5.5. Заключительный маневр - Введение к изучению философского наследия Фуко - Неизвестен - Философы и их философия

В этом отношении возникают два очевидных вопроса. Во-первых, почему судьи согласились с этим стремительным расширением роли медицинских экспертов в суде и с пришедшей на основе этого релятивизацией уголовной ответственности; и, во-вторых, почему случилось так, что психиатры оказались готовы отбросить понятие, которое столь доказало свою полезность в расширении сферы их профессиональной компетентности.

Фуко отвечает на первый вопрос в разделе “Опасная индивидуальность” посредством рассмотрения нескольких характеристик пенального аппарата того времени. Начиная с конца восемнадцатого столетия ключевым элементом пенального диспозитива была тюрьма. Теперь, специфическая рациональность современной тюрьмы предполагала переопределение ее в качестве исправительного института. Заключение это не просто удержание, но индивидуально корректируемый режим эффектов, который следует применять. Эта точка зрения подразумевает, что наказание скорее соотнесено с преступной индивидуальностью чем с преступным действием, то есть что характер преступника так или иначе оценен в соответствии с задачами этого исправления или на основе предполагаемой опасности, и что наказание откорректировано согласно этой оценке, с тем, чтобы достигнуть максимума исправительного эффекта. Появление этого вот концепта исправления предполагало наличие более или менее точного критерия для оценки характера индивидуума и для определения понятия “характера” как такового.

Чтобы иметь возможность расширить воздействие наказания на преступника, современный суд должен был иметь возможность увязывать совершенное деяние с характером и жизнью преступника. Эта “психологически интеллигибельная связь между проступком и автором” была конституирована, прежде всего, посредством мотива. Однако там где мотив отсутствовал, т.е. в делах о чудовищных, иррациональных преступлениях, надлежащая работа суда срывалась. Так-то психиатры и стали нужны как “специалисты по мотивации” в подобных делах; по-видимому, они были способны обнаружить по крайней мере некоторую причину для объяснения преступления исходя из конституции преступника, его жизни, привычек и т.д. (то есть характера), и это даже тогда, когда здравый смысл — здравый смысл судей и присяжных — едва ли мог извлечь хоть каплю смысла из таких дедукций.

Фуко подчеркивает, что это принятие медицинской экспертизы судьями более понятно не на основе тщательно продуманных профессиональных интересов, но в терминах “страте­гической необходимости”, которые были модифицированы в то время благодаря преобразованию характера пенальной системы. Это изменение все больше и больше вело к соглашению между психиатрами и юридическим сообществом. Другие исследователи, такие как Смит, Кастел, Делдскамп, согласны с Фуко в этом пункте. Несмотря на реальное существование борьбы и конкуренции в судах, было бы, конечно, неправильно прямо противопоставить медицинский дискурс (скажем, по причине его нормативности и гуманитарной направленности) юридическому дискурсу (скажем, по причине его судебной и карательной перспективы). Это был больше вопрос о “соревновании ..., которое не исключает некоторого соучас­тия”, и вопрос об “альтернативной иерархии одних и тех же оценок”. Оба дискурса в то время склонялись к нормативному, индивидуализирующему способу суждения, даже если все еще использовали несколько различные стратегии интерпретации. Однако этот общий нормативный элемент не создавал противопоставления просто в его очевидности; в конце концов, подлинное противопоставление, чтобы возникнуть, первым делом предполагает известную степень соизмеримости.

Чтобы развивать в духе Фуко анализ позиции судей, следует также указать на некоторые разрывы или разломы, которые уже существовали в юридической практике, и которые привели к тому, что стало тяжелее исключить психиатрическую экспертизу из залов суда. Во-первых, судебная медицина уже самоопределилась в качестве академической специальности и неизменного участника судебных процессов. Кафедра судебного направления (и гигиены) существовала в парижской Ecole de Sante (Школе здоровья — пер.) с самого ее основания, то есть с 1794 года. В некоторых случаях, таких как дело Ривьера, судебные эксперты были готовы объединить силы с психиатрами, увеличив, таким образом, силу и престиж последних. Во-вторых, частичному предоставлению судебной власти медицинским экспертам и психиатрам внутри залов суда предшествовала их власть, подобная судебной, вовне зала суда: десятилетиями доктора и чиновники уже занимались совместным рассмотрением вопросов ненамеренного интернирования людей в убежища для помешанных. В-третьих, французские присяжные в начале девятнадцатого столетия были хорошо приучены придерживаться буквы закона. А поскольку Наполеоновский уголовный кодекс вообще казался слишком строгим даже некоторым юристам, постольку и существовала общая практика — смягчать некоторые из статей, предписанные им. И, в-четвертых, даже в рамках более традиционного судебного подхода некоторые физические и умственные состояния, которые не достигали степени пышно расцветшего безумия, воспринимались в основном как смягчающие уголовную ответственность. Порог между ответственностью и свободой от нее никогда не был абсолютным. Эпилептики, лунатики, дети и женщины в некоторых случаях расценивались как частично освобожденные от ответственности за свои поступки.

Женщины рассматривались как более зависимые в своем существовании от биологии, чем мужчины. Поэтому они не могли нести ответственность за свои поступки в той же самой степени, что и мужчины. По словам Роджера Смита, существовала “сеть соответствий между женщинами, природой, пассивностью, эмоциями и безответственностью”. Иногда эта биологическая обусловленность ограничивалась специфическими периодами (роды, беременность, менструация, менопауза) или особыми условиями (сексуальные эксцессы, отсутствие секса) в жизни женщины, но то же могло быть распространено и на все ее существование. Родильное безумие также воспринималось как общее свойство, и часто упоминалось в случаях детоубийства. Беспорядочные менструации были темой, часто присутствующей в судебных разбирательствах, и даже использовались как основание для оправданий. В конце девятнадцатого столетия, когда во Франции обсуждался вопрос об ответственности за проступки, совершенные в гипнотическом состоянии, это была почти исключительно женская внушаемость, что стало источником ощущения повышенного беспокойства в этом вопросе. Биологическое определение женщины было не только несоизмеримо с деятельным использованием силы воли и сопротивлением преступным наклонностям, но оно, в значительной степени, расценивалось и как патологическое. Таким образом, женщины с их “со­сто­яниями” конституировались как место, где конвергируют криминальное, патологическое и повседневное, задолго до того, как понятие мономании сумело обратить привычные странности в потенциальные признаки преступной опасности.

Второй вопрос, изложенный выше, касался интересов психиатров в дискуссии по проблеме уголовной ответственности и причинах их отказа от понятия мономании. Согласно Фуко, это было ничто иное как “назначение психиатрии”, которое здесь было поставлено на карту. Ее назначением была полезность в качестве опекуна и защитницы общественной гигиены. Уже первые психиатры приняли эту роль, и психиатрическая профессия в первой половине девятнадцатого столетия была способна усилить ее, прежде всего, укрепляя установленную связь с убежищами для душевнобольных. Стратегия, принятая психиатрами для проникновения в юридическую область, в основном полагалась на обращение к привычной для них экспертизе и опыту. И в самом деле, без существования закрытых учреждений, управляемых специализированными врачами, было бы очень трудно убедить публику и представителей юридического аппарата в способности медиков распознавать безумие.

Тридцатые и сороковые годы 19 столетия были десятилетиями стремительной профессиональной консолидации психиатрии. Закон об Убежищах для душевнобольных 1838 года “обязывал к созданию общенациональной сети убежищ, укомплектованных постоянным медицинским персоналом”, нанятым государством, и, “формируя потребность в медицинской точке зрения по проблемам, как интернирования, так и освобождения, ... вероятно, сделал больше для легитимации независимой врачебной психиатрии чем для чего бы то ни было еще”. В пятидесятые годы 19 века осуществление этого закона уже позволило психиатрам хорошо освоиться с их ролью опекунов народного благополучия и общественного порядка, но еще не с ролью ученых. Эти годы были отмечены также другими формами институционального усиления. В 1829 году были основаны Annales d’hygiиnie publique et medicine lйgale (Анналы публичной гигиены и судебной медицины), в 1831 — Sociйtй phrйnologique (Френологическое общество), в 1843 — Annales mйdico-psychologiques (Медико-психологические анна­лы), в 1852 — Sociйtй mйdico-psychologique (Медико-психологи­ческое общество), и в 1861 — Journal de mйdicine mentale (Журнал психической медицины). Введение в 1862 году на факультете Парижского университета добавочного курса по проблеме “умственные и нервные болезни” рассматривалось как индикатор постепенного принятия психиатрии в качестве академической специальности. Данное развитие в Англии имело собственные, специфические свойства, но, вообще говоря, институци­ональный рост следовал тем же самым образцам и в итоге завершился в 1840-ых: в 1823 году в Лондоне и Эдинбурге открылись первые регулярные психиатрические курсы, в 1840 парламент принимает Акт об Умалишенных Заключенных, в 1841 была основана Ассоциация Медицинских работников Убежищ и Больниц для помешанных (переименованная после 1865 года в Медико-психологическую Ассоциацию), в 1845 принимается Акт о Заботе и лечении сумасшедших, в 1848 начал издаваться Журнал Психологической Медицины и Ментальной Психологии (The Journal of Psychological Medicine and Mental Psychology); а в 1852 был основан второй профессиональный журнал, The Journal of Mental Science.

Один ключ для понимания того, почему концепт мономании был, в конечном счете, отброшен, обеспечивается этими институциональным развитием. Чтобы профессиональная и институциональная позиция психиатрии становилась все более прочной, уже более не требовалось это несколько грубоватое концептуальное оснащение. Несомненно, существовали также и другие причины для внезапного открытия непригодности концепта мономании. Его внутренние слабости привели к тому, что это понятие можно стало легко отвергнуть, как только появился более перспективный вариант. Альтернатива была обеспечена, прежде всего, благодаря теории дегенерации. Она доминировала в медицинских размышлениях во второй половине девятнадцатого столетия. Теория дегенерации имела все преимущества, по сравнению с понятиями частичного или морального безумия, и даже больше. По сравнению с мономанией, она была более физиологической по характеру — Аккернехт называет ее “псевдосоматической”, — и к тому же могла быть более легко применена к широкой области социальных и культурных вопросов. Кроме того, она удачно сочеталась с наиболее значительной отраслью естествознания, а именно теорией эволюции. И, последнее, но не менее важное, явление дегенерации могло быть также приложимо к вопросам уголовной ответственности и преступной процедуры. Фуко (в работе “Опасный Индивидуум”) рассматривает скрытый смысл теории дегенерации в качестве второго большого шага в “психиа­тризации криминальной опасности”.

В целом, кажется, что концепт мономании имел успех как дискурсивное средство. Он был заменен, поскольку исполнил свою работу в контексте особого дискурсивного маневра. Концепт мономании и широкое обсуждение, которое развернулось вокруг него, сделали возможным, что и юристы, и общество в целом стали воспринимать как факт, что любой аспект умственной жизни и человеческого поведения является потенциально патологическим и может требовать вмешательства психиатрической экспертизы; пьянство, сон, агрессивность, жадность и, особенно, сексуальность; все нашло свое место в доктрине психиатрии. Последующая психиатризация в 1880‑ых годах школой Сальпетриера более умеренных нервных расстройств (к которым психиатры первой половины столетия не проявляли практически никакого интереса), составила дальнейший шаг в расширение компетентности психиатрии. Медикализация сексуальности была взаимосвязана и с темой вырождения, и с изучением нервных расстройств, — что мы и увидим, когда в дальнейшем обратимся к исследованиям Фуко проблемы сексуальности.