B. Позитивность - Введение к изучению философского наследия Фуко - Неизвестен - Философы и их философия

Однако, приняв во внимание эти предосторожности, мы, очевидно, должны предоставить более позитивное содержание тому, чем может быть философский этос, состоящий в критике наших слов, мыслей и действий посредством исторической онтологии себя.

Этот философский этос можно характеризовать как установку-предел. Мы не говорим о жесте отказа. Нам следует выйти за пределы альтернативы внешнего-внутреннего и пребывать на границах. Критицизм в действительности заключается в анализе и рефлексии пределов. Но если кантовский вопрос состоял в том, чтобы знать, каковы пределы знания, исключающего трансгрессию, то сегодня, пожалуй, необходимо развернуть этот критический вопрос в позитивном направлении: какое место, в том, что нам дано как всеобщая и необходимая обязанность, занимает единичное [singular contingent] и продукт произвольных ограничений? Суть дела, коротко говоря, в том, чтобы трансформировать критику, проводимую в форме необходимого ограничения, в практическую критику, подобную форме возможной трансгрессии.

Это влечет за собой очевидное следствие: такая критика больше не собирается быть поиском формальных структур с универсальным значением, но, скорее, историческим исследованием внутри событий, которые вели нас к тому, чтобы конституировать и сознавать самих себя, как субъектов действия, мышления, высказывания. В этом смысле, такой критицизм не является трансцендентальным, и его цель не сводится к тому, чтобы создавать метафизические возможности. Он генеалогичен по своему замыслу и археологичен по своему методу. Археологичен, а не трансцендентален в том смысле, что он не будет пытаться идентифицировать универсальные структуры всякого знания или всякого возможного морального действия, но будет рассматривать инстанции дискурса, которые артикулируют то, что мы думаем, говорим и делаем в процессе многих исторических событий. И эта критика будет генеалогичной в том смысле что, но она не будет выводить из формы того, чем мы являемся, то, что она неспособна за нас делать и знать; Но она будет выделять и отделять из случайного, которое сделало нас тем, чем мы являемся, возможность более не быть, не делать и не мыслить то, что мы суть, что мы делам и что мы мыслим. Она не стремится создать возможность метафизики, которая, наконец, стала бы знанием; она стремится придать новый импульс — настолько действенный и широкий, насколько это возможно — нескончаемому делу свободы.

Но если мы не соглашаемся с голословными заявлениями и пустыми мечтаниями о свободе, то, как мне кажется, эта историко-критическая установка должна также быть экспериментальной.

По-моему, эта работа, выполняемая на пределах нас самих, должна, с одной стороны, раскрывать область исторического исследования, а с другой, подвергать испытанию реальность, как для того, чтобы понять места, в которых изменение возможно и желательно, так и для того, чтобы определить, откуда следует брать точные формы этого изменения. Это означает, что историческая онтология настоящего [ontology of ourselves] должна отворачиваться от всех проектов, которые утверждают, что являются глобальными или радикальными. Фактически мы знаем из опыта, что требование выйти из системы современной действительности, чтобы реализовать всеобъемлющие программы иного общества, иного способа мышления, иной культуры, иного видения мира, вело только к возврату наиболее опасных традиций.

Я предпочитаю рассматривать самые специфические трансформации, которые оказались возможными в последние двадцать лет в некотором числе областей, касающихся наших способов бытия и мышления, отношения к власти, отношения между полами, способа, которым мы воспринимаем безумие или болезнь. Я рассматриваю даже те частичные трансформации, которые, в соответствие с историческим анализом и практической установкой, приводили к проектам нового человека, повторяемым самыми худшими политическими системами в течение двадцатого столетия. Я, таким образом, буду характеризовать философский этос, соответствующий критической онтологии настоящего как историко-практическое испытание пределов, которые мы можем преодолевать, и, стало быть, как работу, выполняемую нами в отношении самих себя как свободных существ.

Однако следующее возражение было бы, несомненно, полностью правомерно: если мы ограничиваем самих себя этим типом всегда частичного и локального исследования или испытания, то не рискуем ли мы упустить из виду, тот факт, что мы сами зависим от более общих структур, о которых плохо знаем, и над которым не имеем никакого контроля?

На это существуют два ответа. Действительно, мы должны отказаться от надежды когда-либо согласиться с некой точкой зрения, которая бы могла дать нам доступ к любому законченному и окончательному знанию о том, что конституирует наши исторические пределы. И с этой точки зрения, теоретический и практический опыт, которым мы обладаем в отношении наших пределов и возможности преодолевать их, всегда ограничен и определен; таким образом, мы неизменно оказываемся в положении, когда приходится начинать заново. Но это не значит, что работа выполняется бесцельно и как придется. Работа, о которой говорится, обладает своей всеобщностью, своей систематичностью, своей однородностью и своими ставками.