его высказывание всегда является только частью общей мировой кажимости и иллюзорности предметов.

Например, «выражение «ничто не более» если бы даже в нем обнаруживался признак утверждения или отрицания, мы употребляем не в таком смысле, но применяем его безразлично, иногда и не с присущим ему значением либо вместо вопроса, либо вместо того, чтобы сказать: «я не знаю, с чем из этого надо согласиться, а с чем не надо». Наша задача - выяснить то, что нам кажется; к выражению, которым мы это выясняем, мы относимся безразлично. Необходимо знать и то, что мы произносим выражение «ничто не более»,  не утверждая о нем, что оно непременно истинно и верно, но говоря и о нем лишь постольку, поскольку нам кажется» (30).

Подводя итог обзору скептических высказываний, Секст Эмпирик отмечает, что скептики произносят их «...не определяя точно тех вещей, о которых они говорят, но пользуются ими безразлично, и если угодно, не совсем точно, ибо не годится скептику спорить из-за слов, в особенности потому, что нам полезно показать, что и об этих выражениях говорится не просто, а по отношению к чему-нибудь, например, по отношению к скептикам; сверх того, следует помнить об этих выражениях и то, что мы высказываем их не обо всех вещах вообще, но о неочевидных и исследуемых догматически, и говорим о том, что нам кажется, а не высказываемся утвердительно о природе внешних вещей; вследствие этого, полагаю, может быть отвергнут всякий софизм, выдвинутый против скептического способа выражения» (31).

Первая книга «Пирроновых положений» завершается рассмотрением различий скептицизма и некоторых, на первый взгляд, похожих на него философских систем античности. Проследить данное различие необходимо, по мнению автора трактата, «чтобы лучше понять скептический образ мыслей» (32). Дальнейшее рассуждение есть не что иное, как отмежевание скептицизма в лице его наиболее яркого представителя Секста Эмпирика от некоторых направлений древнегреческой философии, которые интерпретировались уже в древности как близкие скепсису или даже родственные ему.

Секст Эмпирик обстоятельно и аргументированно показывает, что скептицизм отличается от философии Гераклита, Демокрита, киренаиков, Протагора, академической философии и учения медицинской эмпирии (33). Отчетливо видно, что Секст Эмпирик стремится во что бы то ни стало продемонстрировать огромные различия между скепсисом и всеми вышеперечисленными школами, сделать скептическое направление совершенно автономным, самодостаточным, выделить его качественную внутреннюю специфику, тем самым подчеркнуть его самобытность и философскую оригинальность.

В чем заключается данная незаурядность древнего скепсиса, его принципиальное отличие от всех других систем мысли или его качественная определенность, аутентичное лицо? Скептицизм вообще, как мы отмечали, присущ любому философскому   построению,   ибо   без   сомнения  не может обойтись ни одно сколько-нибудь серьезное философствование. Но скепсис есть только средство для достижения неких более существенных и обязательно положительных философских результатов. Мы отмечали, что греческие скептики до Секста Эмпирика, начиная с тотального сомнения, приходили к вполне постулированным и поэтому положительным построениям.

Так, Пиррон утверждал, что природа вещей непознаваема, однако явления вполне доступны познающему субъекту, и о том же говорили академики, постулировав вечную сокрытость истинной картины вещей и жесткую необходимость ориентироваться на вероятность, критерием которой является то ли простая полезность, то ли всесторонняя проверенность самого явления. Таким образом, и у скептиков сомнение являлось только моментом, и в конечном счете они не выходили за рамки традиционных философских парадигм.

Последнее совершил именно Секст Эмпирик, распространив сомнение скепсиса и на это сомнение, придав скептицизму завершенность и вполне самостоятельный, резко отличающийся от всех других систем философский статус. В начале «Пирроновых положений» он провозглашает следующее: «ни о чем из того, что будет высказано, мы не утверждаем, будто оно обстоит во всем так, как мы говорим, но излагаем повествовательно каждую вещь согласно с тем, как это ныне нам кажется» (34). Далее он отмечает, что «скептик высказывает свои положения так, что по своему смыслу они сами себя упраздняют...произнося эти положения, он говорит о том, что ему кажется, и заявляет о своем состоянии, не высказывая о нем никакого мнения» (35). Рассуждая о скептических тропах, он говорит, что «допустимо и то, что они несовершенны» (36).

В рассмотренной нами части трактата, посвященной скептическим высказываниям, Секст Эмпирик замечает, что «относительно всех скептических выражений следует заранее признать то, что мы вовсе не утверждаем, что они правильны, так как говорим, что они могут быть опровергнуты сами собой, будучи описаны вместе с теми вещами, о которых они говорят, подобно тому, как очистительные лекарства не только избавляют тело от соков, но вместе с ними выгоняются и сами» (37).

Кроме того, Секст Эмпирик, прекрасно понимая возможные возражения против собственного скептического метода, который якобы подрывает себя, приводит весьма яркие аллегории, иллюстрирующие его положение как отвергателя всякого доказательства и любой рациональной определенности.  Так, Зевс является отцом богов и людей, но сам он тоже бог. Означает ли данное обстоятельство, что Зевс является отцом себя?

Так и доказательство, доказывающее, что никакое доказательство невозможно, не подрывает себя, и нельзя скептика упрекать в том, что отвергая любое доказательство, он пользуется для этого доказательством, то есть тезис о невозможности доказательства можно считать самодостаточным (38).

Если даже рассматривать подобное заявление как неправомочное, то есть «если даже оно устраняет само себя, из-за этого не получается верха положения, что доказательство существует» (39). Например, огонь, уничтожая вещи, существует, пока они не сгорели. После - погаснет и огонь. Поэтому и скептическое рассуждение, что никакое доказательство невозможно, нисколько не теряет оттого, что оно разрушило все положения, а само будто осталось. Оно тоже погибло вместе с разрушенными им тезисами, но ведь и последние оказались тоже разрушенными. Погибло доказательство несуществования каких-либо четких положений, но несуществование последних тем не менее осталось, то есть данные положения все-таки оказались уничтоженными (40).

Наконец, нет ничего невозможного в том, что человек, взобравшийся на высокое место, откинул лестницу, по которой взбирался. Для обоснования невозможности знания необходимо пустить в ход очень много доказательств. Но это не значит, что пребывание на высоком месте помимо всякого знания является бездоказательным и противоречит любым доказательствам несуществования знания. Можно путем многих доказательств забраться на высокое место, и можно в то же самое время последнее считать вполне бездоказательным (41).

Таким образом, видим, что скептицизм Секста Эмпирика представляет всеобщее сомнение, которое сомневается и в себе, но отнюдь не вырождается ни в положительную догматическую систему, ни в какой-либо абсурд, ни в философскую пустоту, напротив, не выстраиваясь в определенную структуру взглядов, является вечно подвижным, весьма актуальным и достаточно эффективным способом мышления.

В заключение, вновь обратимся к исследованию об античном скептицизме А.Ф. Лосева и приведем его рассуждение по поводу уже рассматривавшегося нами фрагмента из «Пирроновых положений» о живописце Апеллесе: «Незаметно для себя Секст разболтал тайну античного скепсиса, которую мы и не сумели бы выразить более выразительными и более глубокими словами. Три истины скепсиса, три его основания выражены здесь с непревосходимой ясностью: отчаяние проникнуть в объект и овладеть им, невольное падение в бездну своего собственного субъекта и объективная правдивость бытия этого покинутого на самого себя субъективизма. Когда античный философ углубился в свой собственный изолированный субъект, когда он бросил эту губку в самое лицо неудавшейся картины, тут-то и выступила объективная правда такого субъективизма. Субъект саморазложился и превратился в пену. Но эта-то пена и оказалась тем, что представляет собой объективное бытие по существу. Послушание неведомо кем и чем направляемому становлению, и в субъекте и в объекте, оголенная от всякой рациональности действительность - вот последнее слово античной скептической эстетики» (42).