Бейлькин Михаил Меерович » Секс в кино и литературе

Ко времени возвращения со звёзд Брегга, на Земле восторжествовала стабильность. Все давно позабыли о том, что когда-то здесь жили существа, способные на убийство: сама мысль о подобных монстрах могла вызвать панику у беатризованного человека. Так и произошло со знакомой Брегга: она попыталась подавить в себе неприязнь к бывшему космонавту и попросила его остаться у неё в доме, но, в конце концов, ей так и не удалось победить свой инстинктивный ужас перед тем, кто способен хотя бы мысленно представить себе убийство.

Зато со второй подругой ему повезло больше – она приняла специальный (и, по-видимому, запрещённый в быту) препарат, на время частично снимающий эффект беатризации: “Её лицо исказилось. Она задышала громче, посмотрела на свою руку. Кончики пальцев дрожали.

– Уже… – тихо сказала она и улыбнулась, но не мне. Её улыбка стала восторженной, зрачки расширились, заполняя глаза, она медленно отклонилась, пока не оказалась на сером изголовье, медные волосы рассыпались, она смотрела на меня с каким-то торжествующим восхищением.

– Поцелуй меня”.

Интересно, что романы Бёрджесса и Лема были написаны и опубликованы практически в одно и то же время. Как схожи и в то же время, как различны идеи и фантазии обоих авторов! И тот и другой видят родство насилия с половым поведением. И поляк, и англичанин связывают подавление агрессивности с необходимостью коренной перестройкой личности. Оба предвидят, что изобретение методики, позволяющей сделать реальностью библейский запрет “Не убий!”, повлечёт за собой такое широкомасштабное вмешательство в психику людей, подобного которому человечество ещё не знало.

Важно, что оба писателя и режиссёр так верно определили самые болевые точки проблемы, что их произведения могут служить пособием для изучения природы агрессивности.

Рассмотрим узловые аспекты этой проблемы.

Характер агрессивности Алекса

Американские психологи Роберт Бэрон и Дебора Ричардсон так определяют феномен агрессивности: “Агрессия – это любая форма поведения, нацеленная на оскорбление или причинение вреда другому живому существу, не желающему такого обращения”.

Это определение можно упрекнуть в некоторой ограниченности. Мне ближе взгляды психоаналитика Эриха Фромма, считавшего в своей книге “Анатомия человеческой деструктивности”, что объектом агрессии может стать и неодушевлённый предмет. В качестве примера можно сослаться на поведения художника Чарткова, героя гоголевского “Портрета”, скупавшего талантливые картины и уничтожавшего их. “Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на неё кидался, рвал, разрывал её, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья”. Менее всего он думал при этом об ущербе, который приносил своими актами вандализма. Агрессивность Чарткова была направлена против прекрасных произведений искусства как таковых, поскольку ему самому было не под силу создать нечто подобное: свой собственный художественный дар он вовремя не реализовал (говоря словами Давенпорта, он “потерял гончую, гнедую кобылу и дикую голубку” ).

И ещё один, на мой взгляд, немаловажный упрёк можно адресовать психологам: их определение не делает различия между насильником и тем, кто даёт ему достаточно болезненный отпор. Об этом разговор ещё предстоит.

Итак, чем же вызвана агрессивность Алекса?

Курирующий его инспектор, тот самый, что плюнул в лицо своего подопечного, когда тот совершил убийство, поражается: “У тебя здоровая обстановка в семье, хорошие любящие родители, да и с мозгами вроде бы всё в порядке. В тебя что, бес вселился, что ли?”

Если даже принять спорную версию о любящих родителях (то-то они променяли своего сына на квартиранта!), то, по Бёрджессу и Кубрику, весь остальной мир – сплошной зверинец, населённый исключительно монстрами и садистами. В романе эта демонстрация всеобщей агрессивности до смешного прямолинейна. Чего стоит один лишь перечень сокамерников Алекса: пакистанец Зофар (старый вор), Доктор, Еврей, “специалист по сексуальным преступлениям” Джорджон и некто Уолл, человек без особых примет, если не считать отсутствия у него одного глаза. Словом, все-все – представители всех народов, профессий и слоёв общества, физически здоровые и инвалиды – все садисты и преступники, реальные или потенциальные. Почти по Генриху Гейне:

В ту же дудку жарит всяк –

И профессор и босяк!

По Бёрджессу, Алекс, выйдя на свободу, был избит не бродягой и его друзьями, а стариками–интеллектуалами, мирно читающими в стенах Публичной библиотеки научные статьи, книги и газеты! Кубрик поступил куда разумнее, оставив в покое английскую профессуру, но вот, что интересно: и бродяги, согласно версии писателя, и завсегдатаи библиотеки, по версии режиссёра, избивая Алекса, были охвачены одной и той же чёрной завистью и ненавистью. “Все кричали что-то вроде: «Убей его, топчи его, по зубам его, по роже!» и прочий кал, но меня-то не проведёшь, я понимал, в чём дело. Для них это был шанс отыграться за свою старость, отомстить молодости”.

Вывод авторов очевиден: этот мир вокруг так уж подл, что поневоле и сам садистом станешь!

Разумеется, наш мир – далеко не сахар, но было бы большой ошибкой принять на веру утверждения Алекса о всеобщей ненависти, изначально направленной на него. Прежде всего, ведь сам он и виноват в том, что те, кто хоть раз с ним встречался, любви к нему не испытывают (вспомним его бывших дружков, писателя, бродягу и т. д.). Кроме того, Алекс проецирует на всех свои же садистские чувства и намерения. Отчасти это делается по механизму психологической защиты, а отчасти – потому, что такова уж его натура: он ждёт подлостей от всех и упреждает её собственной подлой агрессивностью. Впрочем, выбирая жертву для очередной садистской выходки, он больше руководствуется её беззащитностью, чем другими соображениями. Редким исключением является тот случай, когда его агрессия приобрела инструментальный характер в борьбе за власть в шайке и драться пришлось почти на равных, пользуясь преимуществом внезапности нападения и орудуя ножом.

Бёрджесс считает, что агрессивность его героя порождена избытком юношеской энергии и нонконформизмом, свойственным молодёжи. С учётом того, что новичка били сообща, можно, конечно, попытаться объяснить поведение Алекса незрелостью его психологии, его некритичным отношением к подстрекательскому примеру сокамерников, феноменом деиндивидуализации, типичным для группового насилия. Когда речь идёт о юношеской агрессивности, такие объяснения вполне оправданы, но к Алексу-то они имеют весьма далёкое отношение.

Начнём с того, что подростки, действительно, склонны к реакции группирования, причём вместе они ведут себя агрессивно, совершая криминальные поступки, на которые по отдельности каждый из них не решился бы. Сокамерники Алекса, однако, никак не вписываются в рамки подростковой криминальной группы.

Феномен деиндивидуализации, конечно же, сыграл свою роковую роль в убийстве бедняги-заключённого, но он не объясняет всё случившееся. В самом деле, в толпе, охваченной общей противозаконной идеей, обостряются все инстинкты, прежде всего, половой, а также растормаживается агрессивное влечение к деструктивности. Особое значение принимает при этом перспектива преступника остаться неузнанным. Подобное очень характерно для сексуальных преступлений, совершаемых в армии. Вот, скажем, зарисовка, сделанная Нельсоном Бассом и относящаяся к революционным событиям в Эквадоре: правительственные войска захватили деревушку, мужчины из которой воюют на стороне повстанцев. Жертвы насилия не знают своих обидчиков, и потому те рассчитывают на свою полную безнаказанность.

“Послышался торопливый топот взвода солдат.

– Сюда побежала! – возбужденно кричал один из преследователей.

– Тут она! Тут! – слышался из темноты голос другого.

– Вот в этих кустах! Давай, окружай!

– Ага, лапочка! – захлёбываясь, бормотал кто-то. – Попалась, радость моя!

Девушка, судя по голосу, совсем юная, безуспешно пыталась освободиться из жадных солдатских рук, сжавших её клещами.

– Ради Бога! Пресвятая Дева! Отпустите меня! Я не знаю, чего вы хотите.

А руки солдат стискивали девушку всё крепче. Платье её изодрали в клочья. В темноте под деревьями, где она совсем недавно играла с друзьями, теперь ушедшими в горы, распластали на земле её тело. Она чувствовала только боль, причиняемую торопливо сменявшими друг друга мужчинами: пятый, шестой, седьмой, восьмой…

Когда, запыхавшись, прибежала новая кучка солдат, девушка лежала на земле, словно мёртвая. Конвульсивным движением она стыдливо прикрывала руками низ живота, залитый кровью.

– Всё! Больше ни на что не годна! – в сердцах сказал солдат, дёрнув её за волосы.

Это была земля, изобильная реками и солнцем, дикая, неукротимая, сладострастная, и она распаляла этих бедных солдат”.

Как бы ни так! В холодной России такой удалённой от жаркой латиноамериканской сельвы, сексуальные страсти времён революции были не менее массовыми и пламенными. Знаменитый психиатр Владимир Бехтерев цитирует газету “Саратовский листок”:

“Под шум событий – торжественных и тревожных – в нашем городе совершаются кошмарные явления. В домах терпимости на Петиной улице с раннего утра наблюдается большое скопление солдат, стоящих в очереди: очередь достигает 40 человек на женщину; были случаи, когда девушки вырывались из домов на улицу с криками: «Спасите! Больше работать не могу». <…> Пока дома терпимости ещё не закрыты и там продолжают совершаться поистине ужасные вещи: третьего дня пьяная толпа буйствовала, избивала женщин, била стёкла, ломала мебель, а истязания, о которых говорится в постановлении комитета врачей, принимали невероятные размеры, число разнузданных мужчин доходило до 100 на одну женщину”.

В камере новичка били все, причём в полутьме роль каждого оставалась в какой-то мере неопределённой. Но, напомню слова Доктора, о том, что били-то все, но “скорее, символически” , и лишь один Алекс забил бедолагу до смерти. В том-то и дело, что речь идёт не о подчинении слабохарактерного юнца общему настроению, а о действиях, позволяющих сполна получить садистское наслаждение, прячась за спинами других участников правонарушения. Уж что-что, а контролировать своё поведение на людях Алекс научился в тюрьме в совершенстве!

Есть лишь одна-единственная логическая версия, объясняющая агрессивность Алекса – это его садизм, то есть врождённое уродство характера.

Злоба Алекса направлена как против мира в целом, так и против отдельных “мужчин, женщин, старикашек и детей” . В своих садистских фантазиях он “бьёт сапогом в морду, полосует бритвой, курочит весь белый свет” . Его любовь к виду крови; зверские видения и фантазии при прослушивании музыки; прямая связь его сексуальности с издевательствами, с причинением боли, изнасилованием партнёрш, к тому же малолетних – всё это и есть садизм.

Кстати, убийство “кошатницы” в фильме – удар тяжёлым скульптурным фаллосом, нацеленным головкой в рот жертвы, явно символизирует собой садистский половой акт

Убийство сокамерника, разумеется, не было гомосексуальным актом, но наличие в этой ситуации садистского полового самоутверждения сомнений не вызывает. Такой же характер придали Кубрик и МакДауэлл поведению Алекса в сцене группового изнасилования жены писателя. Он время от времени оставляет женщину и демонстрирует свой собственный член поверженному “сопернику”. Длинный трубчатый нос маски, символизирующий фаллос, который он издевательски суёт в лицо писателя, служит той же цели.

Что, собственно, нового сказали авторы “Заводного апельсина” ? Ну да, современный мегаполис полон насилия; полицейские – зачастую те же бандиты, только легальные, работающие государство; правительство состоит из беспринципных и даже криминальных субъектов; демократии угрожает опасность со стороны тоталитарных структур – всё это и так всем известно. О том, что в мире мало любви и гармонии писал ещё Бодлер:

И нет совсем любви! Есть звук красивый, слово!

Есть бессердечия гранит!

Мы – каждый за себя! Нет ничего святого!

Продажен мир, юдоль обид!

Почти столь же поэтически высказался на эту тему и психолог Джон Конрад: “Насилие пронизывает бытие человека… Эпические поэты воспели его как свидетельство мужской доблести, пророки и моралисты осудили его, а все прочие притерпелись к нему как к одной из стихийных опасностей в человеческой жизни”.

Похоже, относительная новизна авторов “Заводного апельсина” сводится лишь к тому, что они связали воедино две проблемы: первую – садизм может уживаться с любовью к прекрасному и даже со способностью к творчеству; и вторую – зомбированию населения можно придать вполне благопристойную форму, выдав её за борьбу с преступностью и агрессивностью.

Первое утверждение – антитеза пушкинскому:

А гений и злодейство – две вещи несовместные.

Я больше склонен верить нашему поэту. Дело в том, что у кинематографических гениев – садомазохизм отнюдь не редкость. Такое случается и с литераторами. Кому-то подобное сочетание стоило жизни (вспомним убийство Пьера-Паоло Пазолини). И всё же Пушкин ближе всех к истине – у творческой личности садомазохизм переплавляется в тигле искусства в творчество, а у обычного садиста он приводит к преступлениям и к убийствам. Легенда о музыкально одарённом убийце так же далека от правды, как талантливая сказка Патрика Зюскинда о гениальном парфюмере, превращавшем ароматы, извлечённые из убитых им девушек, в изысканные духи.

Чтобы полнее разобраться с проблемой, надо учитывать как социальные, так и биологические механизмы, лежащие в основе агрессивности.

Биологические и социальные механизмы регуляции поведения

Напомню, что Лем, хорошо представляя себе все издержки, связанные с устранением агрессивности из арсеналов поведения людей, оправдывает такой шаг, полагая, что он дал бы биологическому виду Homo sapiens реальный шанс на выживание.

Писатель, по сути, вторит нобелевскому лауреату Конраду Лоренцу – одному из создателей этологии, науки о поведении животных в среде их естественного обитания. Суть идей учёного сводится к тому, что агрессивность широко распространена среди животных именно потому, что она играет важную роль в естественном отборе. Чем агрессивнее, сильнее и сексуальнее самец, тем больше потомков он оставит, тем самым, формируя генофонд вида. При этом Лоренц заметил, что чем лучше вооружены самцы клыками, рогами или другим природным оружием, тем ожесточённее протекают у них брачные турниры, но тем меньшими жертвами они обходятся. Оказывается, природа выработала у этих видов специальные предупредительные сигналы, которые действуют инстинктивно и молниеносно, прекращая драку при их подаче. Каким бы ожесточённым ни было сражение двух волков за самку, как только один из них подставляет другому боковую поверхность шеи с расположенной здесь сонной артерией (местом смертельно уязвимым), тут же пропадает агрессивность у его более сильного противника. Драка немедленно прекращается, и побеждённый, подавший предупредительный сигнал, покидает место битвы без преследования.

Между тем мирные животные, например горлицы, лишены таких предупредительных знаков. Запертые в одну клетку горлицы, если у них начинаются взаимно враждебные действия, кончают свою ссору гораздо хуже, чем волки. Одна из птиц методичными ударами клюва в шею и в спину, убивает другую.