(а) Позитивности, дисциплины, науки - Археология знания - Мишель Фуко - Философия как наука

Первый вопрос, который встает перед нами, можно сформули­ровать следующим образом: неужели же археология, обозначенная несколько странными терминами, как то «дискурсивная формация» и «позитивность», не описывает просто-напросто псевдонаучные об­ласти, (например, область психопатологии), науки в их «доисторичес­ком» состоянии (естественная история) или науки, полностью про­низанные идеологией (в роде политической экономии)? Не является ли археология по сути дела анализом того, что всегда останется квази-научным? Если «дисциплинами» называют совокупности выска­зываний, заимствующих организацию у научных моделей, придержи­вающихся связности и наглядности, признанных, институционализированных, передаваемых и зачастую преподносимых как науки, мо­жем ли мы утверждать, что археология описывает дисциплины, ко­торые в действительности не являются науками, тогда как эпистемология описывает науки, которые образовались на основе (или не­смотря на) существующих дисциплин или вопреки им?

       На эти вопросы можно ответить только с помощью отрицатель­ных определений. Археология не описываете дисциплины. Последние в их проявленном развертывании могут служить в лучшем случае от­правной точкой для описания позитивностей, но они отнюдь не ус­танавливают пределы, не предписывают определенные разрывы, не появляются в конце анализа точно такими же, какими были в его начале. Наконец, между институционализируемыми дисциплинами и дискурсивными формациями невозможно установить дву- одноз­начные отношения.

Рассмотрим пример подобного искажения.

Отправной точкой для написания «Истории безумия» было по­явление в начале XIX в. психиатрической дисциплины. Эта дисцип­лина не имела ни того же содержания, ни той же внутренней орга­низации, ни того же места в медицине, ни той же практической фун­кции, ни того же способа применения, что традиционная глава из медицинского трактата XVIII в. под заглавием «Болезни головы» или «Нервные болезни». Но при изучении этой дисциплины, мы об­наружили две любопытные вещи: то, что сделано возможным ее по­явление в определенный момент времени, то, чем обуславливалось значительное изменение в экономике концептов, типов анализа и до­казательств, было всей совокупностью отношений между госпита­лизацией, содержанием в больнице, условиями и процедурами со­циального исключения, правилами юриспруденции, нормами буржу­азной морали и индустриального труда,— короче говоря, всей сис­темой отношений, характеризующих для научной дискурсивной прак­тики формацию высказываний. Но эта практика проявляется не только в дисциплине с научным статусом и установками; ее можно обнаружить и при работе с юридическими текстами, с литературны­ми и философскими произведениями, событиями политического ха­рактера, сформулированными воззрениями и повседневными разго­ворами. Соответствующая дискурсивная формация шире, нежели психиатрическая дисциплина, указывающая на ее существование; она выходит далеко за границы последней.

Более того, возвращаясь в прошлое и пытаясь отыскать то, что могло предшествовать в XVII—XVIII вв. образованию психиатрии, мы обнаружим, что никакой предваряющей дисциплины не сущест­вовало: то, что врачи классической эпохи говорили о маниях, бреде, меланхолии и нервных заболеваниях ни в малейшей степени не об­разовывало автономную дисциплину, в лучшем случае то был ком­ментарий к анализу лихорадок, измененных состояний сознания или возбуждений мозга. Тем не менее, несмотря на отсутствие установ­ленной дисциплины, дискурсивная практика психиатрии со своей за­кономерностью и наполнением была введена в обиход. Эта дискур­сивная практика очевидно уже присутствовала в медицине, но не бо­лее, нежели в административных распоряжениях, литературных и философских текстах, казуистике, теории или проектах принудительных работ и помощи бедным. Существовавшим в классическую эпоху и вполне пригодным для описания дискурсивной формации и позитивности не соответствует ни одна дисциплина, сколько-ни­будь соспоставимая с психиатрией.

Однако, если верно то, что позитивности не являются простыми дубликатами существующих дисциплин, отличаются ли они от про­тотипов будущих наук? Не понимают ли под дискурсивной форма­цией ретроспективную проекцию наук на их собственное прошлое или тень, которую они отбрасывают на то, что им предшествовало и по­явление которой обрисовывает их в общих чертах? Не было ли то, что мы попытались описать как анализ накоплений или общую грам­матику, наделяя их, может быть, искусственной автономией,— всего-навсего политической экономией на стадии начального становления или предварительным этапом в образовании строгой науке о языке? Не попыталась ли археология, не погнушавшись весьма ретроград­ными приемами, правомерность которых, несомненно установить очень сложно,— не попыталась ли она просто перегруппировать в независимую дискурсивную практику все те разнородные и рассе­янные элементы, чье участие окажется необходимым для образова­ния науки?

Вновь мы вынуждены ответить отрицательно. То, что было про­анализировано как естественная история, не охватывает в единст­венной фигуре всего того, что в XVII—XVIII вв. могло оцениваться как прототип науки о жизни и фигурировать в виде ее законной ге­неалогии. Установленная таким образом позитивность учитывает оп­ределенное число высказываний, касающихся подобий и различий между вещами, их видимой структуры, частных и общих признаков, возможной классификации, прерывностей, которые их разделяют и передач, которые их связывают. Однако она вовсе не уделяет вни­мания множеству других исследований, которые датируется, тем не менее той, же эпохой и очерчивают первичные фигуры биологии: таков анализ рефлексивного движения (который будет крайне важен для образования анатомо-биологии нервной системы), такова теория эмбриона (которая, может быть, опережает постановку проблем эво­люции и генетики), таково объяснение животного и растительного роста (позднее это станет основным вопросом физиологии организ­мов в целом). Более того, не опережая будущую биологию, естест­венная история — таксономический дискурс, связанный с теорией знаков и замыслов науки о порядке - исключила, пользуясь своей стабильностью и автономией, образование отдельной науки о жиз­ни. Подобным же образом такая дискурсивная формация как общая грамматика совершенно не учитывает всего того, что могло быть ска­зано о языке в классическую эпоху и что позднее напомнило бы о себе следами, оставленными в филологии: наследство или отречение, развитие или критика. Она обходит вниманием методы библейского толкования и философию языка, сформулированную у Вико или Гердёра. Таким образом, дискурсивные формы — это не будущие науки, находящиеся на той стадии развития, когда, еще не осознанные «вну­три себя», они выглядят уже вполне сформированными. Они дей­ствительно не подлежат телеологической субординации по отноше­нию к ортогенезу наук.

Нужно ли в таком случае говорить, что там, где существует по­зитивность, не может быть науки, и что позитивности всегда исклю­чают науки? Нужно ли подчеркивать, что, не вступая в хронологи­ческие отношения с науками, они всегда противопоставляются им? Напоминать о том, что они в некотором роде позитивная фигура оп­ределенного эпистемологического изъяна?

Но для данного случая можно было бы найти и совершенно про­тивоположный пример. Клиническая медицина, очевидно, не явля­ется наукой. Кроме того, что она не отвечает формальным критериям науки и не достигает уровня строгости, который можно ожидать от физики, химии или даже физиологии, она располагает едва органи­зованным нагромождением эмпирических наблюдений, непроверен­ных экспериментов и результатов, терапевтических предписаний и ин­ституциональных распоряжений. Но даже эта не-науке не исключает некоторой научности: на протяжении XIX в. она установила опреде­ленные отношения с полностью состоявшимися науками — физиоло­гией, химией, микробиологией; более того, она предоставила место дискурсам патологоанатомии, которой торжественно присвоили ти­тул лже-науки.

Итак, дискурсивные формации нельзя отождествлять ни с наука­ми, ни с дисциплинами, переживающими раннюю стадию научного развития, ни с фигурами, дистанциированно очерчивающими обра­зующиеся науки, ни, наконец, формами, изначально исключающи­ми любую научность. Каково же в таком случае отношение между позитивностями и науками?