Страница 10 - Археология знания - Мишель Фуко - Философия как наука

Археология более охотно, нежели история идей, говорит о раз­рывах, сдвигах, зазорах, совершенно новых формах позитивности и внезапных перераспределениях.

Практика политической экономии, например, традиционно за­ключалась в поиске всего того, что могло предшествовать Рикардо, всего того, что могло очертить контуры его исследований, методы и основные понятия,— всего того, что могло сделать открытия более вероятными. Практика истории сравнительной грамматики заключа­лась в поиске — от Боппа до Раска — предшествующих исследований в области родства и подобия языков, в определении роли, которую сыграл Анкетель-Дюперрон в возникновении представлений об ин­доевропейском единстве и, соответственно, области индоевропеис­тики, в обнаружении первого сравнения спряжений санскрита и ла­тыни (сделанного в 1769 г.), в возвращении, если бы возникла необ­ходимость, к Харрису и Рамусу. Археология же действует в проти­воположном направлении. Она пытается нарушить все те связи, ко­торые терпеливо и методично налаживались историками; она умно­жает различия, размывает границы сообщений и пытается услож­нить переход от одного феномена к другому. При этом археология отнюдь не стремится показать, что физиократический анализ прои­зводства подготовил появление анализа Рикардо, равно как она не считает уместным говорить в своих исследованиях о том, что Керду подготовил приход Боппа.

Но чем обосновано это парадоксальное настойчивое обращение к прерывностям? По правде сказать, парадоксально-то оно только лишь для последовательных приверженцев истории идей. В самом деле, ведь именно история идей — неотделимая от непрерывностей, переходных этапов, опережений и предзнаменований — вступает в игру с парадоксом. От Добантона до Кювье, от Анкетиля до Боппа, от Граслина, Тюрго или Форбоннэ до Рикардо — несмотря даже на столь незначительный хронологический разрыв — невоз­можно перечислить всех различий, а тем более описать их природу: одни локализованы, а другие же — генерализованы, одни касаются методов, а другие — концептов, некоторые относятся к области объ­ектов, а иные — ко всякому лингвистическому инструментарию... Еще более поразителен пример из области медицины: за четверть ве­ка — с 1790 до 1815 гг. — медицинский дискурс изменялся глубже и существеннее, нежели начиная с XVII в., со Средних веков и, мо­жет быть, со времен греческой медицины. Таким образом, появились новые объекты (органические поражения, глубокие раны, повреж­дения тканей, пути и формы интерорганической диффузии, клиническо-анатомические знаки и соотношения и проч.), технологии об­следования, поиск очагов патологии, регистрация, новая перцептив­ная сетка и практически совершенно новый описательный словарь, новый комплекс концептов и нозографических распределений (ка­тегории столетней, а иногда и тысячелетней давности — «горячка» или «конституция» — исчезают, тогда как болезни — ровесники ми­ра, наподобие туберкулеза, например, наконец изолированы и пои­менованы). Те, кто утверждают, будто археология-де изобретает различия произвольно, даже и не открывали «Философскую нозо­графию» или «Трактат о мембранах». Археология просто-напросто пытается рассмотреть все эти различия должным образом, распутать их переплетение, определить, каким образом они расходятся друг с другом, вовлекают друг друга, управляют или управляются друг дру­гом, к каким различным категориям они принадлежат.

Одним словом, речь идет об описании этих различий, без установления между ними какой-либо системы различении. Если архе­ология и парадоксальна, то не оттого, что она умножает различия, но лишь оттого, что она отказывается сокращать их число и пере­сматривать, таким образом, устоявшуюся иерархию ценностей. Для истории идей появление различия указывает на заблуждение иди ло­вушку. Вместо того, чтобы приступить к изучению различия, ловуш­ку пытаются разгадать со всей проницательностью историка: найти за ней меньшее различие и ниже последнего еще более меньше — и таким образом дойти до идеального предела, не-различия совершен­ной непрерывности. Археология же в качестве объектов описания рассматривает то, что принято считать препятствием: ее цель состо­ит не в обнаружении различий, но в их анализе, определении, в чем именно они состоят, в их различении. Но каким же образом осущес­твляется подобное различение?

1. Вместо того, чтобы рассматривать дискурс, состоящий лишь из одной последовательности однородных событий (индивидуальные формулировки), археология различает в самой толщи дискурса не­сколько уровней возможных событий: уровень собственно высказы­ваний в их единичном появлении; уровень возникновения объектов, типов актов высказываний, концептов и стратегических выборов (иди трансформаций, которые воздействуют на уже существующие); уровень деривации новых правил формации на основе уже приме­няющихся правил, остающихся, тем не менее, элементом одной и той же позитивности; наконец, уровень, на котором выполняется заме­щение одной дискурсивной формации на другую (иди появление и исчезновение позитивности). Эти, по большей части, весьма редкие события чрезвычайно важны для археологии,— во всяком случае, только археология может их выявить. Однако они не составляют единственный объект ее описания. Ошибкой было бы полагать, буд­то они сохраняют полную власть над всеми остальными событиями и ведут к аналогичным одновременным разрывам на различных уров­нях. Никакое происходящее в толщи дискурса событие не распола­гается на одной линии с подобного же рода событиями. Разумеется, появление дискурсивной формации порой сопровождается широким обновлением объектов, форм актов высказываний и стратегий (прин­цип, тем не менее, не универсальный: общая грамматика образова­лась в XVII в. без значительных изменений в грамматической тра­диции), но невозможно зафиксировать определенный концепт или объект, который внезапно обнаруживает свое присутствие. Подоб­ное событие не стоит описывать, пользуясь категориями, которые могут соответствовать возникновению формулировки или появле­нию нового слова. Это событие едва ли ответит на вопросы в роде: «Кто его автор? Кто здесь говорил? В каких обстоятельствах и в ка­ком контексте? Воодушевленный какими намерениями и с какой це­лью? » и проч. Появление новой позитивности вовсе не обозначается с помощью новой фразой,— неожиданной, удивительной, логически непредсказуемой, не соблюдающей стилистических норм,— которая бы включалась в текст и обещала начало новой главы или вторжение фигуры нового повествователя. Это совершенно иной тип события.

2. Для того, чтобы анализировать подобного рода события, не­достаточно указать на изменения и соотнести их либо с теологичес­кой или эстетической моделью создания (с трансцендентностью, со всем взаимодействием ее источников и изобретений), либо с психо­логической моделью акта сознания (с ее предварительной неясно­стью, забеганиями вперед, благоприятными обстоятельствами, вла­стью реорганизации), либо с биологической моделью эволюции. Не­обходимо точно определить, в чем именно состоят эти изменения,— иначе говоря, заменить на неопределенную отсылку к изменению, содержащую одновременно общее для любого события и абстракт­ный принцип их последовательности, анализ трансформаций.

Исчезновение одной позитивности и появление другой вызывает несколько типов трансформаций. Переходя от более частных к бо­лее общим, можно и должно описать, как трансформировались раз­личные элементы системы формации (каковы были, например, из­менения уровня безработицы и требований рабочего класса, каковы были политические решения, касающиеся цехов и университетов, ка­ковы были новые требования и новые возможности специальной по­мощи в конце XVIII в.— ведь все эти элементы включены в систему формации клинической медицины), как трансформировались отно­шения, характерные для системы формаций (как, например, в сере­дине XVII в. было отмечено отношение между перцептивным полем, лингвистическим кодом, использованием инструментов и информа­ции, введенных в обиход дискурсом о живых существах, таким об­разом сделав возможным появление объектов, относящихся к естес­твенной истории), как трансформировались отношения между раз­личными правилами формации (как, например, биология изменила порядок и зависимость, которые естественная история установила между теорией характеризования и анализом временных дериваций), как, наконец, трансформировались отношения между различ­ными позитивностями (как отношения между филологией, биологи­ей и экономикой трансформируют отношения между грамматикой, естественной историей и анализом накоплений; как разлагается ин­тердискурсивная конфигурация, обрисованная привилегированны­ми отношениями трех дисциплин «тривиума»; как изменились их частные отношения с математикой и философией; как появляется место для другой дискурсивной формации и, в частности, для интерпозитивности, которую позднее будут называть гуманитарными науками). Археология пытается не столько призывать живую силу изменения (словно бы оно было его собственным принципом), не столько исследовать причины (словно бы оно было не более чем про­сто механизм), сколько установить систему трансформаций, обра­зующих «изменение». Она пытается выработать это пустое и абст­рактное понятие, чтобы дать ему анализируемый статус трансфор­мации. Мы понимаем, что все те, кто увлечен этими старыми мета­форами, с помощью которых вот уже полтора столетия пытаются дать представление об истории как о «движении», «течении», «эво­люции»,— все они видят в археологии лишь отрицание истории и ошибочное утверждение прерывности. В действительности же, они могут согласиться с тем, что изменение способно освободиться от всех дополнительных моделей, лишиться приоритета универсально­го закона и статуса основного действия и, наконец, заместиться ана­лизом различных трансформаций.

3. Утверждение о том, что одна дискурсивная формация заменя­ется другой, вовсе не означает, что весь мир совершенно новых объ­ектов, актов высказывания, концептов и теоретических предпочте­ний появляется в полностью обустроенной и организованной форме в тексте, который определяет его место раз и навсегда. Утверждение это подразумевает, что основная трансформация уже была произ­ведена, хотя и не подвергла все элементы значительным изменениям. Утверждение это подразумевает, что высказывания подчинены но­вым правилам формации, но вовсе не свидетельствует о том, что ис­чезают все объекты и концепты, все акты высказываний или теоре­тические выборы. Напротив, исходя из этих правил можно описать и анализировать феномены непрерывности, возвращения, повторе­ния. Не следует забывать, что правила формации — это не опреде­ление объекта, не характеристика типа акта высказывания, не форма или содержание концепта, но принцип их множественности и рас­сеивания. Один или несколько из этих элементов могут оставаться тождественными (сохранять то же разделение, те же характерные признаки, те же структуры), но принадлежать к различным системам рассеивания и подчиняться разным законам образования.

Итак, можно обнаружить следующие феномены: элементы, со­храняющиеся на протяжении нескольких разных позитивностей, их формы и содержания не претерпевают изменения, но формации раз­нородны (денежный оборот как объект поначалу анализа накопле­ний, а в дальнейшем политической экономии; концепт характерного признака поначалу в естественной истории, а позднее в биологии); элементы, которые образуются, изменяются и организуются в одной дискурсивной формации и, в конце концов стабилизируясь, фигу­рируют в другой (концепт рефлекса, который, как показал Г. Кангилем, формировался в классической науке от Виллиса до Прохазки и позднее вошел в современную физиологию); элементы, появляю­щиеся позднее — например, первоначальный источник дискурсивной формации — и играющие первоначальную роль в последующем фор­мации (так понятие организма, которое появилось в конце XVIII в. в естественной истории и выступало в качестве результата всего так­сономического процесса характеризования, становится главенству­ющим концептом биологии во времена Кювье; или же понятие очага поражения, введенное Моргани и ставшее одним из основных кон­цептов клинической медицины); элементы, которые возникают вновь после периода неупотребления, забвения и даже обесценивания (воз­вращение к фиксизму линнеевского типа у таких биологов, как Кю­вье; повторное обращение в XVIII в. к старой идее первоязыка)...

Задача археологии состоит вовсе не в том, чтобы отрицать эти феномены или пытаться умалить их значимость, но, напротив, стре­миться к их описанию и измерению, стремиться понять, как возмож­но существование этих постоянств, повторений, столь длинных пос­ледовательностей и Кривых, проецирующихся сквозь время. Архео­логия не рассматривает содержание как первостепенную и оконча­тельную данность, которая должна учитывать все остальное. Напро­тив, она считает, что тождественное, повторенное и непрерывное со­здает не меньше проблем, нежели разрывы. Для археологии тожде­ственное и непрерывное не являются теми явлениями, которые сле­дует найти в результате анализа. Они фигурируют в элементах дис­курсивной практики, они подчиняются правилам формации позитив­ностей; далекие от того, чтобы проявлять эту основополагающую и успокаивающую инертность, к которой принято относить измене­ние,— они сами активно и регулярно сформированы. И тем, кто по­пытается упрекнуть археологию в предпочтении анализа прерывного, в агорафобии по отношению ко времени и истории, тем, кто не отличает разрыва от иррационального, я отвечу: «Именно вы обесце­нили непрерывное тем, как вы его использовали. Вы считаете его вспомогательным элементом, к которому должно быть отнесено все остальное; вы представляете его основополагающим законом, суще­ственной ценностью любой дискурсивной практики. Вы хотите, что­бы каждое изменение анализировалось в поде этой инертности по­добно тому, как всякое движение анализируют в поде гравитации. Но статус, который вы для него устанавливаете, его же и нейтрали­зует, приводит на внешнем пределе времени к первоначальной пассивности. Археология предлагает изменить эту ситуацию или, ско­рее (поскольку речь идет не о придании прерывному роли, только что соответствующей непрерывности),— противопоставить прерывное и непрерывное друг другу, показать, как непрерывное образу­ется при тех же условиях и по тем же правилам, что и рассеивание, и что оно, присутствуя на равных с различиями, изобретениями, ин­новациями, новшествами, отклонениями и искажениями, входит в поле дискурсивной практики».

4. Появление и исчезновение позитивностей, введенная ими игра замещений не образуют однородного процесса, протекающего пов­сюду одинаковым образом. Ошибочно полагать, что разрыв — это разновидность сильного смещения, которому могут быть подверже­ны все дискурсивные формации одновременно. Разрыв — это не не­определенный промежуток времени — пусть даже и мгновенный — между двумя проявленными периодами, это не погрешность, лишен­ная длительности, которая разделяет два периода и развертывает с обеих сторон этой трещины два разнородных времени,— разрыв все­гда остается прерывностью между двумя определенными позитивностями, прерывностью, специфизированной несколькими различ­ными трансформациями. Таким образом, анализ археологического разрыва направлен на установление между разнородными измене­ниями аналогий, различий, иерархий, отношений дополнительности, совпадений и разделений: одним словом, он пытается описать рас­сеивание самих прерывностей.

Идея единичного разрыва, одновременно разделяющего все дис­курсивные формации, прерывающего их одним движением и вновь образующего по тем же самым правилам, не находит у нас поддерж­ки. Одновременность нескольких трансформаций еще не означает их точного хронологического совпадения: каждая трансформация мо­жет иметь свой собственный показатель временной «вязкости». Ес­тественная история, общая грамматика и анализ накоплений обра­зовались в течение XVII в. подобным способом; но система форма­ции анализа накоплений была связана с большим числом условий и не-дискурсивных практик (рыночный оборот, денежные операции и их последствия, система защиты торговли и мануфактуры, колеба­ния объема металлических денег); отсюда замедленность процесса, протекавшего более чем столетие (от Граммона до Кантильона), то­гда как трансформации, имевшие место в общей грамматике и ес­тественной истории, заняли не более двадцати пяти лет. Современ­ные аналогичные и связанные трансформации, напротив, не принад­лежат к одной модели, репродуцируемой многократно на поверхнос­ти дискурсов и предписывающей всем тождественную форму разры­ва. При описании археологического разрыва, давшего место фило­логии, биологии и экономике необходимо показать, каким образом были связаны эти три позитивности (посредством исчезновения анализа знака и теории репрезентации), какие симметричные действия она могла производить (идея целостности и органической адаптации у живых существ; идея морфологической связности и закономерной эволюции в языках; идея формы производства, имеющей собствен­ные законы и границы развития). В то же время, необходимо пока­зать, каковы специфические особенности этих трансформаций (в том числе, как историчность частным образом вводится в эти три позитивности), а также продемонстрировать, что, в таком случае, их отношение к истории не может быть одинаковым, несмотря на то, что все они имеют с ней определенные отношения).

Наконец, между различными археологическими разрывами — а зачастую даже между дискурсивными формациями, непосредствен­но соседствующими и связанными многочисленными связями — су­ществуют важные сдвиги. Рассмотрим пример лингвистических дис­циплин и исторического анализа: большая трансформация, образо­вавшая в начале XIX в. историческую и сравнительную грамматику, предшествовала изменению исторического дискурса, произошедше­го через пятьдесят лет. В итоге система интерпозитивности, в кото­рую была включена филология, оказалась заметно преобразованной во второй половине XIX в., в то время как позитивность филологии даже не была поставлена под сомнение. Отсюда феномен «фрагмен­тарного сдвига», на который можно привести другой известный при­мер: концепты прибавочной стоимости, падения нормы прибыли, встречающиеся в теории Маркса, могут быть описаны на основе сис­темы позитивностей, фигурирующей еще у Рикардо; но эти концепты (новые сами по себе, хотя и образованные по старым правилам) по­являются и у самого Маркса как принадлежащие одновременно к со­всем другой дискурсивной практике: здесь они образованы в соот­ветствии с ее специфическими законами, занимают другое положе­ние и не фигурируют в тех же последовательностях. Но эта новая позитивность вовсе не является трансформацией анализа Рикардо, она отнюдь не некая новая политическая экономия. Она представ­ляет собой дискурс, осуществленный в контексте деривации несколь­ких экономических концептов, но определяющий, тем не менее, ус­ловия, в которых выполняется дискурс экономистов, таким образом имея возможность оцениваться и как теория, и критика политичес­кой экономии.

Археология разрушает синхронию разрывов таким же образом, как она могла  бы разрушить абстрактную область изменения и событий. Период не является ни ее основной общностью, ни го­ризонтом, ни объектом: если она и говорит об этом, то всегда в кон­тексте определенной дискурсивной практики и в качестве результата их анализа. Часто упоминавшаяся в археологических анализах клас­сическая эпоха не является временной фигурой, которая предписы­вает свою общность и пустую форму любому дискурсу,— это имя которое можно дать переплетению непрерывностей и прерывностей, изменении внутри позитивностеи, появляющихся и исчезающих ис­кусственных формаций. Подобным же образом, разрыв не является для археологии основанием анализа, пределом, который она наме­чает издалека, не имея возможности его определить и придать ему специфичность. Разрыв — это просто название, данное трансфор­мациям, которые основываются на общих правилах одной или не­скольких дискурсивных формаций. Так, Французская революция — поскольку до настоящего момента она была центром всех археоло­гических исследований — не играет роль внешнего дискурсу собы­тия, эффект раздела которого нужно было бы, по логике вещей, най­ти в любом дискурсе; она функционирует как сложная артикулиро­ванная подлежащая описанию совокупность трансформаций, кото­рые оставили неповрежденными несколько позитивностей, которые зафиксировали несколько других правил, все еще остающихся на­шими, а также установили позитивности, которые только что исчез­ли или же исчезают на наших глазах.