Найман Е.А. » Философская мысль франции XX века

евхаристического слияния в ___________ (появление, пришествие) субъекта.

Примечания:

Перевод Ж. Горбылевой статьи "Des signes au sujet" выполнен по изданию: Julia

Kristeva. Les nouvelles maladies de I'ame. - Paris: Fayard, 1993. C.191-201.

1. Cf. Raymond E.Brown, La Communaute du disciple bien-aime, Paris, 1983.

Превосходное исследование из недавних работ, касающихся Евангелия от Иоанна,

принадлежит Xavier Leon-Dufour, "L'Evangile de Jean", Bulletin d'exegese du

Noweau-Testament in Recherche des sciences religieuses, avril-juin 1985, N2,

p.245-280.

2. Цитаты из Нового Завета приводятся по Библии, изданной Московской Патриархией

по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II.

Российское библейское общество, Москва, 1993 (Прим. переводчика).

3. __________(запечатывать) - деноминативный глагол от _______ (печать,

отпечаток, знак). Этимология этих терминов точно не выяснена. Некоторые авторы

выявляют в них смысл "треснуть", "разорвать", "сломать" (печать, заставляющая

растрескаться глину или воск, когда ее прикладывают) или "нагревать",

"съеживать", находя в существительном смысл "трещина". Насилие, взлом и

созидание через деформацию могли бы быть также включенными в это семантическое

поле, которое не было бы, следовательно, чуждым к тому, что касается "страстей".

Тем не менее "использование печати осуществлялось до греков в эгейском мире",

нельзя исключить и заимствование (Cf. p.ex. Chantraine, Dictionnaire

etymologique de la langue grecque).

296 Ю. Кристева

В латинском варианте в этой фразе шестой главы Евангелия от Иоанна вводится

"signavil", из которого и взято значение "sens" (смысл) в глаголе "sceller"

(скреплять печатью), исключающее другие возможные значения.

Можно добавить еще и употребление этого термина у Григория Назианзина в смысле

"крещения" в сравнении с Павлом: "В Нем и вы, услышав слово истины,

благовествование вашего спасения, и уверовав в Него, запечатлены обетованным

Святым Духом" (Еф.1,13).

Thesaurus Craecae Linguae отмечает, что через Стфрссуч, может обозначаться

обрезание евреев как знак союза с Богом Авраама. 4. Некоторые уже высказывали

утверждение о космическом характере откровения Иоанна: Иисус приходит от Бога

(Ин 8,42; 3,19) или сходит с небес (Ин.6,38); он приходит в мир (Ин. 3,19;

12,46;

6,14; 11,27 и т.д.); он возвращается туда, откуда произошел (14,2; 12,28; 13,1;

и т.д.); он воскресает после Пасхи (14, 16, 16-22 и т.д.) (С(. Virgilio

Pasquetto, Incarnazione e Communione con Dio, Rome, 1982, cite par Leon-Dufour,

p.257). Абсолютная сигнификация представляется в виде космического пути,

процесса, который разворачивается и в котором можно мыслить как обозначения, так

и способы перемещений.

Юлия Кристева

РЕБЕНОК С НЕВЫСКАЗАННЫМ СМЫСЛОМ

ВООБРАЖАЕМОЕ КАК ГРАНИЦА МЕЖДУ БИОЛОГИЕЙ И ЯЗЫКОМ

Некоторые отставания в овладении языком или затруднения при изучении логических

и грамматических категории могут иметь трудные для идентификации психологические

причины. Еще труднее рассматривать их соматический уровень. Однако эти

повреждения в структуре мозгового центра, даже когда они минимальные, затрудняют

доступ к символическому, но дают ребенку возможность обширного и интенсивного

использования воображаемого.

Я называю символическим речевые упражнения, основанные на логических и

грамматических правилах диалога. Я называю воображаемым представление

идентификационных стратегий, интроекцию и проекцию, мобилизующие телесное

изображение меня и другого и использующие в качестве первостепенных процессы

смещения (сдвига) и конденсации (сжатия).

Конечно, воображаемое является зависимым от стадии зеркала. Оно конституирует

подлинный образ субъекта в период его формирования. Для этого оно мобилизует

представления, предлагаемые ребенку в игре, всю гамму идентификаций:

нарциссическую идентификацию, сопровождающуюся превосходством над материнским

образом или редупликацией с ним, первичную идентификацию с отцом, благоприятным

для "личной предыстории"1, вторичную идентификацию через эдипов комплекс и, как

его вариант, истерическую идентификацию с фаллической ролью и т.д. Воображаемое

- это калейдоскоп моих образов, исходя из которых формируется субъект

высказывания. Но мы не должны забывать, что воображаемое простирает свое влияние

вплоть до психических модальностей, предшествовавших зеркальной идентификации,

то есть вплоть до психических репрезентантов эмоций, подчиненных изменчивым

прави-

298 Ю. Кристева

лам отклонения и ассимиляции, сжатия и сдвига. Можно высказать гипотезу о том,

что этот воображаемый уровень семиотического смысла, в противоположность

лингвистическому значению, ближе к специфическим репрезентантам влечении нижних

слоев мозга. Таким образом, он может служить связующим звеном между этими слоями

и корой головного мозга, которая управляет лингвистической реализацией,

конституируя также дополнительные церебральные контуры, способные устранять

возможные биопсихологические недостатки. Вот почему у ребенка, который не имеет

активного опыта символической коммуникации, и понимание которого пассивно и

пунктуально, поскольку то, что он запоминает, является малодостоверным,

воображаемое - это способ подхода если не к лингвистическому значению, то, по

крайней мере, к более архаичным эмоциональным представлениям. Что касается их

драматургии, которая не перестает существовать, продолжает мучить его или

доставляет наслаждение.

Итак, я различаю, с одной стороны, смысл эмоций и влечений, упорядоченный

первичными процессами, сенсорные векторы которых часто являются различными

языковыми уровнями (звук: мелодия, ритм; цвет; запах и т.д.), которые я называю

семиотикой, и, с другой стороны, лингвистическое значение, реализующееся в

лингвистических знаках и их логико-синтаксическом упорядочивании. Отличаясь от

семиотического уровня, этот лингвистический уровень делает неизбежными

биологические и психические условия, дополняющие происходящее2. Конечно,

воображаемое, понятое в смысле произведенного воображением или вымыслом,

возникает из лингвистического значения. Оно неотделимо от логики и грамматики.

Тем не менее лингвистическое осуществление имеет свои психические предусловия,

которые удерживают меня в воображаемом, предусловия, являющиеся врожденными у

некоторых детей, либо претерпевшие повреждение во время внутриутробной жизни или

во время родов, и которые терапевт мог бы попытаться воспроизвести в качестве

точного опыта того, что способно создать воображаемое.

Я сделаю еще один шаг. Трудности подхода к символическому, на которые я ссылаюсь

и вследствие которых некоторые дети не имеют естественного и спонтанного доступа

к значению, имея доступ к смыслу, являются поводами для депрессий, более или

менее выявленных и имеющих большие или меньшие последствия для ребенка. Таким

образом, депрессия в плане языка характеризуется неприятием символического3.

"Язык не принимается в рас-

299 Ребенок с невысказанным смыслом

чет, ваши значения мне безразличны, я не являюсь вашим родственником, я

отстраняюсь, я даже не сопротивляюсь вам, как делал бы ребенок с трудным

характером, я не отсекаю смысловые связи, как сделал бы страдающий аутизмом, я

умираю для вас, отграниченный непробиваемой стеной моего невысказанного смысла"

- вот то, что мог бы сказать ребенок касательно "лингвистических проблем" и

причины своего подавленного и замкнутого состояния. Ввиду отсутствия

использования символического, маленький ребенок, удлиняющий свое младенческое

состояние, замуровывается в склепе своих незначащих аффектов, сильно

раздражающих его окружение, выводящих его из самого себя, либо находящих

удовлетворение в этом тайнике, если только взрослые не способны улавливать

потайные знаки его бедственного и регрессивного инфраязыка. Далекие от того,

чтобы страдать аутизмом и быть трудновоспитуемыми, такие дети скорее производят

впечатление охваченных фобийным торможением, препятствующим доступу к речи, как

будто бы язык вызывает у них страх, в то время как то, что в действительности

внушает им таковой страх, может быть их депрессией от неспособности обслуживать

себя, от непричастности к миру других говорящих, от вынужденного состояния быть

"плохими говорящими". Задача терапевта, таким образом, двояка. С одной стороны,

он становится психоаналитиком, чтобы возродить желание (и услышать желание

говорить), несмотря на торможение и депрессию. С другой стороны, он становится

логопедом, чтобы искать специфические подходы к этому ребенку (благодаря

которому он понял, что "универсалии" не актуализируются универсальным способом)

и чтобы помочь ребенку обрести лингвистические категории, которые позволили бы

осуществить ему символическую реализацию своего субъективного существования.

Факт вовлечения когнитивных потребностей (в нашей терминологии символических)

становится бесполезным. Кроме того, эта позиция критикует такую необходимость

смысла без значения, в которой находится ребенок, вырабатывая в воображаемом

семиотические предусловия перехода к речи.

В конце концов, это воображаемое построение позволяет осуществиться субъекту

высказывания, что является психическим предусловием для перехода к языку.

Я хотела бы проиллюстрировать эти размышления несколькими короткими клиническими

наблюдениями.

300 Ю. Кристева

ОПЕРА

Неврологические отклонения Поля были известны мне с самого его рождения. В

возрасте трех лет он не произнес ни одного слова, если не считать вокалической

эхолалии, в которой слабо различались псевдосогласные, не поддающиеся

идентификации. Он не переносил разговора собственных родителей и, разумеется,

запрещал терапевту обмениваться репликами с его матерью. Эти ситуации повергали

его в драматичные состояния, с примесью скорее криков, слез, тоски, нежели

злобы. Я могла бы интерпретировать эти реакции как эдипов отказ родителям в

сексуальных связях и, в широком смысле, как отказ в любом вербальном обмене,

предполагающем эротическое между двумя взрослыми, из которого Поль чувствовал

себя исключенным. Эта интерпретация не только не была для него результативной,

но и быстро показалась мне преждевременной. Я стала считать, что Поль отрицал

означающее сочетание, к которому он был неспособен, и восприятие (я должна была

бы сказать рано развившееся осознание) этой неспособности обесценивало его,

вызывало у него депрессию, его сковывал страх. Я решила общаться с ним и с его

матерью при помощи того способа, который был в нашем распоряжении: при помощи

пения. Те оперы, которые мы импровизировали и которые должны были бы показаться

смешными для возможных зрителей, включали в себя значение, которое я хотела и

которым мы хотели бы обменяться. Поначалу же они предполагали смысл

репрезентантов аффектов и импульсов, закодированных в мелодии, ритме и

интенсивности, которые были более (если не специально) понятными для Поля. "Иди

ко мне"(до-ре-ми), "Как у вас дела?" (до-си-ля) и т. д.

Мало-помалу благодаря этой вокальной игре, многомерной в действительности

(семиотической и символической), ребенок вышел из своего заторможенного

состояния и принялся все лучше и лучше варьировать свои вокализы. Параллельно он

начал слушать множество дисков и воспроизводить мелодии, затем постепенно слова.

У меня было такое ощущение, будто бы я настраиваю музыкальный инструмент,

свыкаюсь с ним и вызываю отклик этого резонирующего тела, открывая все более и

более неожиданные и сложные возможности.

Таким образом, при помощи оперы мы развили правильную артикуляцию песенных

фонем, причем, по правде сказать, мы обошлись без техничной работы над

произношением, основываясь на возможностях и удовольствии от

301 Ребенок с невысказанным смыслом

артикуляции и от восприятия собственного голоса на фоне мелодии. С тех пор

уверенный в умении произносить в процессе пения, следовательно, с придыханием,

со сфинктерами, с подвижностью, телесно, Поль принялся использовать фонемы,

усвоенные при помощи оперы, в разговорной речи. Причем с такой артикуляторной

точностью, на которую способны далеко не все дети. Певец становился говорящим.

Я не рассказала вам о той собственно психоаналитической работе, которую мы

выполняли. Я сосредоточилась на том обстоятельстве, которое благоприятствовало

возникновению языка.

"Я ИДУ, ПАПА"

Определенные трудности возникли на следующем этапе, и воображаемое позволило их

однажды устранить. Один пример из многих: неразличение личных местоимений 1-го и

2-го лица, я/ты. Эта путаница выдавала непосредственную зависимость Поля от

своей матери. Участие молодой женщины, которая могла отделиться от своего

ребенка - нарциссического протеза, будучи погруженной в депрессию, которую она

испытывала из-за недостатков своего сына, явилось ключом в процессе лечения.

Однако кульминационным моментом в различении я/ты будет идентификация Поля с

Пиноккио (персонажем известной сказки), в частности, в том эпизоде, где

маленький мальчик спасал своего отца Джепетто из челюстей кита Монстро. "На

помощь, Пиноккио",- умолял пожилой отец. ".Я иду, папа, подожди меня, не бойся,

я с тобой",- ответил Поль. Эта история позволила ребенку избавиться от власти

ненасытного кита, не быть больше жертвой. Более того, Поль взял реванш у отца.

Теперь он мог сказать "я", не чувствуя себя поглощенным или подвергнутым

кастрации. Это "ты", то есть знак, которым обозначали Поля - несчастного

ребенка, "козла отпущения", - относилось в сказке к другому. Другой "ты",

боявшийся, который сливался с плохой частью его самого и которого отныне он мог

любить, этого несчастного... Ибо в сказке он был представлен как Джепетто,

благодушный и талантливый отец. Хорошее "ты" заменило плохое "ты". Используя эту

идеализацию, другой "ты" смог отделиться от себя, от "я" и быть названным иначе,

чем прежде. В то же время Поль получил доступ к роли героя, и только при этом

условии он смог обозначаться через "я", а не через "ты", выходившим из уст его

матери. Это "ты" также имело место, которое не путалось с плохим "я". Это

302 Ю. Криствва

было место другого (Джепетто), который мог выдерживать испытания, не будучи

бессильным ребенком. Знакомое через несчастья с "жертвенной позицией", это "ты"

обозначало, разумеется, роль божества в опасности, высшего и самого любимого (ты

был другим героем, самым близким к герою), с которым герой Пиноккио мог общаться

на равных началах, то есть как личность с личностью.

Необходимо сделать несколько выводов в связи с этими первыми сведениями

относительно моих бесед с Полем, всего лишь краткие эпизоды которых я здесь

воспроизвожу.

Если психоаналитики не являются логопедами, то я 'могу вообразить, что все

логопеды приходят к функции психоаналитиков, когда они добиваются включения

ребенка в языковое пространство. И я позволю себе отдать здесь должное этому

цепкому и часто незримому психоаналитическому искусству, которое они практикуют,

я полагаю, как основание того, что часто применяют в качестве простой техники

механического обучения.

Речь - это сложный психический процесс, который не сводится к измерению, которое

я назвала символическим, с грамматическими категориями и их соединением. Этот

ансамбль содержит семиотическую модальность, которая неоднородна в языке. В

языке развертываются психические репрезентанты эмоций и вместе с ними та

драматургия желаний, страхов и депрессий, которые имеют смысл для самого

ребенка, если ему не удается вписаться в сигнификацию, определенную разговорным

языком.

Чтобы услышать этот семиотический инфраречевой смысл, психоаналитик-логопед

должен иметь оптимальный материнский слух. Я оказала доверие матери Поля, или,

скорее, она убедила меня в существовании смысла у ее ребенка, так как она

старалась понять его и отвечала, не находя взаимности. Я адаптировала ее слух и

ее дешифровку этого смысла. Сегодня, в то время когда наука способна помочь

почти всем женщинам, имеющим детей, попытаемся придать новый статус материнской

функции, которая, несмотря ни на что (несмотря на функцию ребенка быть