5.1. Случай Пьера Ривьера - Введение к изучению философского наследия Фуко - Неизвестен - Философы и их философия

Возможно, самый легкий способ обратиться к этой сложной сети споров состоит в том, чтобы кратко резюмировать один образцовый случай, на котором Фуко (с группой сотрудников) сосредоточился в Я, Пьер Ривьер... Этот случай может служить точкой опоры для введения большего количества общих вопросов относительно юридической ответственности и преступного безумия.

Пьер Ривьер, нормандский крестьянин, родился в 1815 году. 3 июня 1835, он нарядился в свой воскресный костюм, взял садовый нож, вошел в свой родной дом и убил свою мать, свою восемнадцатилетнюю сестру и своего восьмилетнего брата. Затем он пошел прочь и блуждал по округе в течение месяца, пока не был схвачен полицией.

Окружной прокурор пытался допросить Ривьера сразу после ареста, но Ривьер отказался отвечать на эти вопросы. В дальнейшем, чиновник, ведущий допрос, более всего интересовался установлением мотивов этого преступления. Первоначально Ривьер заявил, что он исполнял Божье повеление; дескать, он убил свою мать с тем, чтобы угодить своему отцу, который на протяжение всего своего брака мучился со своей женой. Затем Ривьер признал, что выдумал эту историю для того, чтобы его приняли за религиозного фанатика или сумасшедшего. При сборе улик свидетели перечисляли самые различные странности из тех, что сопровождали Ривьера с самого его детства. Один за другим, все они отметили его необычность, его жестокость к животным и детям, его сверхъестественную проницательность и веселость, страх и отвращение, которое он испытывал к женщинам, и его привычку разговаривать и смеяться с самим собой, повсюду находить дьявола, много читать и прибегать к странным ухищрениям.

Между первым и вторым официальным допросом Ривьер написал свои мемуары. Их первая часть содержала, в соответствии с заголовком, “Краткое изложение несчастий и страданий, которые мой отец претерпел от рук моей матери с 1813 по 1835”. Во второй части, Ривьер рассказывал про себя и свое преступление; а именно про свое решение убить собственную мать, про то, как он за целый месяц до этого спланировал убийство, и как он дважды пытался совершить его, едва складывались подходящие обстоятельства. Ривьер представлял убийство своей матери как шанс совершить что-то хорошее и значительное: пожертвовать собой ради отца, которого он любил. Он усвоил идею о величии из рассказов, в которых читал о римской храбрости, христианском самопожертвовании и Наполеоне:

Воскрешая в памяти Бонапарта в 1815 году, я думал, что было бы более чем почетно для меня иметь идеи, противоположные всем моим судьям, спорить с целым миром. Я также сказал себе: тот человек послал на смерть тысячи, чтобы удовлетворить простые капризы, поэтому, разве это правильно, что я должен позволять жить женщине, которая тревожит покой и счастье моего отца.

Мемуары делают случай Пьера Ривьера особенным, хотя и не уникальным. Мемуары вызвали интерес у Фуко не только из-за их стиля и рассуждений, но также и вследствие противоположных способов, которыми они использовались и интерпретировались судьями и медицинскими экспертами в то время. Посредством мемуаров Ривьер хотел придать героические масштабы своей невзрачной жизни. Поскольку он раздумывал об этом, то изложил рассказ об убийстве в стиле, известном ему из популярных газет девятнадцатого века. Но это не был тот способ, которым присяжные заседатели и доктора читали его повествование. Их опыты прочтения отличались не только от представлений о сути дела самого Ривьера, но также и друг от друга. В известной степени, представителям закона пришлось рассматривать эти мемуары в "нечетких терминах": Ривьер использовал тип дискурса, который не был общепринятым как для обвиняемого преступника, так и особенно для необразованного крестьянина.

На втором допросе обвинитель попробовал заставить Ривьера признать, что тот упустил из своих мемуаров детали, которые бы свидетельствовали о жестокости его характера. Тема жестокости характера Ривьера также всплыла на поверхность в приложении к приговору, отложенному после второго допроса, а равно и в проекте обвинительного акта:

Его предрасположенность к жестокости всякий раз подтверждалась ... некоторыми фактами, которые свидетельствовали о силе и склонности к хладнокровию ... кроме того, он был настолько упорен и упрям в своих желаниях, что никто вообще, даже его отец, не был способен сколько-нибудь повлиять на него. Таков этот обвиняемый — молчаливый и рефлексивный, с пылким, жестоким и сильным воображением.

Во время предварительного допроса, судом был вызван общий врач по имени Бушар, чтобы исследовать Ривьера и дать разъяснение относительно его умственного состояния. Он признал Ривьера нормальным, поскольку не обнаружил ни следов органической болезни, ни какого-нибудь серьезного нарушения в способности рассудка. Доктор Бушар подтвердил это мнение и в ходе последующего судебного слушания и представил дополнительный аргумент в его поддержку: Ривьер в полном порядке, “поскольку его умственное состояние не может быть классифицировано посредством ни одной из категорий, принятых в авторитетных источниках”.

Утверждение Бушара, однако, не осталось бесспорным. Развернутый ответ на его заключение был представлен доктором Вастелем, психиатром, который консультировался с адвокатом Ривьера. Тщательно продуманное заявление доктора Вастеля привлекало внимание по нескольким пунктам, каждый из которых он расценивал как строгое доказательство безумия Ривьера: его взгляды таковы, что “подходят, я не говорил бы, для абсолютных идиотов, но для тех полу-ненормальных, чьи способности очень ограничены”, в его семье, “умственные недостатки являются наследственными”, и нельзя не отметить, конечно, его странные привычки. Спокойная и расчетливая манера, в которой Ривьер вел себя после убийства и после ареста, также как и его “интеллектуальные” мемуары, становились теперь только многочисленными приметами безумия; тогда как обвинение усматривало в этом доказательство его здравомыслия. Обратившись к своему опыту практики в психиатрической лечебнице, доктор Вастель написал: “Признаю, что я никогда не видел большей предъявленности факта безумия среди сотен мономаньяков, которых я пользовал, настолько явной, что сердце чувствует скорее жалость, чем ужас к этим несчастным созданиям”. Вастель продолжил, подчеркивая, что хотя общество и не имеет никакого права казнить безответственного маньяка подобного Ривьеру, но оно имеет право и обязанность защитить себя, навсегда подвергнув его изоляции.

В ходе расследования заслушали еще четырех докторов. Двое из них согласились с доктором Бушаром, в то время как двое приняли сторону доктора Вастеля. Суд выездной сессии суда присяжных приговорил Ривьера к смерти, но медицинский интерес к его делу не угас в связи с таким решением. Наиболее значительное медицинское суждение раздалось в то время, когда дело Ривьера было передано на обжалование в кассационный суд. Оно было подписано группой Парижских светил от медицины, докторами Эскиролем, Марком, Паризе, Орфила, Ростаном, Митиви и Лере. Их заявление обращалось к тем же самым подробностям, что уже прежде раз за разом приводили на слушание и в отчете заседатели и доктора. Была упомянута наследственная предрасположенность Пьера к безумию и отмечено именно то, что уже сделал доктор Вастель, а именно, что “здравость памяти и последовательность в мышлении ... не исключает умственных расстройств, тогда как, что часто случается, в рассказах маньяков или мономаньяков выписывается история их болезни”. Доктора единодушно заявили, что Пьер проявлял признаки безумия, начиная с четырех лет [!], что он был безумен при совершении преступления, и что он все еще должен расцениваться как безумный.

Даже притом, что это сообщение не может рассматриваться теоретически искушенным, считалось, по крайней мере, в прессе, что это ведет к возможному смягчению приговора Ривьера. По запросу Министра юстиции король помиловал Ривьера, его приговор был изменен на пожизненное заключение, и его препроводили в тюрьму Болье. Он повесился там пятью годами позже. По крайней мере, три особенности в случае Ривьера хорошо иллюстрируют общие тенденции стратегической ситуации, в которой оказались психиатры по отношению к преступности в начале 19-ого столетия. Во-первых, возрастающая важность громких преступлений, во вторых, различные и противоречивые способы, в соответствии с которыми закон, представители юридического аппарата и психиатры склонялись ставить вопрос о юридической ответственности, и, в-третьих, концепция безумия, которая наполнила интерпретативную стратегию психиатров и которая сформировала фон, на котором концепция мономании вскоре достигла выдающегося положения.