§ 2. Изостеническая гносеология: чувственный и рациональный скепсис - История и теория классического скептицизма - Д.А. Гусев - Философия как наука

Общую систему скептицизма изложил задолго до Секста Эмпирика основоположником этой философской школы Пиррон в знаменитых трех вопросах и трех ответах на них. Предельно кратко говорится у Пиррона о непознаваемости природы вещей и о равносильности противоположных суждений о них, о вытекающей отсюда необходимости воздержаться от любого утверждения или отрицания о вещах и, наконец, о невозмутимости, как закономерном результате всего вышеперечисленного.

Отметим, что в трех пирроновских тезисах достаточно четко прослеживается общая систематика философской мысли вообще. Первый вопрос несомненно лежит в сфере онтологической: здесь констатируется наличие вещей, фиксируется Бытие, с которым человек не может не находится в тех или иных отношениях. Второй вопрос ставит гносеологическую проблематику: как относиться к вещам, каким образом с ними контактировать, и что из себя представляет взаимодействие человека с внешним миром. Наконец, третий вопрос носит исключительно этический или, точнее, антропологический характер: что следует для человека из установленного отношения с миром, чем оборачивается контакт с вещами исключительно для него.

Так или иначе, третий тезис представляет собой крайнее субъективистское сосредоточение. Являясь последним по счету, он, несомненно, первый по смыслу. Философское построение Пиррона начинается именно с данного вопроса, формируется для него и им же заканчивается. Пиррон говорил, что «...желающий достигнуть счастья должен разобраться в следующих трех вопросах...» (7). Итак, стремление к Благу и у Пиррона является исходным мотивом, основанием, источником и целью всего философствования.

Секст Эмпирик, совершенно не претендуя на оригинальное авторство и философскую автономию, изложил систему взглядов школы, последним представителем которой он и являлся. Название основного трактата Секста говорит о его  продолжении философии Пиррона, и если последний изложил ее всего в трех кратких тезисах, Секст Эмпирик развил каждый тезис в большую книгу, сохранив при этом традиционное философское следование по трем основным пунктам - физики, логики и этики.

Выше говорилось, что этико-психологический момент, точнее, стремление к невозмутимости является основным и у Секста Эмпирика, и познавательное взаимодействие с миром у него служит своего рода путем к искомому эмоциональному состоянию. Далее Секст, вслед за Пирроном, отмечает довольно ограниченные человеческие возможности познания вещей и говорит о том, что их сущность, скорее всего, для нас навсегда сокрыта. О том, чем отличаются его воззрения от положений родоначальника скептической школы, мы будем говорить в следующей главе.

Теперь отметим, что в силу неопределенности, в какой только и является нам внешний мир, любые сколько-нибудь принципиальные суждения о нем по Сексту Эмпирику не то чтобы невозможны (их допустимо произносить сколько угодно), но совершенно бессмысленны. Следовательно, любому утверждению с необходимостью противостоит противоположный ему тезис. Они в одинаковой степени истинны и ложны, каждый можно с равными основаниями доказывать и опровергать, утверждать и отрицать.

Равенство двух взаимоисключающих суждений в смысле большей или меньшей достоверности каждого из них Секст Эмпирик называет изостенией, что в буквальном переводе с греческого означает равносилие: изос (равный) + стейнос (сила). Любые суждения с необходимостью равносильны по утверждению или отрицанию чего-либо. «Равносилием, - пишет Секст Эмпирик, - мы называем равенство в отношении достоверности и недостоверности, так как ни одно из борющихся положений не стоит выше другого, как более достоверное» (8).

Всей скептической философии: «Основное же начало скепсиса лежит главным образом в том, что всякому положению можно противопоставить другое, равное ему...» (9). Если все суждения о сущем неизбежно равносильны, и если бессмысленно даже питать надежду на большую или меньшую достоверность, большее или меньшее правдоподобие, существует ли смысл в произнесении подобных суждений, в затратах времени, сил и эмоций на их нахождение, обоснование и защиту, и не является ли единственно возможным в данной ситуации полный отказ от суждений, абсолютная их эллиминация и вечное их отсутствие.

За изостенией с необходимостью следует воздержание от суждений, о котором говорилось в разделе об общей системе скепсиса, и которое рассмотрим более обстоятельно в следующем параграфе настоящей главы. Воздержание является последним пунктом скепсиса, за которым следует его святая святых, его абсолютная цель - атараксия души. Следовательно, основной аксиоматической предпосылкой, главным структурообразующим элементом, центральной категорией скептицизма является изостения. У Секста Эмпирика данный термин употребляется в текстах: Pyrrh. I. 8, 10, 190, 196, 200; II. 103, 130; Adv. Math. II. 99, VII. 43., VIII.  159, 298, 363., IX. 59, 137, 192., X. 168. Не приводя текстов целиком, скажем, что тип, стиль и специфика скепсиса проистекают из положения о равносилии. Нейтральность или иррелевантность скепсиса в смысле утверждения и отрицания есть не что иное, как выражение этой изостении противоположных суждений. Скептик «всегда нерешителен перед согласием или отрицанием» (10).

Кроме того, изостения представляет не субъективный интеллектуальный произвол философа-скептика, но необходимость, проистекающую из природы вещей. Невозможность в полном объеме познать внешний мир в его автономной качественности, невозможность для человека проникнуть в сокровенную суть вещей, коренящаяся как в объекте, так и в субъекте, так и в природе их взаимодействия, с неизбежностью порождает изостению. Следовательно, для обоснования основного принципа скептической философии необходимо доказать отсутствие принципиальной возможности познания природы вещей.

Данному доказательству посвящено у Секста Эмпирика обширное учение о тропах, то есть способах опровержения гносеологического оптимизма. Тропы также можно назвать доказательствами изостении суждений или способами воздержания от них. Секст Эмпирик называет данные доказательства «тропами воздержания» (11).

Как известно, тропы распадаются на два больших блока, первый из которых содержит десять аргументов против достоверности чувственного познания и принадлежат младшему скептику Энесидему, второй - пять доказательств несостоятельности рационального познания, принадлежащих младшему скептику Агриппе. Источниками наших сведений о пятнадцати скептических тропах является  девятая книга трактата Диогена Лаэртского (12) и первая книга «Пирроновых положений» Секста Эмпирика, центральным разделом которой и является учение о тропах (13).

Изложение Диогена Лаэртского довольно краткое, беспорядочное и почти лишено какого бы то ни было анализа. Секст Эмпирик изложил 15 тропов не только весьма обстоятельно, но также предельно систематично, подвергнув каждый из них тщательному рассмотрению. Поэтому в настоящем исследовании мы будем опираться на изложение тропов Секстом Эмпириком.

Следует отметить, что учение о тропах составляет не только один из основных разделов скептицизма, но представляет его фундамент, наиболее веское и неуязвимое основание. Кроме того, теория тропов является самым ярким и оригинальным моментом греческого скепсиса, сохраняя и по сей день непреходящую философскую ценность и весьма актуальное звучание. Ввиду вышеперечисленного, остановимся на скептических тропах более подробно.

Первый троп выводит изостеничность суждений и необходимость воздержаться от них из разнообразия живых существ вообще: «первое рассуждение... есть то, в котором при разнообразии живых существ одинаковые вещи вызывают у них не одинаковые представления, об этом мы заключаем как из разницы их (т.е. живых существ) происхождения, так и из различия в строении их тел» (14).

Секст Эмпирик поясняет, что любой предмет внешнего мира заявляет о себе живому существу через органы его чувств - зрение, слух, осязание, обоняние, вкус. Последние имеют совершенно различное строение и, следовательно, различное функционирование у различных существ, в силу чего информацию о внешних вещах они получают неодинаковую. Восприятия одних существенно и подчас диаметрально отличаются от восприятий и представлений других. «И подобно тому как та же самая пища, распределяясь [в организме], обращается то в вену, то в артерию, то в кость, то в мускул и в любое из остального, производя в различное действие сообразно с различием принимающих ее частей; и подобно тому как единая и однообразная вода, распределяясь в дереве, обращается то в кору, то в ветвь, то в плод, а далее [среди плодов] - то в фигу, то в гранат, то в любое из остального; и подобно тому как одно и то же дыхание музыканта, вдыхаемое в флейту, делается то высоким, то низким, и одно и то же прикосновение руки к лире производит то низкий, то высокий звук, - так, вероятно, и внешние предметы рассматриваются как различные, смотря по различному строению живых существ, получающих представление» (15).

Таким образом, одна и та же вещь является постоянно по-разному различным живым существа. «А если те же самые предметы кажутся неодинаковыми, смотря по различию между живыми существами, то мы сможем только сказать, каким нам кажется подлежащий предмет, но воздержимся [от утверждения], каков он по природе» (16). При этом, отмечает Секст Эмпирик, невозможно не обращать внимания на чувственные восприятия животных, полагая, что только информация человеческих органов чувств может быть единственным предметом изучения.

Не зная в точности специфики восприятий животных, мы можем только заметить, что их чувственные данные существенно отличаются от наших, и что вещи в их восприятиях не соответствуют нашим. Поскольку мы ищем вещь в себе, нас интересуют все возможные случаи ее явления, в том числе и в масштабе чувственных данных животных: «ибо мы не можем судить ни о наших представлениях, ни [о представлениях] других живых существ, так как сами являемся частью этой общей разноголосицы и вследствие этого более нуждаемся в решающем и судящем, чем можем судить сами; и кроме того, мы не можем ни бездоказательно предпочитать наши представления тем, которые являются у бессмысленных животных, ни доказать [их превосходство]» (17).

Вывод из первого тропа звучит, как и в остальных, поскольку они доказывают одинаковый тезис о невозможности сколько-нибудь положительных суждений и об их неизбежной изостеничности: «Если же в зависимости от разницы между живыми существами являются различные представления, судить о которых невозможно, то необходимо воздерживаться [от суждения о] внешних предметах» (18).

Второй троп несколько уже первого по объему оснований и говорит о разнице восприятий только у людей: «Предположим, что кто-нибудь признает, что люди достойны большего доверия, чем неразумные животные; все-таки мы найдем [необходимость] воздержания, поскольку оно зависит и от разницы между нами... Индийцы радуются одному, а наши соотечественники - другому, а радоваться различному служит признаком того, что получаешь разные представления от внешних предметов» (19).

Люди, говорит Секст Эмпирик, существенно отличаются друг от друга по чувственным или телесным реакциям и по внутренним духовным установкам, что, несомненно, свидетельствует в пользу того, что одинаковые предметы производят на разных людей различные воздействия, то есть являются по-разному. Один хорошо переносит холод, другой - плохо, один может принимать яд в некоторых количествах без опасности для жизни, другой - не может, и т.д. Различие телесной и духовной организации у людей зависит от места их жительства, наследственности, образа жизни, обычаев, нравов, традиций и прочего, что и обусловливает разницу чувственного и рационального восприятия одного и того же внешнего мира разными людьми: «Если же одно и то же производит различное действие, смотря по различию между людьми, то, естественно, и из этого может вытекать воздержание от суждения; именно, мы можем с вероятностью сказать, каковым соответственно каждому такому различию кажется каждый из внешних предметов, но, каков он в отношении к своей природе, мы указать не в состоянии» (20).

В данном пункте могут возразить, что, несмотря на чувственный информационный разнобой у людей, вполне возможно ориентироваться на восприятия большинства, которые и следует принять за критерий. Предвосхищая данное возражение, Секст Эмпирик указывает: «Говорящий же, что следует соглашаться с большинством допускает известное ребячество, так как никто не может обойти всех людей и пересчитать, что нравится большинству, и можно допустить, что у некоторых народов, которых мы не знаем, то, что у нас встречается редко, присуще большинству, а то, что у нас случается с большинством, происходит редко» (21). Таким образом, второй троп также подводит нас к изостеничности суждений и необходимости воздержаться от них.

В третьем тропе объем исследуемого еще больше сужается, и предметом рассмотрения здесь выступает уже единичный человек. Оказывается, одному и тому же человеку один и тот же предмет представляется различным в зависимости от специфики каждого органа чувств, его воспринимающего. Например, говорит Секст Эмпирик, картина кажется глазу объемной, но для осязания она плоская. Мед некоторым кажется сладким на вкус, но неприятным на вид. Каков он в действительности, в качественной определенности - сладкий или неприятный? Дождевая вода, отмечает Секст Эмпирик, будучи полезной для глаз, отрицательно воздействует на дыхательные пути, равно как и пагубно влияет на них оливковое масло, будучи, однако, полезным для кожного покрова. Прикосновение ската вызывает оцепенение у конечностей, но действует безболезненно на другие части тела.

Таким образом, заключает Секст, не зная в точности об истинной реальности, стоящей за ощущениями, мы можем говорить определенно  только о различных явлениях нам этой реальности. Например, говорит он, яблоко представляется нам гладким, благоуханным, сладким и желтым. Поэтому не ясно - имеет ли оно на самом деле данные качества или оно однокачественно, и кажется разнообразным только в силу различного устройства органов чувств, или, наконец, оно имеет больше качеств, чем нам кажется, но некоторые из них недоступны нашему восприятию.

По поводу третьего пункта, замечает Секст Эмпирик, можно представить человека, имеющего чувство осязания, обоняния и вкуса, но не слышащего и не видящего. Данный человек, разумеется, будет полагать, что вообще нет ничего видимого и слышимого, и существуют только три рода качеств, которые он может воспринять. Возможно, следовательно, предположить, что и нам, имеющим только пять органов чувств, доступны только те из качеств яблока, которые мы способны воспринять. Не исключено, что существуют и другие  качества, подлежащие иным органам ощущения, которыми мы не обладаем, в силу чего и не можем воспринять то, что имеет место в действительности (22).

Итак, если мы не можем однозначно утверждать, имеет ли рассматриваемый нами любой предмет внешнего мира только качества, которые мы воспринимаем, или у него их вообще нет, или у него гораздо больше качеств, чем нам кажется, единственным возможным решением в данном случае, подчеркивает Секст Эмпирик, может быть отказ от суждений о данном предмете.

Четвертый троп говорит об «обстоятельствах», под которыми у Секста Эмпирика понимаются какие-либо состояния, в коих обязательно находится воспринимающий внешний мир человек. Этими состояниями являются здоровье или болезнь, сон или явь, возраст, движение или покой, ненависть или любовь, голод или сытость, опьянение или трезвость, смелость или боязнь, печаль или радость и т.д. Так, «безумным и одержимым, - говорит Секст Эмпирик, - кажется, что они слышат богов, а нам нет» (23). Одна и та же вода, поливаемая на воспаленные части тела, кажется кипятком и представляется теплой, если воздействует на невоспаленные части. Мед кажется сладким здоровому человеку, для больного желтухой - он горек. Точно так же совершенно различные впечатления посещают человека во сне и наяву.

Здесь могут возразить, что болезненное состояние является патологией, а сновидения суть иллюзия, в то время как здоровье тела и души есть норма, а бодрствование является реальностью, и поэтому правильное восприятие мира возможно, соответственно, в состоянии здоровья и бодрствования. Секст Эмпирик указывает, что последний тезис есть произвольное человеческое установление и является по сути недоказуемым. Действительно - кто, где и когда в точности показал, обосновал и бесповоротно доказал, спрашивает Секст, что здоровье это норма, а болезнь - патология, и что бодрствование это реальность, а сон - иллюзия.

Последнее, говорит он, считается самоочевидным или базирующимся на прецеденте, но этого явно недостаточно, чтобы считать данные состояния условием верного отражения мира. С подобным успехом мы могли бы произвольно выбрать какие-либо другие состояния (например, болезни или сна) и объявить их масштабом получения достоверной информации о внешних предметах.

Продолжая рассуждение о четвертом тропе, Секст Эмпирик говорит, что один и тот же воздух, например, кажется холодным старикам, а цветущему возрасту - теплым, как один и тот же звук кажется одним людям глухим, другим - отчетливым (24). В зависимости от возраста люди испытывают разные побуждения: «Детям, например, мячи и обручи кажутся серьезным делом, взрослые выбирают иное, и другое - старики» (25).

Предметы кажутся неодинаковыми и в зависимости от движения и покоя: «...то, что, стоя на месте, видим мы неподвижным, кажется движущимся, когда мы проплываем мимо» (26). Также и в состоянии любви безобразное кажется красивым, равно как в состоянии ненависти красивое - безобразным. Голодному человеку представляется особенно вкусной та же пища, которая сытому кажется плохой. «В зависимости же от опьянения и трезвости то, что нам, трезвым, кажется позорным, опьянев, мы будем считать отнюдь не позорным» (27).

Подобным образом «...предбанник согревает входящих с улицы, но холодит выходящих, если бы они в нем промедлили» (28). «В зависимости же от смелости и боязни одно и то же дело кажется опасным и страшным трусу и нисколько не ужасает более храброго. В зависимости же от радости и печали одни и те же вещи кажутся неприятными огорченным и приятными радующимся» (29).

Итак, человек, взирающий на мир, заключает Секст Эмпирик, обязательно находится в каком-нибудь состоянии, точнее, во многих состояниях сразу, являющимися инстанциями, преломляющими по-своему внешнюю информацию и делающими ее весьма разнородной и, главное, крайне противоречивой, запутанной и непонятной. Желая соприкоснуться с истинной картиной вещей, человеку требуется «вышагнуть» из контекста состояний, что невозможно. Нельзя не принадлежать к определенному полу, возрасту, национальности и не находится в каждый момент времени в состоянии сна или бодрствования, голода или сытости, радости или печали и т.д. По большому счету, человек как индивидуальное существо является совокупностью огромного количества признаков, свойств и состояний, в силу которых он может постигать только явления окружающих предметов, но не их сущности, от суждений которых и стоит поэтому отказаться.

Пятый троп говорит о зависимости наших представлений о вещах от положений, расстояний и мест. То есть восприятия будут существенно отличаться друг от друга, если будут изменяться расположения и местопребывания воспринимаемых предметов, расстояния, разделяющего нас и наблюдаемые предметы. Например, в зависимости от расстояний «одна и та же колоннада, если смотреть на нее с двух концов, кажется суживающейся, а если смотреть с середины - повсюду ровной; один и тот же корабль кажется издали маленьким и неподвижным, а вблизи - большим и движущимся; одна и та же башня издали кажется круглой, вблизи же - четырехугольной» (30).

Что касается местопребывания воспринимаемого предмета, можно сказать, что «...пламя светильника кажется тусклым на солнце и ярким в темноте; одно и то же весло кажется переломленным в воде и прямым  на суше... коралл - мягким в море и твердым - на воздухе, и звук кажется иным, возникая в свирели, и иным - во флейте, и иным - просто в воздухе» (31). Наконец, в зависимости от расположения «...одна и та же картина, отклоненная назад, кажется гладкой, а наклоненная вперед - имеющей углубления и выступы, а шеи голубей кажутся различного цвета в зависимости от различных наклонов» (32).

Если такие инстанции, как расстояния, расположения и места столь существенно затрудняют определение истинной картины вещей, «...мы можем, пожалуй, сказать, какой нам кажется каждая вещь в связи с тем или иным положением, или в том или ином месте; какова же она по природе, в силу выше сказанного мы показать не в состоянии» (33).

Шестой троп указывает, что ни одна вещь внешнего мира не воспринимается нами обособленно, но всегда - в обширном контексте других вещей, с которыми она тесным образом связана и которые, разумеется, будучи воспринимаемыми, искажают наше представление о вещи, подлежащей исследованию. Всегда многочисленные сопутствующие и искажающие истину данные предметы Секст Эмпирик называет «примесями» и отмечает, что «...один и тот же звук кажется иным в соединении с редким воздухом и иным в соединении с густым, и ароматы опьяняют в бане и на солнце гораздо более, чем на холодном воздухе, и тело, окруженное водой, по весу легче, а окруженное воздухом - тяжелее» (34).

Кроме того, примесями наделены не только внешние предметы, но и воспринимающие их органы чувств: «...если один и тот же звук кажется различным в широко открытых местах и в узких или извилистых, различным на чистом воздухе и в испорченном, то вероятно, что мы не воспринимаем звука безошибочно, ведь наши уши обладают изогнутыми и узкими отверстиями и загрязнены выделениями» (35).

Следовательно, можно сколько угодно и притом достаточно точно рассуждать о воспринимаемых нами, как говорит Секст Эмпирик, смесях, но совершенно невозможно получить сколько-нибудь достоверные сведения о каждой отдельной интересующей нас вещи в ее качественной определенности, самости или аутентичности, то есть вне связи ее с другими вещами. Таким образом, шестой троп говорит о том, что вырвать какой-нибудь предмет из контекста его отношений с другими предметами нельзя, поскольку мир есть неизбежное, сложнейшее и грандиозное хитросплетение составляющих его вещей, находящихся, таким образом, не только в неразрывной связи, но и в обязательном единстве. Мир никак не сводится к сумме отдельных частей и никоим образом на них не делится,  в силу чего и следует необходимое воздержание от суждения о каждом конкретном предмете этого мира.

Седьмой троп рассуждает о взаимодействии целого и части, то есть поднимает тему, во все века бывшую одной из самых актуальных, сложных и противоречивых в философии, и до сих пор так и не получившую удовлетворительного решения. Секст Эмпирик называет данный троп базирующимся на рассмотрении «величины и устройства подлежащих предметов» и говорит о том, что часть исследуемой нами вещи и та же вещь, взятая в полном объеме, то есть в совокупности частей представляются нам совершенно различными: «...опилки серебра сами по себе кажутся черными, в сложении же с целым они представляются белыми... песчинки, отделенные друг от друга, кажутся жесткими, собранные же в кучу они производят мягкое ощущение... вино, употребленное в меру, укрепляет нас, а выпитое с излишком, расслабляет тело; подобно тому и пища оказывает различное действие, смотря по отношению величины: часто по крайней мере принятая в слишком большом количестве, она разрушает тело несварением и состоянием, близким холере» (36).

Последнее относится не только к пище, но, фактически, ко всему употребляемому человеком: «...полезное делается вредным в зависимости от неумеренного в смысле величины употребления, и то, что кажется вредным, если его взять чрезмерно, не вредит в маленьких размерах; сказанное более всего подтверждается наблюдаемым во врачебных средствах, где точное смешение простых лекарств делает состав полезным, малейшее же допущенное уклонение делает его не только бесполезным, но часто вреднейшим и ядовитым» (37).

Внимательно ознакомившись с аргументами Секста Эмпирика, мы отчетливо видим, что перед нами не что иное, как предельно простое, лаконичное, но вместе с тем совершенно точное и весьма яркое рассуждение о переходе количественных изменений в качественные, то есть - обнаружение фундаментальнейшего закона диалектики, сделанного древним скептиком более чем за полторы тысячи лет до немецкой классической философии. Итак, заключает Секст, если предметы, рассматриваемые в отдельных частях и целиком, кажутся нам совершенно различными в каждом случае, следует сделать вывод о невозможности получения точной информации о вещах и воздержаться от окончательных суждений о них.

Восьмой троп является общим для остальных. Секст Эмпирик косвенно называет его родовым (38). В нем заключается общая идея других тропов, своего рода их резюме и поэтому мы остановимся на восьмом тропе после рассмотрения остальных.

Девятый троп основывается на постоянной или редкой встречаемости исследуемых вещей. Действительно, говорит Секст, мы воспринимаем их как более или менее ценные, как более или менее понятные в зависимости от того, насколько часто мы соприкасаемся с той или иной из них. Так, «солнце должно поражать нас гораздо больше, чем комета; но так как мы видим солнце постоянно, а комету редко, то мы поражаемся кометой так, что считаем ее даже божественным знамением, солнцем же не поражаемся нисколько; если же мы заметим, что солнце редко показывается и редко заходит, и все сразу освещает, и внезапно погружается во тьму, то мы будем очень поражены этим обстоятельством» (39). Также и землетрясение производит сильное впечатление на тех, кто впервые его испытывает и совершенно иначе воспринимается теми, кто привык к нему. «А какое сильное впечатление производит на человека впервые увиденное море!» - восклицает Секст Эмпирик (40).

Редкое кажется нам ценным, а попадающееся часто и легко достижимое воспринимается по-другому, словно «...если бы мы вообразили себе, что золото брошено в большом количестве прямо на землю, совершенно как камни, то для кого, на наш взгляд, оно будет  таким ценным или достойным сбережения?» (41). Итак, если большая или меньшая редкость наличия того или иного изучаемого предмета представляет существенную трудность его познания, можно говорить о том, «...каковой кажется всякая вещь в связи с ее постоянным или редким появлением, но мы не в состоянии утверждать, какова в чистом виде каждая из внешних вещей, следовательно, и через этот троп мы воздерживаемся от суждения о них» (42).

Десятый троп «...находится в зависимости от поведения, обычаев, законов, баснословных верований и догматических положений» (43). Целью тропа является противопоставление «...каждого из этого либо самому себе, либо любому из остального...» (44). На основании этого Секст Эмпирик указывает на колоссальное разнообразие всего вышеупомянутого, рассматриваемого в широком масштабе, то есть у разных народов и в различные эпохи. Например, «...некоторые из эфиопов, - пишет Секст Эмпирик, - татуируют маленьких детей, мы же нет; и персы считают приличным носить разноцветную и длинную до пят одежду, для нас же это неприлично; индийцы на виду у всех совокупляются с женщинами, большинство же других людей считают это позорным..., у римлян отказавшийся от отцовского состояния не платит долгов отца, у родосцев же платит непременно; у тавров в Скифии закон требовал приносить чужестранцев в жертву Артемиде, у нас же запрещено умерщвлять человека вблизи святыни... у персов существует обычай мужеложства, а у римлян так поступать запрещено законом, и у нас запрещено прелюбодеяние, а у массагетов обычай установил безразличие в этом отношении..., у нас запрещено быть в связи с матерью, а у персов очень распространен обычай жениться на них, у египтян женятся на сестрах, а у нас это запрещено законом..., у нас в обычае просить богов себе добра, Эпикур же говорит, что божество не заботится о нас; Аристипп точно так же считает безразличным, одеваться ли в женское платье или в иное, мы же считаем это позорным..., отлеты, борясь за славу, как за какое-нибудь благо, выбирают ради этого трудную жизнь, а многие из философов признают славу презренной» (45).

Следовательно, «...если и этот троп указывает на такой огромный разнобой в вещах, мы не сможем сказать, каковым является по природе подлежащее суждению, но только можем сказать, каковым является оно по отношению к данному поведению жизни, к указанному закону, к данному обычаю и к каждому из остального; таким образом, и через этот троп необходимо воздержаться от суждения  о природе вне лежащих вещей; таким же образом, - заключает Секст Эмпирик, - путем данных десяти тропов мы приходим к воздержанию от суждения» (46).

В «Пирроновых положениях» предложена классификация тропов, в основу которой положено воспринимаемое либо воспринимающее, поскольку любой троп, как мы только что видели, говорит о трудностях процесса познания, возникающих либо в связи с объектом изучения либо в связи с познающим субъектом.

Над десятью тропами, говорит Секст Эмпирик, стоят, охватывая их, три более общих тропа: «первый происходит от судящего», то есть базируются на рассмотрении субъекта, «второй - от подлежащего суждению», который строится на исследовании объекта и, наконец, третий общий троп происходит «от того и другого», то есть основывается на одновременном рассмотрении объекта и субъекта.

Троп «от судящего» охватывает первые четыре из десяти рассмотренных выше, троп «от подлежащего суждению» включает седьмой и девятый, и в троп «от того и другого» выходят пятый, шестой, восьмой и десятый. Наиболее общим тропом, в котором собраны все остальные, является троп «относительно чего», который в общей системе изложения числился восьмым, в котором содержится центральная идея десяти тропов (47).

Данную идею можно сформулировать следующим образом: познаваемый нами мир представляет грандиозный релятивистский конгломерат частей, его составляющих, в котором любая вещь воспринимается в обширном контексте ее связей с другими вещами и даже в неразрывном с ними единстве. Последние являются своего рода искажающими истинную картину исследуемой вещи инстанциями, в силу чего одинаковые предметы представляются нам совершенно различными, являются в бесконечном количестве собственных модусов, но только не в качественной определенности или аутентичности. Поэтому мы можем сколько угодно говорить о том, что нам кажется, о явлениях предметов, но только не об их сущности, только не о самих предметах, которые навсегда остаются для нас великой тайной.

Постичь истину было бы возможно, вырвав конкретную вещь из огромного контекста, из мирового единства, но сделать это совершенно невозможно, и любой предмет всегда и неизбежно будет восприниматься не самостоятельно, но по отношению к другим вещам и предметам; иными словами, общая идея тропов - это тезис о всеобщем релятивизме. Итак, скептики указывают на трудности процесса познания, связанные с субъективно-объектными отношениями мира, трудности, которые были и являются, как мы  отмечали, одним из самых существенных камней преткновения философской науки во все ее эпохи.

После подробного рассмотрения десяти тропов Энесидема, направленных против положения о достоверности чувственного познания, Секст Эмпирик в «Пирроновых положениях» сообщает о пяти тропах младшего скептика Агриппы, указывающих на недостоверность рационального познания; хотя необходимо отметить, что подобного рода характеристика пяти тропов является в какой-то степени условной, поскольку они не столько анализируют само человеческое мышление, сколько суммируют и лаконично выражают основные положения предшествующих десяти тропов.

«Младшие же скептики, - говорит Секст Эмпирик, - учат только следующим пяти способам воздержания от суждения...» (48). Хотя в том же разделе своего трактата он отмечает, что младшие скептики излагают собственные тропы «...не для того, чтобы отвергнуть десять тропов,  но чтобы тем многостороннее этим путем вместе с предшествующими тоже изобличить опрометчивость догматиков» (49).

Таким образом, не совсем понятно, что в конечном итоге представляют пять тропов поздних скептиков - или своего рода квинтэссенцию более ранних десяти тропов, или принципиальное к ним добавление. Мы бы сказали, что пять тропов есть и то и другое: два из них, несомненно, являются сокращенным вариантом первых десяти, три других отличаются совершенной новизной по отношению к последним, и поэтому могут рассматриваться как существенное добавление к десяти тропам Энесидема.

Именно в данных трех новых тропах и идет речь о проблемах рационального, доказательного отражения мира. В изложении пяти тропов, предложенном Секстом Эмпириком, эти три являются вторым, четвертым и пятым. Соответственно, тропы, аналогичные по смыслу энесидемовским - первый и третий.

Первый троп говорит о разноречивости: исследуемым вещам приписываются признаки, исключающие друг друга, что приводит к колоссальному разнобою положений, в котором невозможно не только что-либо понять, но даже сориентироваться.

Третий троп, называемый Секстом Эмпириком тропом «относительно чего», говорит о том, что «...подлежащая вещь кажется нам той или иной по отношению к судящему и созерцаемому вместе...» (50). На первый взгляд, данный троп адекватен восьмому тропу Энесидема или родовому тропу в общей классификации тропов у Секста Эмпирика. Однако в третьем тропе присутствует новизна: непознаваемость вещи доказывается на основании соотношения ее не только с бесконечным множеством других вещей, но и с человеческим субъектом. Как видим, первый и третий троп младших скептиков говорят о том же, что и тропы Энесидема: все в мире относительно, поэтому суждения о вещах - вечная разноречивость, в силу чего и следует воздержаться от них.

Тропы явно логического характера можно считать новыми и самостоятельными. Второй троп говорит об удалении в бесконечность (regressus in infinitum) - если мы что-либо доказываем, отмечает Секст Эмпирик, только на основании чего-то, то есть на основании неких положений, которые и являются нашим доказательством. Но чтобы последнее имело силу, являлось достоверным, оно тоже должно иметь собственное основание, то есть доказательство должно быть ранее доказанным. Но и для последнего доказательства тоже потребуется какое-то основание, поскольку иначе оно не будет иметь силу, и так далее до бесконечности. Следовательно, заключает Секст, доказывать можно сколько угодно, причем правильно и по всем законам, но в конечном счете доказать что-либо невозможно.

Четвертый троп «есть тот, когда избегая удаления в бесконечность, догматики исходят из чего-нибудь такого, чего они не обосновывают, но желают принять его просто и без доказательств только в силу уступки» (51). Действительно, рациональная сфера строится на аксиомах, то есть на недоказуемых и недоказываемых положениях. Чтобы мышление оказалось возможным, люди приняли такие основания как незыблемые постулаты, которые не надо доказывать, так как они вроде бы самоочевидны.

Секст Эмпирик в данном тропе указывает только на то, что самоочевидности быть не может, то есть если мы находимся в рационально доказательной сфере, необходимо доказывать сами аксиомы, ибо самоочевидность - это акт воли или, точнее, веры, но не разума, и без доказательства аксиом рушится весь рациональный процесс. Аксиоматический постулат, отмечает Секст, есть не что иное, как произвольный и свободный выбор людей, их условная договоренность о правилах игры. Выбор, ничем не обоснованный и поэтому случайный, и, стало быть, зыбкий и эфемерный. Величественная рациональность строится на этих в высшей степени сомнительных положениях - аксиомах, без них она - дом без фундамента.

Продолжая мысль Секста Эмпирика, можно отметить, что данный фундамент непрочен и даже призрачен, который даже не надо пытаться разрушить, ибо он саморазрушается каждое мгновение: уберите аксиомы и вы увидите, как уничтожается доказательное мышление, как рушится великолепное здание науки вообще, как знание перестает быть собой и уступает место вере. Действительно, если пристально вглядеться в окружающее, можно увидеть, думается, что знание, то есть продукт разума, доказательства, ничтожно мало по масштабу, оно теряется крошечным островком в безбрежном океане веры, которая здесь понимается не столько в религиозном, сколько в самом широком смысле слова.

Например, если мы смотрим на стакан, что мы можем сказать о собственном знании: мы знаем, что это стакан, или мы верим в то, что данный предмет есть стакан? Но знать - значит уметь и мочь доказать данное знание. Доказать, что находящийся перед нами предмет - это  стакан, невозможно, поскольку любое доказательство, как мы отмечали, невозможно в принципе. Но нам необходимо жить, то есть продолжать процесс, который не по нашей воле начался и не по нашей воле когда-то закончится; а для этого требуется так или иначе ориентироваться в окружающем, но знать его нельзя, следровательно, нам ничего более не остается, как верить в него. Именно верить в то, что стакан - это стакан, стол - это стол, что солнце встает на Востоке и закатывается на Западе, что вокруг нас - вполне понятный, привычный, с детства знакомый и прирученный мир, в котором все ясно и просто.

Не является ли тогда наша жизнь бесконечной цепью постоянных актов веры, в которых знание становится чем-то жалким, ничтожным и даже комическим? Не является ли наша жизнь тем, что Д. Юм назвал «естественной религией», то есть всепоглащающей верой в миропорядок, нас окружающий?

Наконец, пятый троп младших скептиков «возникает тогда, когда долженствующее служить подтверждением исследуемой вещи нуждается во взаимном от нее подкреплении, и тогда мы, не имея возможности взять ни одно из них для доказательства другого, воздерживаемся от суждения об обоих» (52). Данный аргумент скептики называют тропом взаимодоказуемости или порочным кругом (circulus vitiosus), с которым постоянно сталкивается человеческое мышление при решении каких-либо задач, когда некое А доказывается через В, а В, в свою очередь, - через А, результатом чего является пустота и никчемность попыток преодолеть этот круг.

Фактически рациональный процесс, доказательно-рефлективная сфера, говорит Секст Эмпирик (53), блуждает в одном капитальном лабиринте, натыкаясь то на уход в бесконечность, то на порочный круг. Пытаясь избежать одной препоны, она неизбежно попадает на другую, являясь бессильной в своих отчаянных попытках куда-либо вырваться из окружающего ее мрака. Она обречена на бесконечные и тщетные попытки пройти между Сциллой и Харибдой, и постоянно становится жертвой то одного, то другого чудовища, и потому участь ее незавидна.

Таковы основные положения скептической гносеологии, которые, разумеется, не лишены возражений. Одно из них, наиболее существенное, приводит А.Ф. Лосев в «Истории античной эстетики», где он говорит, что основной метод гносеологических построений Секста Эмпирика основан, как правило, на формально-логическом законе противоречия. «Если Сексту известно, - пишет А.Ф. Лосев, - что данное А бывает либо каким-нибудь В, либо каким-нибудь С, то это для него уже значит, что А не есть ни В, ни С, а значит, не существует и никакого самого А. Но тут Секст допускает две фундаментальные формально-логические ошибки. Во-первых, допустим, что А действительно не есть ни В и ни С. Из этого вовсе не вытекает, что нет еще никакой другой альтернативы. Если даже с полной очевидностью доказано, что А не есть ни В и ни С, то еще вполне возможно, что А есть В + С. Во-вторых, если невозможно никакое соединение В и С, то А может оказаться таким целым, которое хотя и не есть простая сумма В и С, но зато есть нечто более высокое, чем эта сумма. Например, лист дерева не есть само дерево, и ветки дерева не есть само дерево, и корень дерева не есть само дерево. Почему же мы из этого должны делать вывод, что никакого дерева вообще не существует? Прежде всего, существует сама голая сумма указанных его частей, а во-вторых, выше этой суммы частей находится еще само дерево, которое хотя и состоит из отдельных частей, но механически никак на них не делится. Все это есть результат формально-логического мышления, которое охватывает всю работу Секста с начала до конца... Нетрудно заметить, что подобного рода рассуждение основано у Секста только на формально-логическом законе противоречия. То, что целое, с одной стороны, состоит из своих частей и на них делится, а с другой стороны, не состоит ни из каких частей и никак на них не делится, являясь новым качеством, не сравнимым с отдельными частями, это видно и на всяком наглядном представлении и на диалектическом законе единства и борьбы противоположностей. На вышеприведенном у нас примере с деревом это ясно само собою... Секст входит в прямое противоречие и с практикой наглядных представлений и с диалектическим законом единства и борьбы противоположностей. Таким образом, только формально-логический схематизм у Секста и упор на игнорирование им диалектического закона единства противоположностей заставляет его везде и всюду выставлять все эти парадоксы, от которых, ввиду их однообразия и монотонности, становится только скучно. У Секста затрачен огромный труд на формулировку формально-логических схем; но толку от этого труда, по правде сказать, довольно мало...» (54).

Как видим, А.Ф. Лосев обвиняет Секста Эмпирика в схематическом мышлении, результатом которого являются не действительные аргументы против достоверности чувственного и рационального познания мира, но банальные софизмы. Лосев подчеркивает, что Секст Эмпирик игнорирует закон единства и борьбы противоположностей, в силу которого любая вещь есть она и не она одновременно, является собою и противоположностью, кроме того, опосредована бесконечным количеством связей с другими вещами и предметами, составляет с ними сплошной контекст мира, характеризующийся помимо фундаментального единства еще и всеобщей изменчивостью. Другими словами, если подходить к миру диалектически, надо говорить не столько о вещи, сколько о процессе, ибо действительно существует не вещь как таковая, а ее бесконечные взаимосвязи с другими вещами, неизбывное единство данных взаимосвязей Бытия и вечный процесс его изменения.

Как мы видели при рассмотрении скептических тропов, Секст Эмпирик указывает именно на подобное положение вещей и квалифицирует его как существенное препятствие на пути познания, то есть он не только не игнорирует фундаментальных принципов диалектики, но, напротив, прекрасно их понимает, отмечая, что именно всеобщая взаимосвязь и изменчивость является главными признаками сущего. Но именно эти признаки и затрудняют исследование природы вещей, ибо для обнаружения предмета как такового, требуется вырвать его из контекста мирового единства и хотя бы несколько мгновений посмотреть на него как на некую определенную данность, как на зафиксированную и неизменную в настоящий момент сущность.

Другими словами, для познания необходимо иметь перед собой не процесс, а именно вещь. Об этом-то и говорит Секст Эмпирик, излагая скептические тропы. Но поскольку сделать вышеобрисованное невозможно, нам остается вечное познавательное затруднение и гносеологический пессимизм.

Диалектичность мира, его познание и диалектический метод как наиболее состоятельный для познания, являются вечными философскими темами. Эффективнейшая из всех наук – диалектика - на практике используется мало, так как, на наш взгляд, при сравнительной легкости теоретического оформления ее основных принципов, весьма трудно, почти невозможно, практически их реализовать; при легкости провозглашения существует колоссальная трудность воплощения.

Диалектика, способная объять необъятное и исчерпать бесконечность мира, единственная может приблизиться к истине и явить достоверную картину Бытия. Но она практически неосуществима именно по той же причине, по которой она так ценна - никто из смертных не может объять необъятное, просчитать бесконечность и видеть все направления и нюансы вечного и всеобщего изменения. Получается порочный круг: надо открыть истину и только диалектика способна сделать это, но она принципиально невоплощаема, и поэтому истина остается навсегда сокрытой. Здесь мы выходим на существенный экзистенциальный мотив: человеку совершенно необходимо сделать то, что сделать совершенно невозможно.

Итак, возражение А.Ф. Лосева против построений Секста Эмпирика не является принципиальным аргументом, поскольку он обвиняет его в схематизме и антидиалектизме абсолютно незаслуженно. Секст, как мы видели, не только не игнорирует диалектику, но, напротив, признает ее фундаментальнейшим признаком мира и при этом указывает на диалектичность действительности как на основной источник гносеологических затруднений.

Тем более неверно трактует А.Ф. Лосев выводы Секста Эмпирика, которые якобы представляют сплошной нигилизм: если Сексту известно, что А не есть ни В, ни С, значит не существует и самого А. Во-первых, в силу основной своей скептической установки Секст Эмпирик вообще ничего не утверждает и ни о чем определенно не высказывается, во-вторых, вместо утверждений и отрицаний он воздерживается от каких-либо суждений, в-третьих, прекрасно понимая несовершенство и оспоримость собственных построений, он всего лишь указывает на «опрометчивость догматиков» (55).

Но весьма часто в текстах Секста Эмпирика мы читаем по поводу чего-либо: «...не существует» (56). Что это, как не вполне определенное утверждение или догматическое заявление? Именно похожий отрывок из третьей книги «Пирроновых положений» приводит А.Ф. Лосев в качестве примера якобы схематического мышления Секста Эмпирика (57). В данном  отрывке Секст рассуждает о целом и части и заключает, что ни того, ни другого не существует. Но почему мы сразу должны предположить, что речь в данном случае идет именно о вещах, а не о понятиях, которые могут рассматриваться как символы, точно отражающие вещи или - только частично, или ничего общего с ними не имеющие? Не затрагивается ли здесь вечная тема соотношения объективного и субъективного, их связи и взаимопереходов?

Со  времен знаменитой средневековой полемики о природе универсалий человечество достаточно отчетливо осознало, что мир вещей и мир понятий о вещах - это разные сферы, которые могут иметь либо  не иметь общие точки. Например, наиболее значительный представитель номинализма англичанин У. Оккам отмечал, что в вещах нет ни общего, ни частного, ибо и то и другое присуще только нашему способу рассмотрения вещей. Ум постоянно отвлекается от предметов, замещая их знаками или символами; в этом и состоит основная специфика его деятельности, интенция ума. Но подобная точка зрения, на наш взгляд, применима не только к категориям общего и частного, но и к всей понятийной сфере сознания.

Все мыслимое и, следовательно, вербальное есть продукт только человеческого ума, и может никак непосредственно не соотносится с действительностью. Получается, что мир является таким-то исключительно в силу субъективного произвола: человек наделяет мир свойствами, качествами, частями, разделами и прочим, поэтому, познавая действительность, мы ровным счетом ничего в ней не открываем, ибо познаем себя, то есть результаты или продукты деятельности собственного сознания: понятия и категории, которыми мы постоянно замещаем реальный мир.

Но что представляет последний вне человеческого субъекта? Ответить на поставленный вопрос не представляется возможным, поскольку для открытия мира как такового человеку требуется «вышагнуть» из себя. Единственное, что можно сказать о мире - он никакой, это - нечто, лишенное смысла, цели, формы и т.д., то есть лишенное того, чем наделяет его мыслящий человек. Уберите человеческий субъект из мира, и вы увидите, как исчезнет последний, превратившись в нагромождение абсурдного хлама.

Всем с детства хорошо известен следующий прием: повторяйте простое, привычное слово несколько десятков раз, постоянно вдумываясь в его значение. В определенный момент данной процедуры вы с удивлением заметите, что понятное и простое слово вдруг превратилось в какую-то пустую абстракцию, потеряло смысл и является абсурдным набором звуков, который мы непонятно почему и зачем произносим. Например, в какой-то момент вы вдруг в искреннем изумлении спрашиваете себя: «А что такое «стакан»?». То же самое можно проделать с любым визуальным объектом.

В результате вы явственно почувствуете, как рвется ваша связь с миром, как вы и он существуете самостоятельно, как вы смотрите на нечто, мгновение назад бывшее привычным и понятным миром, о котором теперь нельзя сказать ровным счетом ничего. Вы почувствуете, как рвется данная связь, увидите мир без человека, и все знакомое и совершенно ясное моментально исчезнет, казавшаяся незыблемой земля уйдет из-под ног, и вы окажетесь в окружении предельного хаоса и абсурда. Мир без человека - один из принципиальнейших философских вопросов

В русле подобного рассуждения наши понятия о мире по большому счету ничего не значат, точнее, они находятся по ту сторону мира, и в вещах их нет. Следовательно, когда мы высказываемся, что что-либо существует или не существует, мы можем говорить не о реальных  предметах, а о категориях, которыми мы их заменяем. Поэтому справедливо  утверждение, например, что общее и частное не существует.

Если в данном смысле рассматривать рассуждение Секста Эмпирика о целом и части, понятным становится его утверждение, что ни того, ни другого не существует. Нисколько не касаясь в данном рассуждении вещей, он говорит только о понятиях, о терминах, от которых и следует воздержаться в силу их неинформативности или непоказательности, следовательно, несостоятельности; и здесь нам открывается новая грань знаменитого воздержания скептиков.

Таким образом, построения Секста Эмпирика не являются нигилистическими, но вполне соответствуют основной скептической парадигме нейтральности мышления. В сочинениях Секст Эмпирик вскрывает трудности, связанные с познанием, фиксирует основные гносеологические проблемы, критикует поспешность и самонадеянность коллег, ставит массу вопросов, обнаруживающих специфику, масштаб и условия познания, и поэтому обвинить его в догматизме какого-либо рода невозможно.

Подводя итог, отметим, что основной принцип скептической гносеологии - изостения противоположных суждений - проистекает из действительного положения вещей и не является произвольным установлением скептика. Окружающий мир доказывает и постулирует ее. Нет ничего непреложного, тысячи «за» и тысячи «против» являются абсолютно на каждое положение. Все превосходно доказуемо и блестяще опровержимо. С равным успехом можно утверждать и отрицать диаметрально противоположное.

Задача философа-скептика заключается только в обнаружении этой противоречивой множественности мира, в открытии изостеничности бесчисленных частей Бытия; он всегда должен противопоставлять одно другому «каким только возможно способом» (58) и, конечно, ничего никогда не утверждать и не отрицать. Изостения с необходимостью ведет к воздержанию от суждений.

Однако последнее не следует понимать буквально: скептики воздерживаются от постулирования, от однозначности, от крайностей, то есть от решительных и непреложных утверждений, от догматизма или фанатизма. Осознанное и принятое рассудком равносилие мнений есть только отражение действительной картины вещей, ибо рассмотрение любого примера, эпизода, детали, или нюанса окружающего мира с необходимостью доказывает изостению противоположностей и, следовательно, обязательность воздержания от положительных или отрицательных суждений о вещах.