(e) Различные типы истории наук - Археология знания - Мишель Фуко - Философия как наука

Многочисленные пороги, которые мы могли бы установить, про­пускают различные формы исторического анализа. В первую оче­редь это анализ уровня формализации: это например, та история, ко­торую не перестает рассказывать о самой себе математика в про­цессе собственного развития. Она сообщает о том, чем располагает в данный момент (о своей области, методах, объектах, которые оп­ределяют математику, о языке, который они используют). Все вы­шеперечисленное никогда не выносится во внешнее поле не-научности, а, напротив, находится в постоянном обновлении (если только не оказывается в области забытого и временно непродуктивного), в той формальной системе, которую она конституирует; это прошлое раскрывается как особый случай, как наивная модель, как частично и недостаточно обобщенный замысел или как наиболее абстрактная теория, более могущественная и находящаяся на более высоком уровне: свои действительные исторические перспективы математики вновь переводят в словарь смежностей, независимостей, подчине­нии, в словарь прогрессивных формализации и развивающихся обоб­щений. Для такой истории математики (истории, которую они кон­ституируют и которую рассказывают о самих себе) алгебра Диофан­та не является забытым на переферии науки опытом; это и есть тот особый случай алгебры, который известен, начиная с Абеля и Галуа; греческий же метод истощения не представляется тем тупиком, из которого должно выбраться любой ценой, а является просто-напро­сто наивной моделью интегрального счисления. Каждое историчес­кое событие оказывается на своем уровне и имеет свою формальную локализацию. Это рекуррентный анализ, который может проводить­ся только внутри уже сложившейся науки, переступившей однажды порог своей формализации.

Другой тип исторического анализа располагается на пороге на­учности, вопрошает себя относительно того способа, при помощи которого он смог бы преодолеть основания различных эпистемологических фигур. Речь идет о том, чтобы узнать, например, каким об­разом концепт, перегруженный метафорами и воображаемым содер­жанием, очищается и становится способным принимать статус и функции научного концепта. Проблема в том, чтобы уяснить, каким образом та область опыта, отчасти уже установленная и частично артикулированная, но еще характеризующаяся непосредственным практическим использованием или действительными оценками, мо­жет обращаться в область науки. Нам необходимо узнать как наука в своих наиболее общих принципах устанавливалась поверх и против того донаучного уровня, который одновременно и подготавливал ее, и противодействовал ей в дальнейшем,— узнать как наука смогла преодолеть препятствия и ограничения , которые встречала на своем пути. Г. Башляр и Г. Гангилем дали модели такого рода истории.

Такая история не нуждается в том, чтобы как рекуррентный ана­лиз располагаться внутри той же науки, таким образом, смещая лю­бые эпизоды в ту систему, которую сама же и конституирует. Она не нуждается и в том, чтобы сообщить о своей формализации,— в том формальном вокабулярии, который является ее собственным. Действительно может ли история быть такой с тех пор, как она по­казала то, от чего наука освобождается и что она должна оставить за своими пределами, чтобы достигнуть порога научности? Таким образом, это описание пригодно именно для норм уже конституи­рованной науки: история, которую она рассказывает необходимым образом проявляется в противопоставление истины и заблуждения, рационального и иррационального, препятствия и плодотворности, прозрачности и туманности, научности и ненаучности. Таким обра­зом, речь идет об эпистемологической истории науки.

Третий тип исторического анализа, избрал своим главным на­правлением порог эпистемологизации как точку раскола между дис­курсивными формациями, определенными в их позитивности, и эпистемологическими фигурами, которые не являются строго обяза­тельными и, к тому же, в действительности никогда не станут окон­чательно оформившейся наукой. На этом уровне научность не вы­ступает в качестве нормы, и единственное, что нам остается прояс­нить в нашей археологии истории — это дискурсивные практики в той степени, в какой они дают место знанию, и где это знание об­ретает статус и роль науки. Подойти к истории науки на таком уров­не — вовсе не значит описать дискурсивную формацию, не принимая в расчет эпистемологические структуры. Скорее, наша задача состо­ит в том, чтобы показать, как установление науки и возможность ее движения к формализации находит свое обоснование в дискурсив­ной формации и в изменениях своей позитивности. Речь идет о том, чтобы подобный анализ прояснил контуры истории наук, исходя из практических дискурсивных описаний; определил, каким образом и в соответствии с какими закономерностями и изменениями она мо­жет обрести место в процессах эпистемологизации, достигая границ научности и, может быть, порога формализации в целом. Отыскивая в исторической густоте наук уровень дискурсивной практики, не сто­ит возвращать его к глубинному или первоначальному уровню, не стоит переносить его на почву жизненного опыта (ту землю, которая урывками и клочками раскрывается до всех геометрий, в то небо, которое просвечивает сквозь таблицы всех астрономии). Мы хотим раскрыть среди позитивности знаний, эпистемологических и науч­ных фигур всю игру различий, связей, отталкивании, смещений, не­зависимостей, автономий и, вместе с тем, тот способ, который пос­ледовательно артикулирует их собственную историчность.

Анализ дискурсивных формаций, позитивности, и знаний в их связях с фигурами эпистемологии и науки и есть то, что называется анализом эпистемы,— мы вводим это определение для того, чтобы дифференциироваться от других возможных форм истории наук. Можно заподозрить, что такая эпистема является чем-то в роде ми­ровоззрения или образа мира, отрезком тотальной истории всех ви­дов знания, которая навязывает им единые нормы и положения. Можно предположить также, что эпистема есть некая обобщенная стадия разума, определенная структура мысли, с которой неразрыв­но связан человек в каждую конкретную эпоху, что это, наконец, ве­ликая легализация, начертанная раз и навсегда неизвестной рукой. На самом же деле под эпистемой мы поднимаем совокупности свя­зей, которые могут объединить в данную эпоху дискурсивные прак­тики, которые предоставляют место фигурам эпистемологии, наукам и любым возможным формализованным системам. Иначе говоря, эпистема — это тот способ, в соответствии с которым в каждой из дискурсивных формаций становится возможным и совершается движение эпистемологизации, научности и формализации; это и пере­распределение тех порогов, которые могут совпадать друг с другом, подчиняться друг другу или пребывать смещенными во времени; это и побочные связи, которые могут существовать между эпистемологическими фигурами или науками по мере того, как они смещают соседствующие, но отличные друг от друга дискурсивные практики. Эпистема — это не форма знания и не тип рациональности, который проходит через различные науки, манифестирует обособленные един­ства субъекта, духа или эпохи; эпистема — это, скорее, совокупность всех связей, которые возможно раскрыть для каждой данной эпохи между науками, когда они анализируются на уровне дискурсивных закономерностей.

Описание эпистем представлено несколькими важнейшими ха­рактеристиками: оно открывает неисчерпаемое пространство, кото­рое никогда не может быть закрыто, оно не ставит своей целью за­вершить реконструкцию системы постулатов, которые определяют все знания эпохи, а покрывает бесконечное поле связей. Тем более, что эпистема не является неподвижной фигурой, которая однажды появившись также неожиданно вынуждена будет исчезнуть; эписте­ма есть бесконечно подвижная совокупность проявлений, смещений, совпадений, которые устанавливаются и распадаются. Кроме того, эпистема как совокупность связей между науками, эпистемодогическими фигурами, позитивностью и дискурсивными практиками, поз­воляет охватить игру принуждений и ограничений которые в данный момент навязываются дискурсу; но эти ограничения не являются теми негативными ограничениями, которые противопоставляют зна­ние неведению, выводы — воображению, видимость — опыту воору­женному точностью, дедукцию — умствования. Эпистема это не то, что можно знать в ту или иную эпоху, принимая в расчет несовер­шенство технологий, особенности ментальности и пределы, установ­ленные традицией. Напротив, то, что в позитивности дискурсивных практик делает возможным существование эпистемологических фи­гур и науки в целом, и будет называться эпистемой. Наконец, ста­новится очевидным, что анализ эпистемы не является поводом об­ратиться к вопросам критики («если дано то, что мы называем нау­кой, то каковы ее права и правомерно ли ее существование?»). Та­кого рода вопрошание допускает факт существования науки только для того, чтобы задавать один и тот же вопрос: что делает науку нау­кой? Загадка научного дискурса, как мы ее понимаем, заключается не в том, что дискурс претендует стать наукой, а в том, что он вообще существует. И точка, в которой наука начинает расходиться с любой наличной философией знаний, связана не с тем первоначальным да­ром, который в трансцендентальном субъекте устанавливает факт и права, а с процессом исторической практики.