§ 2. Этико-психологический аспект классического скептицизма. - История и теория классического скептицизма - Д.А. Гусев - Философия как наука

Скептическая философия вращается вокруг трех основных своих положений: изостеничности противоположных суждений и воздержания от них, феноменальности реальной жизни и душевной невозмутимости. По-прежнему речь идет о трех знаменитых тезисах Пиррона, которые Секст Эмпирик развил в три книги большого трактата. После подробного рассмотрения каждого из этих положений перейдем к раскрытию механизма их взаимодействия, составляющего наиважнейшее прикладное значение всего скептического философствования.

Схематично и условно можно сказать, что человеческая жизнь распадается на два больших плана. Первый - жизнь, реальный ее процесс, представляющий собой огромную совокупность всех жизненных актов, событий, действий и т.п. Иными словами, первый план - нагромождение фактов любой человеческой жизни. Второй план - духовный, представляющий осмысление человеком первого плана, его рефлексию, совокупность мыслей, идей, представлений, принципов и т.п.

Можно выделить и третий план, который будет являться тоже психической жизнью человека, но уже без рационального, сознательного компонента. Речь идет о сфере переживаний, чувств, эмоций, аффектов и т.п. Третий план тяготеет ко второму и их следует расположить вместе.

На наш взгляд, правильнее было бы выделить его как составную часть первого плана - событийно-фактического, ибо сфера рефлективно-логическая все же достаточно отстоит от самой жизни и те или иные чувства и переживания человека ближе стоят к непосредственному и реальному жизненному процессу, нежели к холодной осознанности и рациональной доказательности. Хотя схематическое расположение трех сфер человеческого существования не столь важно. Отметим условно только их наличие.

Если считать основополагающим моментом внутренней человеческой жизни стремление к Благу, и исходить из данного основного мотива, получится следующая картина. Все три обозначенные сферы связаны между собой и взаимодействуют вполне определенным образом. Жизнь человека как разумного существа, несомненно, насквозь пронизана деятельностью рассудка, то есть событийно-фактическая ее сторона строится в соответствии с принципами, установками и параметрами рефлективно-рассудочной сферы, и реальная жизнь протекает в соответствии с координирующей деятельностью разума.

Все происходящее подвергается сознательной обработке и после этого поступает в сферу чувств, в которой человек испытывает или не испытывает положительные или отрицательные эмоции. В жизни какого-либо человека, например, произошло определенное событие, по поводу которого можно обрадоваться или опечалиться. Разные эмоции наступят в зависимости от того, как оценит произошедшее событие разум, в котором присутствуют в силу традиций, общественных стереотипов, воспитания, личного опыта или собственного разумения представления о хорошем и дурном.

Если случившийся факт соответствует стереотипу дурного, человек испытает отрицательную эмоцию, то есть будет оценивать произошедшее как негативное; напротив, если факт соответствует представлению о хорошем, человек оценит случившееся как благое и испытает положительную эмоцию. Таким образом, видим, что сокровенное счастье зависит от событийно-фактической части жизни: произошло хорошее - радуемся, плохое - огорчаемся. Но что значит «хорошее» и что значит «плохое»? Что будет являться критерием, и кто будет судьей?

Данная сфера, следовательно, все же не решающая в переживании нами различных эмоций, ибо более принципиальной инстанцией является сфера рационально-логическая, поскольку, чтобы обрадоваться какому-либо событию, то есть расценить его как благо, нам необходимо иметь представление о благом, понятие о хорошем, осознание положительного. Получается, что нашей эмоциональной сферой, следовательно, и счастьем, руководит сфера рациональная с ее стереотипами, установками и понятиями через сферу фактическую с ее реальными жизненными событиями. И все эмоциональное человеческое существование есть действие этого механизма взаимодействия трех сфер: случилось какое-либо событие, подверглось рациональной оценке и вызвало в душе ту или иную эмоцию.

Таким образом, счастье нам не принадлежит, поскольку с рождения в нашем сознании присутствуют представления о хорошем и дурном, следовательно, в жизни будут происходить события как положительные, так и отрицательные, значит, мы будем либо счастливы, либо нет.

Как помним, основная духовная цель  эллинизма заключается в достижении несомненного счастья, и скептики в данном отношении не составляют исключения. Поэтому скептическая школа, как и оппонирующие и современные ей философские направления, задается вопросом о том, как овладеть счастьем безусловно. Как превратить ситуацию «мы для счастья» в ситуацию «счастье для нас»? Как сделать счастье перманентной принадлежностью человека? Надо отметить, что вышеуказанный механизм  взаимодействия трех сфер человеческой жизни, скептики прекрасно понимали и видели основную задачу в освобождении эмоциональной сферы от действия других жизненных аспектов, в придании ей самодостаточного статуса. Тем самым они освободили бы счастье от любых условий, превратив его во вполне автономное явление, следовательно, - в вечное достояние человека.

Вводя изостению в качестве основополагающего принципа, скептицизм получает колоссальный результат: рефлективная сфера жизни оказывается отделенной от событийно-фактической сферы непроходимой бездной. На вопрос о том, как реально жить, не следуя никакому вообще положению в силу всеобщей изостеничности всех положений, скептики отвечают, что надо ориентироваться на явления, которые и будут жизненным критерием.

Но явления суть только кажимость, они - тени вещей, действительная картина мира нам недоступна. То есть жить и действовать можно как угодно, но только все это никакого отношения к рациональной сфере не имеет, никакой логической необходимостью не обладает, или, говоря проще, все действия носят внерациональный, стихийный характер. Мы не знаем, говорят скептики, как обстоят дела на самом деле, и не можем знать, но в то же время мы не в состоянии не признавать видимость вещей, окружающих нас; но последняя остается только видимостью, но никак не действительностью.

Таким образом, в силу господства в рациональной сфере жизни принципа изостении, данная сфера оказывается изолированной от непосредственного, реального жизненного процесса. Данное состояние порождает вторую бездну: между событийно-фактической и эмоционально-оценочной сферами жизни. Одну или другую эмоцию по поводу того или иного события мы испытываем в зависимости от того, каким считаем событие, как его осознаем в зависимости от тех или иных установок рассудка. Но если мы ничего не знаем о природе вещей, о добре и зле, о хорошем и дурном, у нас нет, и не может быть никаких рефлективных установок, стереотипов или принципов. Следовательно, мы не в состоянии рационально оценить то или иное событие, не можем тем или иным способом его рассмотреть, не можем так или иначе осознанно к нему отнестись, следовательно, мы не способны испытать какую-либо определенную эмоцию.

Эмоционально-оценочная сфера тоже оказывается в полной  изоляции, и остается жизнь, ее голая событийная сторона, ее факты, о которых ровным счетом ничего сказать нельзя, кроме того, что они есть. Предикат наличия по отношению к событиям жизни становится единственным, так как они являются никакими; их нельзя никак оценить, к ним нельзя никак отнестись.

Жизнь превращается в процесс, который только есть и который напрочь лишен каких-либо эмоционального характера свойств, качеств, параметров и т.д. Абсолютная элиминация положительных и отрицательных эмоций, метафизическая остановка маятника чувств на отметке «ноль», своего рода штиль души, полная эмоциональная апатия и составляют искомую скептиками атараксию, в коей, по их мнению, и заключается все возможное человеческое счастье.

Но критерием последнего даже в общепризнанном смысле является определенное эмоциональное состояние (наличие положительных эмоций и отсутствие отрицательных). Не должно ли тогда оценить состояние, при котором вообще нет никаких эмоций как нечто большее, чем просто счастье? В скептическом мироощущении взаимодействие трех сфер жизни прекращается. Привычный механизм эмоций перестает работать. Говоря иначе, ситуация выглядит следующим образом.

Подлинная картина вещей нам недоступна, поэтому единственным возможным критерием является только видимость. Мы ориентируемся на то, что нам кажется, а не на то, что есть в действительности. Но данная видимость не только может быть обманчивой, она таковой и является по определению. Следовательно, мы постоянно имеем дело с неподлинностью, нас окружает сплошная недостоверная кажимость, в силу чего мы не имеем никаких четких понятий, жизненных принципов и ориентиров. Следовательно, мы не знаем и не можем знать - хорош или плох тот или иной эпизод жизни, то или иное событие или факт, и не можем испытать ни положительную, ни отрицательную эмоцию по поводу первого. Эмоция - всегда подлинность, а окружающий нас мир - сплошная неподлинность; как же можно испытывать подлинные или безусловные эмоции по поводу или вследствие неподлинного, условного, релятивного нас окружающего мира?

На вышеприведенные доводы существует одно серьезное возражение. Во второй главе мы говорили о феноменальности, представляющей содержание реальной жизни скептика. Несмотря на изостеничность Теоретического Разума, нам все ясно в сфере Практического Разума, в которой и протекает наша реальная жизнь. Несмотря на всеобщую условность и относительность картины мира в масштабах Теоретического Разума, она становится вполне определенной и четкой в сфере Практического Разума (не будем мы сомневаться - обжигает огонь руку или нет, если положим ее на пламя). Отсюда следует, что жизненный процесс протекает вполне автономно от антиномичного Теоретического Разума, являясь стихийным, непосредственным и руководимым волей и верой.

Совсем необязательно знать, что есть доброе и дурное, необязательно иметь рациональные представления о хорошем и плохом, достаточно просто чувствовать, внесознательно принимать благое и дурное. Следовательно, эмоции мы испытываем не в силу рефлективных установок, но в силу вполне непосредственного стихийного принятия каких-либо жизненных ориентиров.

Если даже мир - неподлинность, и большего нам не предложено, не следует ли утверждать, что эта вечная и всеобщая неподлинность, в которой мы всегда были, есть и будем, оборачивается для нас, именно в силу всеобщности самой обыкновенной подлинностью. В данном случае рушатся все скептические построения, и жизнь принимает прежний облик, в котором существуют и представления, и установки, и оценки, и определенное отношение к тем или иным событиям, и эмоции, и, следовательно, счастье и несчастье.

Все было бы действительно подобным образом, если Практический Разум был единственной доступной человеку сферой, единственным пространством его духовного пребывания. Помимо него есть еще Теоретический Разум, который также доступен человеку, и в котором он так или иначе существует. Именно поэтому Практический Разум не может быть всеобщим пространством человеческого существования. Наличие Теоретического Разума делает Практический Разум и реальный жизненный процесс, который в нем протекает, в какой-то степени, неподлинными и условными. Оказывается, что присутствие Теоретического Разума не позволяет нам спастись от этой неподлинности, провозгласив ее единственным масштабом нашей жизни, а потому - подлинностью.

Окружающий нас мир остается поэтому только видимостью, условностью, неподлинностью. Чтобы испытывать подлинные и безусловные чувства по поводу фактов и событий нашей жизни, нам необходимо, чтобы последняя являлась подлинной и безусловной сущностью. Поскольку она таковой не является, все наши радости и печали ровным счетом ничего не значат, напрочь лишены любого смысла и могут быть полностью элиминированы из жизни, которая, таким образом, становится только нагромождением голых фактов, сухих событий и механических эпизодов. Маятник эмоций останавливается, и наступает долгожданная атараксия, то есть счастье как эмоциональное состояние становится автономным и безусловным явлением.

Жизнь скептика внешне ничем не отличается от жизни другого человека. Он совершает те же действия и поступки, он также планирует свою жизнь и на что-то ориентируется, к чему-то стремится, с кем-то общается и т.д. Все различие заключается в колоссальном несовпадении внутренних установок скептика и обыкновенного человека, жизни которых в духовном аспекте представляют собой разные миры. Обыкновенный человек совершает какие-либо жизненные действия и думает, что так единственно возможно и должно жить, он относится к жизни, как к действительной реальной сущности, полагает, что все его действия наполнены смыслом, подлинностью, бытием. Естественно, что он стремится к одному, бежит от другого, что-то желает, что-то - нет и, конечно, искренне радуется, когда у него получается задуманное и по-настоящему расстраивается, когда желаемое ускользает, то есть он бывает счастлив, несчастлив, и его жизнь - вечная погоня за счастьем, борьба и напряжение.

Скептик живет и понимает, что все происходящее суть тотальная неподлинность, не реальность, но видимость, не действительность, но кажимость, что все неопределенно, условно и относительно, что все может быть совсем иначе или вообще не быть, и что совершенно неизвестно, как может быть и как не может. Стоит ли тогда к чему-то стремиться, чего-то избегать, ставить цели, преследовать желания? Имеют ли тогда наши радости и печали какой-либо смысл и значение? Скептик живет, никак не относясь к жизни, никак не оценивая происходящее. Что бы не случалось с ним, он не испытывает ни положительных, ни отрицательных эмоций, ибо не знает, как оценивать те или иные события, как к ним относиться, если они - часть всеобщей неподлинности окружающего мира. Жизнь, о которой можно сказать только то, что она есть, существует; жизнь, о которой можно сказать только то, что она никакая; жизнь без оценки, без отношения, без эмоций - вот результат скептической атараксии или ее выражение.

Секст Эмпирик говорит следующее: «...Кто высказывает мнение, что нечто само по своей природе прекрасно или дурно, постоянно смущается; и когда нет налицо того, что ему кажется прекрасным, он считает, что его терзает то, что по своей природе дурно, и он гонится за тем, что ему кажется хорошим. Овладев же им, он приходит в состояние еще большего смущения как от того, что безрассудно и неумеренно превозносится, так и от того, что, опасаясь перемены, он делает все, чтобы не потерять то, что ему кажется хорошим. Тот же, кто не имеет определенного суждения о том, что хорошо или дурно по природе, как не бежит от него, так и не гонится за ним напряженно, почему и остается невозмутимым» (8). «Тот, кто стремится, - говорит в другом месте Секст Эмпирик, - беспокоится» (9) и поэтому «жизненное искусство», построенное на различии хорошего и дурного, на выборе и избегании не приносит никакой пользы, но «внушает... величайшее беспокойство» (10).

На скептические аргументы опять могут возразить, что реальная жизнь все же не столь неопределенная, как думается скептикам, и есть вещи вполне безусловные, где сомнению не может быть места. Например, можно хранить невозмутимость и никак не относится к происходящему, если вы испытываете неприятные физические ощущения, на вас воздействует телесная боль, голод и т.д.

Скептики отвечают на подобное возражение следующим образом: «Мы не думаем, что скептик вообще не подвергается никаким тягостям, но, говорим мы, он несет  тягости в силу вынужденных состояний; мы признаем, что он испытывает иногда холод и жажду и другое тому подобное. Но обыкновенные люди охвачены при этом двояким состоянием: самим ощущением и не меньше еще тем, что они считают эти состояния по природе дурными. Скептик же, отказываясь от предположения, что каждая из этих вещей дурна по самой природе, отстраняет их от себя с большим спокойствием, чем другие» (11).

Как видим, обыкновенный человек в силу определенного отношения к жизни испытывает в физическом аспекте двойное страдание, скептик, если и не достигает полной апатии, все же думает минимизировать страдание и приблизиться к невозмутимости.

Не говоря уже о страданиях душевных, отметим, что и физические страдания во многом зависят от внутренних рациональных и эмоциональных установок, и возможно значительно воздействовать на первые с помощью изменения вторых. Хотя наверняка прав чеховский Громов, говорящий доктору Рагину, что если тому прищемить палец дверью, он заорет от боли, нам прекрасно известен эффект так называемого самовнушения, который в буквальном смысле слова творил и творит чудеса. Нам известно, что Муций Сцевола сжег свою руку на огне жертвенника, беседуя с Порсеной; известно, что некоторые люди ходят босиком по битому стеклу и спят на гвоздях, не испытывая болезненных ощущений; известны случаи, когда человек в одиночку, одним только актом воли побеждал страшные, считавшиеся неизлечимыми болезни.

Скептики не только проповедовали атараксию и рассуждали об отсутствии всякого отношения к жизни, они также следовали собственным теоретическим установкам в реальном жизненном процессе. Родоначальник греческого скепсиса Пиррон, по словам Диогена Лаэртского, был настолько безразличен к жизни, что ходил по улицам «ничего не сторонясь, подвергаясь любой опасности, будь то телега, круча или собака... от опасностей его уберегали... следовавшие за ним друзья» (12). Если собеседник вдруг внезапно покидал его, Пиррон нисколько не обижался, и даже не обращал внимания на ушедшего, спокойно заканчивая свою речь до конца (13).

Когда однажды его ученик Анаксарх попал в болото, а Пиррону случилось оказаться рядом, он не обратил ни малейшего внимания на тонущего и прошел мимо. Его безразличие в этом случае резко осудили, а Анаксарх, которому все же удалось выбраться, восхищался атараксией учителя (14).

Еще раз можно вспомнить примечательный эпизод, когда однажды, во время сильной бури, находившийся на корабле Пиррон указал паниковавшим спутникам на поросенка, спокойно пожиравшего свой корм и произнес знаменитые слова, ставшие достоянием всех последующих эпох и народов «Вот в какой атараксии должен находиться мудрец» (15).

Ученик Пиррона Тимон был также настолько безразличен к происходящему, что собственные сочинения валялись у него дома где попало, он совершенно забывал о них, предоставляя мышам и крысам прекрасную возможность их поедать (16). Читая как-то раз свои труды ритору Зопиру, «он развертывал свитки и начинал откуда попало, а дойдя однажды до середины, нашел там такой отрывок, о котором сам не знал, - до такой степени был он беззаботен» (17).

Помимо чистой апатии скептики проявляли высокие образцы мужества, построенного на невозмутимости. Так, ученик Пиррона Аркесилай попал в плен к кипрскому тирану Никокреонту, который приказал истолочь его в ступе. «Но Анаксарх, - рассказывает Диоген Лаэртский, - не обращая внимания на эту казнь, только сказал ему знаменитые слова: «Толки, толки оболочку Анаксарха, самого Анаксарха тебе не истолочь!». Когда Никокреонт приказал вырезать ему язык, то он... сам его откусил и выплюнул тому в лицо» (18).

Пиррон, по словам Диогена Лаэртского, спокойно переносил самые болезненные операции, не обнаруживая никаких признаков физической боли (19). Руководитель Новой Академии скептик Карнеад, по свидетельству того же Диогена Лаэртского, ослеп ночью, что даже не заметил и велел рабу принести светильник. Тот принес его и сказал: «Вот он». Карнеад по-прежнему ничего не видел и осознав, что ослеп, остался невозмутимым и спокойно сказал рабу: «Ну что ж, читай тогда ты» (20).

Главным в учении скептиков о невозмутимости является положение о том, что счастье представляет явление не столько объективное, сколько субъективное, что источник его находится ни в коем случае не вне человека, но обязательно внутри него. Человек ищет счастье где угодно, но только не там, где его следует искать и поэтому никогда его не находит. Счастье всегда с нами, оно внутри нас, его не следует искать, но необходимо только открыть в себе его источник, обнаружить его постоянное присутствие и быть всегда счастливым.

Перед нами знаменитый призыв, такой же древний, как и мир: «Хочешь быть счастливым - будь им». Скептикам в данном плане не принадлежит философское первенство: этот мотив прекрасно прослеживается у Эпикура, утверждавшего, что отсутствие страданий уже есть удовольствие, что последнее не безусловно, но меняется в зависимости от представлений о нем: одному достаточен простой стол и грубая пища, другого не устраивают даже роскошные яства и богатые кушанья.

Стоики тоже полагали, что хорошее и дурное заключается не в вещах, но в отношении человека к ним, в его представлении о них. Еще раньше данную мысль отчетливо выразил киренаик Аристипп: главное - в нашем отношении к удовольствию, в нашем понятии о Благе, но не в самом удовольствии и не в самом Благе. С Аристиппом соглашались киники Антисфен и его ученик Диоген, достигавшие счастья не путем приобретения того, что всеми считается Благом, но путем лишения и путем умонастроения, при котором меняются традиционные представления о хорошем и дурном, о выборе и избегании.

Не являясь оригинальными в провозглашении идеи внутренней субъективной обусловленности счастья, скептики тем не менее предложили весьма незаурядный путь его обнаружения, нахождения или обоснования. Можно утверждать, что их механизм открытия источника счастья в человеке наиболее продуман, тщательно разработан, и даже детализирован, в чем и состоит их философское новаторство и оригинальность.

Совершенно справедливо отметил А.Ф. Лосев в «Истории античной эстетики»: «Красота, исповедуемая скептиком, есть красота чистой текучести субъективного духа; из нее исключена всякая обоснованность, всякая осмысленность и философия. Крепкими стенами ограждена душа скептика от всякой мысли; и в этих стенах, как в гранитных берегах, бьется равномерно стихия субъективной жизни. Это и есть красота скепсиса... до сих пор еще никто не думал, чтобы красота была в полном отсутствии всякой субъективной устроенности, чтобы красота заключалась в полном предоставлении субъективной человеческой жизни протекать так, как она только хочет. В этом смысле скептическая эстетика была в Греции абсолютным анархизмом, и притом анархизмом прежде всего субъективно-личных состояний и действий. «Живи без всякого смысла» - вот как можно было бы формулировать последнюю мечту античной скептической эстетики. Подобной иррелевантности, кажется, ее никто не исповедовал в истории философии» (21).

Действительно, если вновь обратиться к скептической невозмутимости и вытекающему из нее отсутствию какого-либо отношения к жизни, можно увидеть, что сокровенное понятие смысла жизни абсолютно исчезает в скептическом понимании мира. Представление о смысле проистекает прежде всего из представления о действительности как о некоей реальной, упорядоченной и безусловной данности. По мнению скептиков, мир есть условность и неподлинности, и, следовательно, ни о каком смысле или цели говорить не приходится.

Стихия жизни, вечный ее процесс, наличие того и другого - вот единственная данность, которую можно считать почти безусловной. Какие-либо параметры и характеристики жизни есть чистая иллюзия, видимость, фантом, и уж тем более невозможно представлять себе некие жизненные цели, задачи, смысл и значение существования. В данном аспекте каждая жизнь абсолютно тождественна любой другой жизни, как бы сильно они не различались по каким-либо признакам или характеристикам. Жизнь блистательного монарха и жизнь последнего жалкого раба, схожих друг с другом, на первый взгляд, ровно столько, как солнце в небе с придорожным булыжником, совершенно не различаются по крупному счету. Ибо в силу неподлинности окружающего важен сам процесс жизни, а не его конкретные свойства и качества.

Другими словами, смысл жизни, по мнению скептиков, заключается в отсутствии всякого смысла, цель ее - в отсутствие цели; смысл есть, потому что его нет, и цель существует, так как она отсутствует. В данном парадоксе и находит выражение атараксичная жизнь философа-скептика, лишенная с его стороны каких-либо оценок, отношений и чувств.

Скептик отказывается не от жизни, но от представления о ней как о подлинной и реальной сущности. Живет он в соответствии с явлениями. И пусть его жизненный критерий - только видимость, однако он понимает, что за неимением лучшего ему ничего не остается, как ориентироваться на эту именно видимость и следовать ей постоянно, но никогда не забывая, что она - видимость и не более, то есть принимать ее, но условно, памятуя о всеобщей неподлинности действительности. Реальная жизнь скептиков была вполне положительной.

Так, Пиррон в молодости занимался живописью (22), думается, и принимал участие в походе Александра Македонского на Восток (23), позже исполнял обязанности верховного жреца в родной Элиде и, вероятно, делал это неплохо, если «ради него постановили всех философов освободить от податей» (24).

Тимон в юности был танцором, а старшего из сыновей  «обучил врачеванию» (25). В зрелых летах он «выступал как софист в Халкедоне» и весьма разбогател (26).

Руководитель Новой Академии Карнеад выполнял важные дипломатические функции, а Секст Эмпирик и младшие скептики занимались медициной.

В силу неподлинности жизни не имеют смысла какие-либо принципы и установки, в том числе и основной принцип скепсиса: ничего не утверждать и не отрицать. Скептики прекрасно понимают, что и их собственная философская позиция условна и относительна, как и доктрины, против которых они усиленно выступали (подробно об этом у нас пойдет речь в следующем параграфе). Именно в силу этого скептики и живут, и действуют, и утверждают, и отрицают, ничем не отличаясь от других людей.

Но они совсем иначе относятся к жизни, по-другому воспринимают, результатом чего и является их знаменитая атараксия. Весьма точно охарактеризовал скептическое отношение к реальному процессу жизни А.Ф. Лосев: «Простое и голое приятие жизни ничего философского в себе не содержит. Это такое бессмысленное приятие, которое знает, что оно должно бы быть и осмысленным. Оно чувствует  великую и единую истину бытия, превращающую всю обыденную действительность в трудные и длительные акты мировой мистерии. И тут никогда не может быть простого отсутствия всякой философии. Но вот эта мистерия так сложна и человеческий дух так бессилен перед ее размерами, что истинный философ, познавший сущность вещей решил замолчать. Это не значит, что он не приемлет жизни. Это значит, что он слишком ее приемлет. И это не значит, что он не приемлет ее философски. Это значит только то, что настоящая философия есть молчание» (27).

Подводя итог, отметим, что скептическое мировоззрение столь специфично, что в большинстве случаев просто не было понятно ни в современную скептикам эпоху, ни в последующие времена, почему в целом скептицизм как самостоятельное философское направление и остался без внимания. Скептики встали как бы по ту сторону основных философских парадигм, нарушили священный круг незыблемой традиции мысли, которая всегда пребывает в какой-то определенной точке процесса, является безусловной данностью, к чему-то стремится, зачем-то вообще существует. Тем самым скептики попали в ментальное измерение, которое ни у современников, ни у потомков не могло вызывать ничего, кроме недоумения.

Вышли они в столь принципиально иную парадигму не в процессе философского поиска объективной истины Бытия, но в процессе стремления к Благу, ради которого они стали исследовать окружающий мир на предмет сокрытой и глубинной его истины.

Позволим себе привести, на наш взгляд, достаточно точную и яркую характеристику самого типа скептического духа, которую предложил А.Ф. Лосев: «Оказывается, существует такое мышление, которое не выставляет никакого «да» и никакого «нет». Кроме бытия и не-бытия имеется еще нечто среднее, которое нужно назвать уже не тем и не другим и которое вообще едва ли является каким-нибудь бытием. Если это среднее и является бытием, то это бытие совершенно особого рода, бытие нейтральное, иррелевантное, а с точки зрения скептиков оно не может не быть. Ведь нельзя сказать, что окружность круга относится только к кругу, а не относится к той бумаге, на которой он начерчен, потому что неначерченный круг вовсе не есть круг. Но нельзя сказать также того, что окружность относится только к бумаге, окружающему фону, но не к самому кругу, потому что тогда получится круг без окружности. Очевидно, окружность есть то, в чем совпадает круг и тот фон, на котором он начерчен или на котором он мыслится, то есть не-круг. Так и бытие. Если оно действительно отличается от не-бытия, то это значит, что между ним и не-бытием пролегает граница, которая не есть ни бытие, ни не-бытие. Вот об этом нейтральном или иррелевантном бытии как раз и говорят скептики» (28).

Это бытие, философская парадигма или духовное измерение скептицизма и приводит к атараксии души, с провозглашения которой и начинается весь философский скепсис, и которая представляет собой желанный предел эллинистической философии.