1. АНТРОПОКОСМИЧЕСКАЯ ОРИЕНТАЦИЯ В РУССКОЙ НАУКЕ - Самобытность русской науки. Предпосылки и реальность - Н.В. Бряник - Философия как наука

Сейчас очевидна безуспешность поиска чистой самобытности, абсолютной неповторимости того, что создано российскими учеными в науке. Это не подтверждается ни историей науки, ни современным ее состоянием. Больше того, все попытки обнаружить в истории науки такой этап, начиная с которого можно было бы вести отсчет самобытной русской науки, оказались неудачными. Так, имеющиеся данные о развитии естественно -научных представлений и воззрений с периода Древней Руси по XVIII век включительно, когда уже безо всяких скидок можно признать наличие научной формы творчества в русской культуре, свидетельствуют, по большому счету, в пользу заимствования и научных идей, и форм организации науки, и даже самих ученых, приезжавших на Русь сначала из Византии, а затем из разных стран Европы, но преимущественно из Германии, Правда, справедливости ради, следует отметить, что сама история науки в интересующем нас культурном регионе исследовалась односторонне, с европоцентристских установок.

Реальная наука, культурно -географически связанная с Россией, во всех своих многообразных чертах и проявлениях исторически и по сей день являет собой смесь заимствованного и самобытного, воспринятого у иных культур и рожденного на собственной почве. Временами это сочетание уподоблялось симбиозу, но наиболее устойчивой оказалась форма органического сплава самобытных и заимствованных элементов. Эта реальность нередко разрушает, на первый взгляд, стройные теории. Казалось бы, уже найден важней­ший признак самобытности русской науки, но при прояснении его истоков, развертывании его содержания в очередной раз обнаружи­вается, что он со всеми Своими истоками и содержанием — неотъемлемый компонент и науки европейской.

Значит, самобытность — не качественное состояние всей реаль­ности того, что мы называем русской наукой, и не какой-то отдельный ее признак, который можно было бы вычленить и самостоятельно исследовать. Национально-культурные отличия можно высветить в разных составляющих науки, но не как нечто субстратно -вещественное, не как ее часть или составной элемент, а скорее как некую тональность, мотив, настрой, окрас и т. п.

Сказанное, может быть, несколько озадачит читателя. С одной стороны, у автора нет никаких сомнений в том, признавать или не признавать самобытность русской науки. Исходя из культурного статуса феномена науки нельзя отрицать того, что научное отношение к миру погружено в культурную среду и полнится ею. И в то же время на вопрос, в чем же проявляется эта зависимость, ответ дается весьма неопределенный — в настрое, окрасе, мотивах, т. е. в чем-то понятийно трудновыразимом, за что трудно ухватиться.

Проясним нашу позицию, перейдя от общих и абстрактных рассуждений к реалиям русской науки.

Первый шаг на этом пути мы сделаем, обратившись к самому предмету науки. Помимо философских рассуждений о науке, где с неизбежностью всплывает вопрос о ее предмете, в конкретных научных исследованиях русских ученых открывается определенное видение окружающего мира и человека, которое и предстает как объект и цель исследования. Но психолог и физиолог имеют свое поле деятельности, физик и химик — свое, совершенно иным оно выступает у историков и лингвистов, географов и других предста­вителей науки. Вырванная из целостной системы науки и истории культуры, любая отрасль научного знания предстает в качестве традиционного предмета исследования, который требует учета лишь специфики условий и закономерностей именно данной науки, и не более того. Однако в истории науки можно отметить этапы, которые положили начало новому видению предметов различных дисциплин, настолько новому, что возникают сомнения в возмож­ности отнесения подобных исследований к традиционным отраслям знания.

Новая картина мира открывается не только благодаря принципиально иным приборам и экспериментам (как это было на рубеже XIX—XX вв.) или исподволь наработанному теоретическому инст­рументарию, который позволяет прорваться к непривычным для традиционных представлений сферам рациональности (как  это произошло в научной революции XVII века). Мир науки может  предстать в необычном и неожиданном свете еще и тогда, когда в  его осмысление включаются представители иной культуры. Све­жий. новый взгляд может настолько переосмыслить традиционный предмет науки, что нередко возникает вопрос, а о науке ли вообще идет речь?

Высказанное соображение наиболее ярко можно продемонстри­ровать, обратившись к трактовке в науке идеи космизма. Сама идея космизма далеко не нова в истории человеческой мысли. Так, особенности античного представления о мире в своей целостности оцениваются именно с позиций космизма, идеи которого не исчезают в европейской мысли и в более поздний период; они вспыхивают то в форме философских, то научных, астрологиче­ских или каких-либо иных построений.

Восточный вариант космического мироощущения, по всей види­мости, еще более древен, чем европейский, и, например для индийской культуры, имеет безусловное и непреходящее значение. Но это все темы для самостоятельного изучения.

В последние годы все активнее говорят о космизме как о русском феномене, называя его “русским космизмом”. В контексте наших размышлений это очень важное признание. И хотя русский космизм чаще всего связывают с философскими воззрениями отечественных мыслителей религиозного направления, мы намереваемся поразмыс­лить об исследованиях собственного научного толка.

И вот теперь мы подходим к важной, на наш взгляд, особенно­сти отечественной мысли: у целого ряда крупнейших российских ученых предмет науки выстраивается таким образом, что он одновременно является и развертыванием идеи космизма. Какую бы область научного познания мы ни взяли, будь то химические процессы, физические явления, мир живого или человек — постичь ее можно, только признав ее космическую природу.

Предмет науки, пронизанный, идеей космизма, ломает сложив­шиеся устои, преобразует традиционные области научного знания. С этих позиции истоки и предпосылки живого не узреть нив химии, ни в физике, напротив, процессы, происходящие в живых организмах, во многом проясняют механизм физико-химических процессов. Но полностью переориентировать науку в этом направ­лении (от биологии к физике и химии) также нельзя. Зависимости здесь не линейные и не причинно-следственные. Становится вполне очевидным, что имеющуюся совокупность научных знаний не удастся разместить по отдельные “квартирам”. Космизированная наука сливает воедино ранее “расквартированные” и специализированные по отраслям знания на прочном основании самой научной идеи космизма (подчеркнем — именно научной). Слож­ные наименования новообразованных областей знания — биогеохи­мия, палеогеоантропология, гелиобиология, астрономическая меди­цина, астрофизика и т. п. — выражают неразрывную связь наук. Неотъемлемой составляющей подобных областей науки являются астрономические знания (отсюда и постоянный компонент их названий: космо-, гелио-, селено-, астро-), дающие представление о космосе. Как здесь не вспомнить слова Н. Федорова о необходимости соединения всех наук с астрономией и становления небесной физики и химии, астрономической ботаники и истории и т. п.! Но в данном контексте мы подчеркиваем не философский, а научный смысл идеи космизма, именно его выдвигаем на передний план.

Хотя тут же следует заметить: при всем стремлении некоторых ученых освободить и даже изолировать научную идею космизма от философских, религиозных, а также астрологических, космогониче­ских и им подобных воззрений, это далеко не всегда удается.

Рассмотрим позицию В. И. Вернадского по интересующему нас вопросу. Целый пласт важнейших его исследований по биогеохи­мии есть не что иное, как научное обоснование идеи космизма. Эти исследования он сопровождал постоянными оговорками, что хотел бы предстать в них как ученый и только ученый, что он сознательно отвлекается от многочисленных философских и рели­гиозных построений на сей счет и единственным материалом для него служат эмпирические данные, факты. Но при всей последова­тельности и строгости суждений избежать нежелаемого ему не удается. И помимо сугубо научных материалов и статей, мы обнаруживаем у В. И. Вернадского размышления о начале и вечности жизни, об истоках идеи космизма, которые видятся ему в восточной философии, и некоторые другие отступления от науки, вплоть до прямых высказываний, что идея космизма может быть развита только на стыке философии, религии и науки (любопытно, что он настаивал на особой роли математики в этом процессе).

У такого самобытного русского ученого и мыслителя, как А. Л. Чижевский научное изложение идеи космизма, основанное главным образом на изучении статистических закономерностей, переплетено с философскими размышлениями и догадками. И названия некоторых его научных работ явно не только научные — “В ритме Солнца”, “Земное эхо солнечных бурь”...

Космические идеи К. Э. Циолковского, пронизывающие, без сомнения, все его научные работы, неоднократно подытоживались им в философских произведениях, в одном из которых — “Живая Вселенная” — он прямо заявляет: “Этой статьей я делаю новую попытку передать свои наиболее значительные мысли”. Циолков­ский не проводил строгого разграничения между философским и научным изложением своих идей. В его философских размышлени­ях господствуют доказательность и строгая научность. Современ­ные исследователи научного наследия К. Э. Циолковского все настойчивее проводят мысль о неадекватности той интерпретации направленности его творчества, которая долгое время преобладала в нашей литературе. На передний план, как правило, выдвигались его технические изобретения и открытия, которые сам гениальный исследователь воспринимал лишь как средства реализации главной своей идеи — идеи космической природы человека и Разума. Другими словами, то, что мы традиционно оцениваем как его научные достижения, не может быть адекватно понято в отрыве от его философских взглядов, так как его научные идеи неразрывно переплетены с философскими исканиями.

Пример научного творчества Вернадского, Циолковского, Чижевского убеждает в том, что сфера исследований русских ученых не укладывается в прокрустово ложе традиционного понимания предмета науки вследствие органической взаимосвязи, синкретизма и спаянности в их исследованиях, казалось бы, совершенно нестыкуемых областей знания (к примеру, геологии, антропологии и астрономии).

Сегодня, когда процесс интеграции охватил всю систему науч­ного знания, правомерность такого подхода к науке уже не требует доказательств. Но не будем забывать, что процессы космизации в русской науке происходили в период усиленной дифференциации знаний. К открытию космической природы зем­ных процессов Вернадский пришел в 1916 году, Чижевский считал 1915 год временем, когда он впервые осознал, как научным способом выразить и обосновать свое космическое мироощущение, К этому же периоду можно отнести и формирование космического миропонимания у Циолковского. Это совсем не значит, что нет более ранних (или наоборот поздних) примеров космизации науки. Мы склонны согласиться с теми историками науки, которые отсчет космизированной науки ведут с гелиоцентрических идей Н. Копер­ника. Как тут не вспомнить Н. Я. Данилевского, который считал, что славянин Н. Коперник, совершив это великое открытие, положил начало самостоятельному развитию науки славянского культурно-исторического типа.

История науки демонстрирует эмпирическую закономерность: в десятые — двадцатые годы XX столетия идея космической обуслов­ленности всего происходящего на Земле, и в том числе человека во всех его проявлениях, обрела прочное научное основание, и приоритетную роль в этом процессе сыграли русские ученые, обретшие благодаря этому мировую известность. Возможно, есть в истории науки определенная логика событий, и переход от геоцен­тризма к космизму был неизбежен. Но как механика обрела в лице Ньютона форму, наиболее адекватную своему содержанию и духу времени, так и идея космизма в лице русских ученых нашла выразителей своей сокровенной сути.

Наметим хотя бы общий контур научного содержания идеи космизма. Опрометчиво было бы ожидать от нас строго научного изложения содержания данной идеи. Наша работа философского характера, и свою задачу мы видим в том, чтобы представить идею космизма в некоторой целостности и логической последова­тельности, показать ее мировоззренческий смысл.

Для целостного воссоздания принципа космизма в русской науке обратимся к работам Вернадского, Чижевского и Циолков­ского, мы ознакомим читателя и с воззрениями тех ученых, в которых они видели свою предтечу. Начнем же мы с анализа того, в чем русские мыслители, усматривали космическую природу неорганической материн,

 По глубокому убеждению Циолковского, любая частица мате­рии «представляет элемент космоса и живет жизнью Вселенной, а не жизнью одной только Земли», и жизнь эта, по его  образному выражению, заключается в блужданиях по космосу. Как бы к продолжение этого тезиса у Вернадского читаем: “Космическое вещество постоянно в разных формах попадает на Землю и земное уходит в космическое пространство”. Это и есть механизм космического блуждания: “...атом сегодня на Земле, завтра на Солнце, а послезавтра на какой-нибудь Венере или иных планетах солнечных систем,— утверждал Циолковский и тут же добавлял, дабы не сочли сказанное за вымысел: — и это допускает наука о природе. Конкретизируя механизм данного явления применитель­но к земным условиям, Чижевский обосновывает зависимость фундаментальных событий на Земле от солнечной деятельности: “Земля... находится в сфере непосредственного влияния Солнца. Его Лучистая энергия — основной двигатель всех физико-химиче­ских процессов, протекающих на поверхности планеты и ее оболочках” Это, может быть, самый очевидный круг зависимости. Но одновременно происходят и более масштабные события, напри­мер подчинение солнечной активности звездному ритму.

И вслед за космистами необходимо признать: в этом сложном мире, простирающемся от атомов и молекул до звезд, от микро­косма до макрокосма, нет границ между тем, что является космосом, и тем, что им не является,—“Вселенная повсюду”. Ее каждомоментным присутствием определяется все происходящее на Земле, вплоть до физико-химических процессов.

Суждения русских космистов заставляют отрешиться от тради­ционных представлений об однотипности, повторяемости и воспро­изводимости даже самых простых физических и химических процессов. Любой химический процесс неуловимыми пока для нас нитями связан с тем, что совершается на других планетах Солнечной системы (поскольку  “...деятельность Солнца — процесс не вполне самостоятельный... он находится в определенной зависимости от размещения планет солнечной системы в пространстве, от их констелляций по отношению друг к другу и к Солнцу”), обусловлен происходящим в нашей звездной галактике и космосе в целом. Не зная этого, мы пренебрегаем этими существенными зависимостями. “Химикам просто невдомек... ставить под столбца­ми формул и цифр дату: год, месяц, число, час, минуту. А мгновения отличаются друг от друга так же, как лица, деревья, узорна пальцах”.

Мы привыкли апеллировать к историческому взгляду на мир и с удовлетворением констатируем его проникновение в мир физики и химии, но при этом начисто упускаем из виду непосредственную связь принципов историзма и космизма как в объяснении самих  событий, так и в методологии научного исследования — в подходах к миру. И если мы как революционные события в науке оцениваем приложение принципа историзма сначала к наукам живой природы и общественной жизни и значительно позднее к наукам о неорганической природе, то столь же значимым следует признать научное использование принципа космизма. Поистине революционно звучит важнейшее для концепции Чижевского положение: “Подавляющее большинство физико-химических процессов, разыгрывающихся на Земле, представляют собой результат воздействия космических сил”.                                  

Принцип космизма должен учитываться не только в физике и химии, но и в таких научных дисциплинах, как геология, минералогия, палеонтология и др., он играет не вспомогательную роль, выступает не как идея, создающая только общий фонд для исследования земных процессов (поскольку Земля сама по себе космическое тело), а предстает как научный принцип, без учета которого исчезает подлинная суть исследуемого. В. И. Вернадский так обосновывает настоятельную необходимость космизма в науках о неорганической природе: “В составе нашей планеты, и земной коры в частности, открываются указания на явления, далеко выходящие за ее пределы. Мы не можем их понять, если не отойдем от области земных, даже планетных явлений, не обратим­ся к строению всей космической материи, к ее атомам, к их” изменению в космических процессах”. Эта мысль была близка и А. Л. Чижевскому, и хотя он по-своему разрабатывал научный принцип космизма, ученики Чижевского считали Вернадского его единомышленником. В подтверждение заметим, что Чижевский неоднократно ссылался на идеи Вернадского, одна из которых была особенно созвучна его творчеству: “Лик Земли... Он не есть только" отражение нашей планеты, проявление ее вещества и ее энергий — он одновременно является и созиданием внешних сил космоса”.

Сейчас вряд ли кто-нибудь будет оспаривать мысль о том, что мощные космические излучения, непрерывно оказывающие воздействие на все оболочки Земли, должны непременно учитываться в геологических;,.. науках. Но для того чтобы это стало очевидным, геология должна была вслед за астрономией снять с себя шоры геоцентризма, а, по свидетельству Вернадского, путь этот не так уж прост.

Другие положения Вернадского еще нуждаются в глубоком научном осмыслении. Так, он утверждал, что для подлинного исследования самых ранних состояний нашей планеты мы должны обращаться уже не к геологической истории, а к космической. “Понятие о них дает нам не геология, а космогония. Эти условия мы не можем выяснить на основании изучения земных слоев, геологу доступных, а т. к, они по времени предшествуют геологи­ческим периодам, то мы должны откосить их не к геологическим периодам, а к предшествующим им космическим периодам сущест­вования Земли”. Тем самым в круг наук втягивается космогония, которую мы привыкли воспринимать не как науку в строгом, смысле слова, а только как шаг на пути к ней. Для Вернадского связь геологии и космогонии непреложна: “Неизбежно проникают космогонические представления в геологию, без них нельзя обой­тись, т. к. космические периоды Земли — это реальный факт: они (жди, и они так или иначе отражаются и до сих пор в окружающей нас природе”.

Космически понятая геология снимает традиционное противостоя­ние Земли и космоса как окружающей ее внешней среды. Мы осознаем, что граница между Землей и космосом лишь мысленная, воображаемая, ее по существу нет. Поэтому справедливо утверждение: родиной нашей является не только Земля, но и космические просторы.

Мы пока воспроизвели одностороннюю связь — воздействие космоса на составляющие его элементы (галактики, звезды. Солн­це, планеты, молекулы, атомы...), влияние макрокосма на микро­косм. При таком изложении складывается представление об одно­сторонних причинно-следственных связях, о линейных зависимо­стях. И совсем другое понимание ориентируют нас произведения русских космистов. Микрокосм не пассивен в восприятии космических процессов. Особенности его внутреннего мира, в свою очередь, через сложные зависимости влияют на космическую организацию: “В безграничных областях небесных пространств... очевидно, что химические элементы не распределены в беспорядке в сгущениях материи этих пространств, в туманностях, звездах, планетах, атомных облаках, космической пыли. Их распределений зависит от строения их атомов”.

После краткого и, конечно, далеко не полного обзора представ­лений русских ученых о взаимовлияниях микрокосма и макрокос­ма на уровне неорганической природы перейдем к изложению принципа космизма применительно к миру живого.

Важнейшее утверждение мы обнаруживаем у Чижевского. “В каждый данный момент, органический мир находится под влиянием космической среды и самым чутким образом отражает в себе, в своих функциях перемены или колебания, имеющие место в космической среде”. Примем этот тезис в качестве отправного. И поскольку с общим смыслом идеи космизма читатель уже знаком, зададимся вопросом, чему противостояла идея космизма, на смену каким установкам в биологических науках она пришла.

Ответы на этот вопрос мы находим и у Чижевского, и у Вернадского. Чижевский дает такую оценку одному из подходов в современной ему биологии: “Создается впечатление, что органический мир словно вырван из природы, поставлен насильно над нею и вне ее. Для живого, согласно такому воззрению, существует только одна среда — само живое”.

В. И. Вернадский, вскрывая недостатки другого весьма распространенного подхода, говорит о необходимости “оставить в стороне наши представления о биосфере... в течение долгих веков казав­шиеся правильными, отбросить долго царившие объяснения чисто геологического характера”. И далее перед нами предстает собст­венная позиция ученого: “В биосфере мы должны искать отраже­ния не только случайных единичных геологических явлений, но и Проявления строения космоса, связанного со строением и историей химических атомов”, “биосфера не может быть понята в явлениях, на ней происходящих, если будет упущена эта ее резко выступа­ющая связь со строением всего космического механизма”.

Конечно, неверно было бы по данным высказываниям Чижевского и Вернадского судить о них как о противниках изучения внутрибиологических закономерностей или попыток вычленения собственно геологических факторов влияния на живое. Ученые не приемлют этих подходов лишь как единственно возможных, а главное, подчиняют их новой идее.                            

При подобном разъяснении космическая идея в биологии обретает уже более конкретное звучание: “Процесс развития органического мира не является процессом самостоятельным, автохтонным, замкнутым в самом себе, а представляет собой результат действия земных и космических факторов, на которых вторые являются главнейшими, т. к. они обусловливают состояние среды”. Итак, русские космисты считают, решающими космические факторы, а зависимыми от них — геологические: “Жизнь... в значительно большей степени, явление космическое, чем земное”. Причем, согласно замечанию Вернадского, во внимание должны быть приняты не единичные и случайные, а закономерные взаимные факторы; и тогда сами земные факторы обретут космическое звучание, поскольку закономерное на Земле представляет ее как планету, а значит, и одно из космических тел.                  1

Обыденному сознанию и сейчас очень трудно воспринять мысль, что все живое на Земле не ею главным образом определяется, а космосом. По Вернадскому же, эта зависимость ярко проявлена в особенностях живой природы: “Космическая сила придает ей разный вид на суше и в воде, она же меняет ее структуры, т. е. определяет количественные соотношения, существующие между разными автотрофными и гетеротрофными организмами”.        

Мы подошли к существенно важному моменту русского космизма — признанию закономерного характера пребывания живого в космосе. Именно это положение, на наш взгляд, является тем принципиально новым, что было внесено в биологию идеей биосферы В. И. Вернадского. (В этой связи заметим, что П. Флоренский отдавал должное Вернадскому, признавая его приоритет в придании явлениям жизни характера космической категории.)

В. И. Вернадский писал: “...твари Земли являются созданием сложного космического процесса, необходимой и закономерной частью стройного космического механизма, в котором... нет слу­чайности”. Почему живое не случайное и не единичное событие в космосе? Объяснение дается на уровне физико-химических процессов — живое есть “...проявление строения атомов и их положения в космосе, их изменения в космической истории...”.

Итак, живое космично по своей природе и закономерно для космоса. Логическим продолжением сказанного становится мысль, которую мы обнаружили у Циолковского: каждая частичка космоса “...периодически, неизбежно, через громадные промежутки време­ни, принимает сложный организованный вид, называемый нами жизнью”. Если жизнь — это особая пространственно-временная организация атомов, то нет принципиальных препятствий к тому, чтобы, блуждая в космосе, каждый атом принимал самые разнооб­разные формы и претерпевал всевозможные превращения.

С позиций космизма “каждое зерно материи периодически оживает”. И не кажется фантастическим вымыслом утверждение Циолковского о том, что “всякая частица (атом) космоса потенциально жива”, а “Млечный Путь битком набит жизнью”. (Сам ученый писал, что это важнейшая для него мысль.)

Вернадский настоятельно подчеркивал, что он пришел к выводу о космической природе жизни, опираясь на факты и основанные на них эмпирические обобщения". Он считал, что “жизнь есть явление космическое, а не специально земное”; что нет космоса без проявлений жизни, нет безжизненного космоса, жизнь в космосе вечна, поскольку вечен сам космос.

Космичность жизни, приравненная к жизненности космоса (атрибутивности жизни в космосе), несет в себе и еще один смысл — единство, всего живого. К этому выводу применительно к земным условиям приходит Вернадский: “Современное живое вещество генетически связано с живым веществом всех прошлых геологиче­ских эпох”. О единстве всего живого в весьма категоричной форме писал и Циолковский, доказывая живительность природы: “Есть только одна жизнь, которая никогда не прекращалась и никогда не прекратится”. Эти выводы звучат скорее как фило­софские, нежели научные положения. Но, как мы уже отмечали, у данных мыслителей они приводятся в научных текстах, где постоянно оговаривается, что в основе этих выводов лежат лишь факты и научные обобщения.

Вернадский настаивал на понимании геологических процессов как планетных явлений, которым свойственны закономерности присущие другим планетам. Идея единства живого, закономерно­сти этого появления в условиях планеты Земля, а значит, и всех подобных космических образований и космоса в целом роднит концепции Вернадского и Циолковского. Теория биогенного происхождения жизни (а она, как видим, непосредственно вытекает из названных выводов, а значит, и из признания космической природы жизни) имеет хождение и своих сторонников в современной науке.

В биологических науках космичность живого, изучается на уровне конкретных механизмов. В одном из таких механизмов живая клетка предстает трансформатором космических энергий, переводящим “космические излучения в действенную земную энергию — электрическую, химическую, механическую, тепловую и т. д. В этом преобразовании космических энергий Вернадский видел важнейшее геологическое значение биосферы — совокупно­сти живых организмов, населяющих Землю. Среди наиболее изученных — механизм превращения зелеными организмами лучи­стой солнечной энергии, который через явление фотосинтеза вошел в школьные учебники.                                  

Миссия транслятора-посредника между Землей и космосом не будет до конца понята, если не отметить роль живого в круговороте материи. Поскольку живое обращено не только к небу, но и участвует в земных процессах, то оно способно соединять в себе и то и другое. Так, у Вернадского мы находим: “Жизнь захватывает значительную часть атомов, составляющих материю земной поверхности. Под ее влиянием эти атомы находятся в непрерывном, интенсивном движении. Из них все время создаются миллионы разнообразнейших соединений... На земной поверхности нет химической силы, более постоянно действующей, а потому и более могущественной по своим конечным последствиям, чем живые организмы, взятые в целом”.                                 

Поскольку живое непрерывно дает начало новым физико-химическим процессам, постоянно нарушает “химическую косность”, (выражение Вернадского) материи земной поверхности, постольку можно говорить применительно к этому уровню организации материи об обратной стороне принципа космизма — влиянии живого на космос. Блуждающие по космосу атомы испытали превращения в горниле живых организмов и “чем более мы изучаем химические явления биосферы, тем более мы убеждаемся, что на ней нет случаев, где бы они были независимы от жизни. И так длилось в течение всей геологической истории. Принимая во внимание законосообразный характер геологических процессов как планетных явлений, а также идею живительности космоса, принцип космизма на органическом уровне материи можно трактовать таким образом: живое не только объект космических воздействий, оно не только воспринимает космические события и несет в себе их историю, но оказывает и ответное влияние. С учетом не случайной, а закономерной роли биосферы Земли тезис Вернадского о том, что “с исчезновением жизни не оказалось бы на земной поверхности силы, которая могла бы давать непрерывное начало новым химическим соединениям”, можно экстраполиро­вать и на космос в целом.

В этом контексте становятся понятными нередкие замечания русских космистов о том, что граница между биосферой и космосом весьма условна — ведь эта граница должна не отъеди­нять Землю от космоса, а, напротив, соединять их. Химическая функция жизни стирает границу между живой и неживой мате­рией: если химические процессы, происходящие в биосфере, зави­симы от нее, то провести грань между ними попросту невозможно. Аналогична химическим и природа атмосферных явлений: “Атмос­фера всецело создана жизнью, она биогенна”.

Концепция биогенной природы явлений, традиционно рассмат­риваемых как неорганические, с трудом входила в науку, и еще в начале XX века была далеко не общепризнанной. Если в системе научного знания взять за отправной пункт биологические науки, то трудно придерживаться традиционных представлений об их связях с другими науками. С одной стороны, такие области знания, как, например, химия, геология, метеорология должны предшествовать комплексу биологических дисциплин, но из всего сказанного выше следует, что в определенном смысле, напротив, и химия, и метеорология, и геология основаны на биологии, и одновременно все они связаны с науками о космосе. Судя по названию, геохимия — наука о процессах в неживой природе. Однако по признанию виднейшего специалиста в этой области В. И. Вернадского, главный действующий фактор в ней — живое вещество. И возникает название, выражающее принципиально новый подход,— биогеохимия.                             

Говоря о принципе космизма, нельзя не коснуться еще одного из его основных положений — речь пойдет о периодичности воздействия космических сил.

У А. Л. Чижевского этот феномен становится главной темой его исследований. В 1905 году (в 18 лет!) под влиянием Циолковского он задается вопросом, в какой мере зависит живая клетка в своей физиологической жизни от притока космических радиаций и от тех колебаний или изменений, которым космическая радиация подверже­на. В том же году в Калуге выходит его первая работа. Она называлась “Периодическое влияние Солнца на биосферу Земли”, а затем в течение всей последующей жизни Чижевский подтверждал обнаруженную закономерность эмпирическими зависимостями на уровне различных живых организмов, включая человеческий.

Периодичность как важнейшая составляющая принципа космизма означает закономерный характер космических изменений, их повторяемость и относительную воспроизводимость. Циолковский констатирует этот феномен как факт, как закон жизни космоса: “Разнообразным периодам разной продолжительности нет предела... Все повторяется, но не с полной точностью”.

Пространственная рядоположенность космических объектов, и близко лежащих друг к другу (как, например, Солнце, Луна и Земля), и чрезвычайно удаленных даже с космической точки зрения, ставит эти объекты в определенные, весьма сложные зависимости. Когда Чижевский связывал периоды солнечной актив­ности с периодами планетных движений, то он тем самым учитывал пространственно-динамические зависимости космических объектов. Земля как космический объект также пребывает в космическом ритме. Ритмика земных процессов непосредственно зависит от периодичности солнечной активности, а уже через нее, опосредованно она связана с колебаниями, происходящими в космосе в целом. Опираясь на исследования своих предшественни­ков, Чижевский выводит строгие количественные величины перио­дов солнечной активности: “В колебаниях интенсивности космиче­ского излучения обнаружена четко выраженная 27-дневная и 11-летняя периодичности, обусловленные Солнцем. Космическое излучение выступает своего рода проводником ритмического воз­действия Солнца на атмосферу”.

Ритмы космических событий не могут не сказываться на живых организмах. Периодичность, а значит, и повторяемость происходящего в окружающей живое вещество среде воспроизводятся в организме на уровне химических процессов. В этом отношении большой интерес представляют работы П. К. Анохина о механизме опережающего отражения в живой природе". Анохин считал, что если бы в природе не было таких повторяющихся ритмов, как смена времен года и суток (а они, как известно, обусловлены космическими явлениями), то и простейшие живые существа не. смогли бы приспособиться к окружающей среде. Механизм опере­жающего отражения в том и заключается, что уже первые признаки циклических событий вызывают в химических процессах протоплазмы живого всю в дальнейшем становящуюся необходимой цепочку реакций. Тем самым живой организм оказывается подго­товленным к тому, чему еще только предстоит наступить. Как замечал Анохин, камню безразлична цикличность происходящих событий, он просто разрушается, тогда как живому веществу периодичность процессов позволяет сохранить себя и приспособиться к этому миру. Механизм опережающего отражения присущему живому — от простейших до человека (таким механизмом по сути является и высшая нервная деятельность).

Подвластность живого мира Земли космическим ритмам у А. Л. Чижевского выражена так: “Неверно было бы думать, что в биосфере на всплески солнечной активности реагирует какой-то отдельный организм, определенный вид животных, бактерий или растений. На них отвечает весь живой мир планеты, совокупность всех организмов”.

Мысль о живительности космоса, о которой мы уже не раз говорили, характеризуя русский космизм, находит отражение и в понимании феномена периодичности космических процессов. Так, у Чижевского, ведшего строгий статистический анализ колебаний солнечный активности, нередко речь идет не о каких-то объекти­вированных периодических процессах, а о “животрепещущей дина­мике космо-теллурической среды”, о “биении общемирового пуль­са”, “кровных узах родства между различными частями Вселен­ной”. И встречая в его книгах фразы о том. что “каждое биение органического пульса согласовано с биением космического сердца”, мы понимаем, что космизм у него — не просто научная идея или понятие, а поистине целостное мироощущение, которое овладело им еще в юношеские годы и воплотилось в ярких поэтических образах его ранних стихов (“Вокруг трепещет пульс Вселенной”). И как не отметить созвучия с воззрениями русских философов о бытийственности и онтологичности творчества раз­мышлений Чижевского о “творческих способностях всей Вселен­ной”.

А. Л. Чижевский обнаружил и научно обосновал еще один существенный момент механизма космических взаимосвязей, объясняющий и феномен периодичности (ритмичности) космических процессов. Внутреннюю сторону этих явлений, по Чижевскому, раскрывает принцип эха (отсюда и название одной из его основополагающих работ — “Земное эхо солнечных бурь”), кото­рый по смыслу тождествен принципу резонанса, отзвуку, отзывчи­вости-(этот термин есть и у Циолковского) или, как его иногда называет ученый, соэффекту. Поясняя суть данного принципа, Чижевский пишет: “В каждый данный момент органический мир... самым чутким образом отражает в себе, в своих функциях перемены или колебания, имеющие место в космической среде”. Мы не случайно выбрали высказывание, прилагающее принцип эха к органическому миру. Весь смысл и вся направленность научной деятельности Чижевского заключались в изучении влияния косми­ческих сил, солнечных излучений на человеческий организм, его нервную и сердечно-сосудистую системы, на возникновение и развитие эпидемий. Но его научные гипотезы казались плодом чистейшей фантазии, воспринимались как вызов обществу. Так, установление им функциональных зависимостей между периодами активности Солнца и историей эпидемий чумы в условиях, когда все явления должны были объясняться только социальными факто­рами, было подвергнуто резко критической оценке.             

Принцип эха раскрывает внутренний механизм космических воздействий не только на мир живого, но и на неорганическую природу. Чтобы читатель мог конкретно представить себе этот принцип, приведем обширный фрагмент из книги “В ритме Солнца”: “Каждый взлет солнечной активности эхом прокатывает­ся по всем “земным этажам”... прерывистое дыхание Солнца (вот он ритм.— Н. Б.) беспрепятственно возмущает спокойствие, земного магнитного поля, нарушает стабильность опоясывающих ее радиационных поясов, волнует распростертую на сотни тысяч километров вокруг Земли атмосферу, перелается гидросфере, по­верхностным слоям литосферы, сказывается даже на скорости вращения Земли. Если мы совершим мысленный спуск от верхних слоев атмосферы к твердой поверхности Земли, перешагивая по слоям — экзосфере, тропосфере — как по ступеням, то на каждой ступени непременно обнаружатся многочисленные проявления сол­нечно-земного единства”.

В этом фрагменте зримо предстает взаимосвязь по принципу эха: каждый качественно выделяющийся слой между Землей и Солнцем по-своему (соответственно своей природе) воспринимает импульсы солнечной активности. По этим изменениям (как по годичным кольцам дерева) можно судить о динамике активности Солнца. Надо только уметь расшифровывать эти зависимости, ряды статистических таблиц. Принцип эха сохранится и когда мы у перейдем от импульсов солнечной активности к ритмам космоса, только шифр усложнится, поскольку появится множество опосредующих звеньев. А если принять во внимание оборотную сторону принципа космизма — неизбежное ответное воздействие земных процессов, то эффект эха должен быть понят как соэффект.

Выскажем и еще одно соображение. На предстает ли принцип космизма в этом своем моменте — присутствие эха (резонанса, соэффекта) — неким онтологическим пояснением принципа симво­лизма, являющегося важнейшей составляющей русской культуры? Вспомним: символ манифестирует высшие смыслы, в чувственной форме представляет невидимый мир. Так же и здесь — земные события как отзвук, как отголосок внеземных космических сил лишь манифестируют их, будучи им далеко не идентичными. Космический символизм, выраженный православной теологической онтологией, становится матрицей русской культуры, впитанной и своеобразно выраженной поэтами-символистами.                 

 Какова же с позиций космизма природа человека? Уже по самой постановке вопроса видно, что мы переходим в область пограничную между естествознанием и гуманитарными науками (традиционно понятыми). При ответе на данный вопрос мы сталкиваемся с определенного рода трудностями. Если у Вернад­ского аргументация космической природы человеческого бытия развертывается в том же научном стиле, что и учение о биосфере, размышления Циолковского, казалось бы, ближе по духу его фантастическим повестям, однако сам ученый считал, что в “Живой Вселенной” он подводит итог своим наиболее значитель­ным идеям. Любопытно, что и у Чижевского работа, на которую мы постоянно ссылаемся (“Земное эхо солнечных бурь”) написана весьма своеобразным для принятого в науке стилем. Эти замеча­ния в преддверии разговора о научном содержании принципа космизма применительно к человеку высказаны с той целью, дабы нас не обвинили в подмене обещанного анализа философскими рассуждениями.

Начнем с позиции В. И. Вернадского. Не вдаваясь в анализ его аргументов в пользу космической природы биосферы, последуем за его логикой. Следующая ступень его концепции — признание закономерного характера ноосферы. (Считая идею ноосферы общеизвестной, не будем останавливаться на разъяснении этого поня­тия.) Ноосфера в научной концепции Вернадского является новым эволюционным состоянием биосферы, а тем самым новым геологическим фактором. Нам представляется очень важный обос­нование В. И. Вернадским закономерности возникновения ноосфе­ры из биосферы. Он подчеркивает это сравнениями данного процесса с природными, которые одновременно стихийны и неизбежны, а потому и закономерны. Но особенность ноосферы как геологического фактора в том и состоит, что при всей своей стихийности и природности это все-таки, “сознательно направляе­мая сила”. Природные основания ноосферы Вернадский объясняет тем, что биосфера обрела в ней новые формы организованности, другими словами, ноосфера появилась как этап в развитии биосферы. А если учесть, что для Вернадского биосфера космична и по происхождению, и по своей сути, то отсюда логически следует признание космической природы и человеческого разума, и его высшего проявления — научной мысли. И хотя подобный ход рассуждений не противоречит концепции Вернадского, мы у него такой идеи не обнаруживаем. Но ведь и обстоятельно развертыва­емый им тезис о том, что научная мысль есть планетное явление, что она выступает в биосфере как геологическая сила, даже сейчас еще звучит удивительно и непривычно. Развивая эти идеи, русский ученый мужественно преодолевал границы господствую­щей методологии в исследовании существа человека и его деятель­ности. Уникальность человеческого способа бытия настолько пре­возносилась, что традиционно учитывались лишь взаимосвязи с факторами ближайшего окружения человека. В методологии Вер­надского этот горизонт значительно расширен. Показательно его утверждение: “Создание ноосферы из биосферы есть природное явление, более глубокое и мощное в своей основе, чем человеческая история”. Человек не только отдельная личность, представитель семьи, рода или государства, но и житель планеты Земля. По Вернадскому, человек и его существование есть функция биосфе­ры. “Его отличие от всего живого, новая форма власти живого организма над биосферой, большая его независимость, чем всех других организмов, от ее условий является основным фактором, который в конце концов выявился в геологическом эволюционном процессе создания ноосферы”.                              

Но если Вернадский прямо не заявляет о космической природе человека и его важнейших проявлений (хотя повторим, что все предпосылки для этого вывода имеются в трудах ученого), то у Чижевского это фундаментальное положение всей его концепции: “И человек и микроб — существа не только земные, но и космические, связанные всей своей биологией, всеми молекулами, всеми частицами своих тел с космосом, с его тучами, потоками и полями”.                                                

Конечно, позиции Вернадского и Чижевского отождествлять нельзя. У Чижевского речь идет о биологических характеристиках... человека, тогда как Вернадский берет то, что традиционно считалось надбиологическим, собственно человеческим — сферу разума и плоды его деятельности. Но тонкость как раз в том и заключается, что для Вернадского, как мы уже отмечали, и собственно человеческое есть функция биосферы. Близость подхо­дов обоих ученых видится и в том, что при господстве методологии, которая связывала в конечном счете решающими факторами считать социальные, Вернадский в качестве основополагающих называет планетарные, а через них, опосредованно, и космические как самые глубокие; а Чижевский категоричные суждения своих оппонентов- только о социальных причинах эпидемий расценивает однозначно: они “...ограничивают сферу жизни в мире радиусом, длина которого равна длине их рук”.                         

Циолковский безоговорочно признает не только космическую природу человека как живого существа, но и космическую природу Разума, который, по Вернадскому, и составляет высшее достижение человечества, смысл ноосферы. Но с позиций Циолковского Разум — это Разум с большой буквы, космический, мировой Разум. Он был убежден, что Разум рождает не только наша Земля. Маловероятно, что она из первых источников разума нашего Млечного Пути, избранница из сотен миллиардов планет. Это возможно, но маловероятно.                             

Разум космичен, поскольку “все тела Вселенной чувствительны в большей или ..меньшей степени”. При этом Циолковский выступал противником наивно-антропоморфного понимания чувствительности. Чувствительность всех тел,— это то, что придает жизни, а значит — и космосу, единственно возможный смысл, поскольку, как мы уже отмечали, жизнь для него космична, а космос — живителен. Циолковский только количественно различа­ет предметы по признаку чувствительности, не уподобляя бакте­рию человеку, он подчеркивает их единую жизненную сущность.

И здесь нельзя упустить один .любопытный момент. При всем различии стилей и подходов Вернадского и Циолковского (склон­ность одного к сугубо научному построению своей концепции, а другого — к мудрствованию в самом высоком смысле этого слова) оба признают или, по меньшей мере, благосклонно относятся к идее метаморфоза и ее конкретному проявлению — метемпсихозу. У Циолковскего эту идею мы уже частично воспроизводили, рассуждая о живительности космоса. Что касается вопроса о разумности космоса, то сюда можно экстраполировать его сообра­жения о перевоплощениях материи, ведущих к появлению чувствительности. Он писал: “Нет ни одной частицы Вселенной, которая не принимала бы бесчисленное множество раз вида всех 92 родов материи. Значит, каждая капля Вселенной может обратиться в чувствующее вещество”. Продолжая его мысль, можно сказать, что нет ни одной частицы космоса, которая со временем (по космическим масштабам) не испытала бы разумной формы пребы­вания.

У Вернадского признание этой идеи выражено в более общем виде. В его рассуждениях о ноосфере (а вслед за своими предшественниками он связывал ее с психозойской или антропо-генной эрой) находим такое утверждение: “Наиболее глубоким является представление о метемпсихозе, решающее вопрос не с точки зрения человека, но с точки зрения всего живого вещест­ва”. Психические потенции свойственны всему живому, а мы уже знакомы с космической трактовкой биосферы у данного ученого, отсюда логически возможен только один ход, которого он не делает, наверное, потому, что склонен был полагаться только на вошедшие в научный оборот факты.

Нам представляется, что мы адекватно передаем интенцию идей Вернадского. Подтверждением тому служат некоторые места из его переписки с Флоренским.

Так, в своих письмах к ученому Флоренский выражал убежде­ние в том, что “...биосферический лозунг (а это, как мы знаем, важнейшая идея Вернадского.— Н. Б.) должен повести к эмпири­ческим поискам каких-то биоформ и биоотношений в недрах са­мой материи”. Эту свою убежденность он подкреплял экскурсом в историко-философские предпосылки теории сфрагидации, по которой каждое тело выделяется как знаком душою, наложенной на вещество. Привлекало Флоренского в этой теории то, что “элементы тела, хотя бы они и были рассеяны, вновь могут быть узнаны по совпадению их оттиска... и печати, принадлежащей душе. Таким образом, духовная сила всегда остается в частицах тела, ею оформленного, где бы и как бы они ни были рассеяны и смешаны с другим веществом”. А далее идут рассуждения о круговороте духа, что по сути лишь иное наименование метемпси­хоза. Ну и, конечно, мы не погрешим против истины, не войдем в противоречие с духом концепции Вернадского, приняв космиче­скую среду, а не только Землю, в качестве места развертывания этих процессов.

Итак, мы высветили момент признания космичности человека, взятого не только в его биологических характеристиках, но и как существо мыслящее, социальное, окультуривающее среду своего обитания. Опосредованные, отдаленные связи человека с космосом (материальные, энергетические, информационные) обнимают собою все остальные его проявления и заставляют признать, что наша родина не только Земля, но и космические просторы.

На первый взгляд, говорить об оборотной стороне принципа космизма по отношению к человеку, о его влиянии на космос просто абсурдно. И правда, можно ли серьезно, рассуждать о влиянии этой ничтожнейшей частички, пылинки на то, что даже мысленно невообразимо?! Но если мы возьмем сущностное отличие человека, его разум, то оборотная сторона данного принципа предстанет как поиск разумности космоса или во всяком случае каких-то шагов на этом пути.

Думается, что идея ноосферы Вернадского без каких-либо искусственных натяжек может быть рассмотрена и в этом ключе. Поэтому обратимся к пониманию им соотношения биосферы и ноосферы. Кстати сказать, при определения ноосферы как челове­ческого творения Вернадский настаивает на сущностном понима­нии человека как Homo Sapiens, добавляя иногда Faber,— это человек разумный и действующий, способный воплотить плоды своего разума. Повторим, существование человека, по Вернадско­му, есть функция биосферы, но одновременно “он ее неизбежно, закономерно, непрерывно изменяет”. Вдумаемся: человек спосо­бен своим пребыванием на Земле менять ее лик и воздействовать на более глубокие, чем представлялось ранее, пласты нашей планеты (и не только нижние, но и верхние слои, так, сегодня мы знаем об озоновых- дырах). Не будем развивать здесь мысль о реальной опасности экологической катастрофы — это тема специальных исследований. Но воздействие человека на планетарные процессы доказывают многочисленные научно признанные факты.

В числе своих предшественников, осознавших это явление еще в прошлом веке, Вернадский называет академика А. П. Павлова, который высказал идею о существовании антропогенной геологической эры. А. П. Павлов, а вслед за ним и В. И. Вернадский развивают представления о планетной миссии человечества, о его геологической значимости. Поэтому столь важна была для Вернадского мысль о единстве людей, именно объединившееся человече­ство, а не разделенное социально-классовыми антагонизмами (и здесь хотелось бы подчеркнуть — методология космизма как бы “обнимает” собой социальную методологию) способно стать “непре­ходящим геологическим явлением”.

Если учесть, что планета Земля — космическое тело, то можно сказать, что человек как Homo Sapiens Faber производит космиче­скими эффект. По свидетельству Вернадского, А. П. Павлов “в связи с геологией... внимательно следил и много самостоятельно думал в области наук астрономических”, подходил на философ­ско-научном уровне к космогоническим представлениям.

Аналогичным путем шел и Вернадский, утверждая космическую природу биосферы, неизбежность появления ноосферы, а значит, и закономерность человеческого воздействия на космос.

Когда же Циолковский говорит о неизбежности присутствия в космосе некоего высшего Разума, Разума Млечного Пути (“Что же тут невозможного и как может быть иначе? Если минералы преобразились в человека, то как же человеку не избавиться от своих недостатков и не достигнуть высшей формы?”), то это воспринимается все же как фантастика. Циолковский весьма обстоя­тельно обсуждает способы и степень воздействия этого высшего Разума на всю космическую жизнь. Но ведь и Чижевский, в строго научных законах выражавший динамику космоса, писал, как мы уже отмечали, и о творческих способностях космоса, и о Вселенной как субъекте, и о космических узах родства и т. п.

Мы проследили представленность научного принципа космизма на уровне так называемой неорганической материи, живой приро­ды и человека. Опираясь на размышления русских ученых-космистов, мы пытались показать, что космизм — это весьма своеобраз­ное научное миросозерцание, которое заставляет в любых явлениях — телах, живых существах, человечестве — видеть космиче­скую природу, а сам космос понимать как организованное по принципу эха (резонанса, соэффекта) живое начало. —Космическое мировоззрение пронизывает творчество многих выдающихся русских ученых. Перед нами предстали концепции В. И. Вернадского, К. Э. Циолковского, А. Л. Чижевского, мы кос­нулись идей А. П. Павлова, П.К.Анохина. Идея космизма своими разнообразными гранями проявляется в произведениях М. В. Ломо­носова, П. Н. Лебедева, В. А. Обручева, К. М. Бэра, Н. А. Умова, В. В. Докучаева... В какой степени, в какой форме и в силу каких причин космизм повлиял на их научное творчество — вопрос сложный, требующий обстоятельного рассмотрения. Вот только один штрих, касающийся значения космических идей в творчестве П.Н. Лебедева. Мировую славу ему принесла теория светового давления. Но по оценке исследователей научного творчества П. Н. Лебедева, и эта теория, и все его великолепные эксперимен­тальные достижения были лишь следствием поставленной им в молодые годы задачи — обнаружить единство физических сил. А она, в свою очередь, была порождена глубоким впечатлением, произве­денным на юношу пятитомным трудом о космосе А. Гумбольдта.

Труды Гумбольдта —свидетельство того, что не только русские ученые развивали идеи космического миропонимания. Но именно их Заслугу мы видим в создании целостного космического мировидения, которое либо отдельными своими фрагментами, либо во всей своей полноте (как у Вернадского, Циолковского и Чижевского) получает конкретно-научное обоснование. И что самое важное, научно истолкованный, принцип космизма по своему содержанию коррелируете метафизическими основаниями русской культуры и гносеологическими предпосылками, а значит, и отвечает самому ее духу. Скажем, очень тесно связаны между собой идея соприча­стности человека миру и тезис космизма о единстве микрокосма, макрокосма, тезис о разумности и жизненности космоса и идеи теологической онтологии и многое другое.

Обратившись к сути принципа космизма, покажем, как часто перекликаются и звучат в унисон с воззрениями русских ученых-космистов философски осмысленные идеи космизма, которые мы находим у Н. А. Бердяева, С. Л. Франка, П. А. Флоренского, Н. Ф. Федорова и др., и очевидно, это созвучие объясняется общими истоками — самой русской культурой,

Наиболее общий, инвариантный (или, как еще можно сказать, методологический) смысл принципа космизма состоит в том, что при изучении любого явления надо предполагать существование более широкого, чем общепризнано на сегодняшний день, горизон­та исследования и стремиться к нему, в перспективе выводя его а бесконечность. Выше мы уже говорили о том, что геологическая, биологическая и социальная среда оказывались неадекватно Поня­тыми, когда изучающие их дисциплины замыкались сами в себе. Принцип космизма ориентирует также на раскрытие прямых и оборотных (обратных) связей, из которых ни первые, ни вторые не могут быть названы первичными или вторичными. Следовательно, методология космизма не сводит объективные связи к линей­ным, причинно-следственным. Она требует особого, казалось бы, не научного построения, основанного на отзвуках, созвучиях. корреляционных зависимостях.

И, наконец, еще один важный методологический смысл принципа космизма. Ритмика, пульсации космоса придают стройность, гармоничность, порядок динамике природы. Признание космичности всего происходящего настраивает исследователя на поиск этого порядка, этой стройности. Именно в таком свете с позиции космизма предстает закон. Есть в данном понимании закона тонкий, едва уловимый момент, который позволяет отличить закон как гармонию, противостоящую хаосу, от закона как повторяю­щейся, всеобщей, необходимой связи явлений. Хаотическое, безза­конное, оставляющее нас в состоянии смятения, законом превращается в гармоническое движение, математически совершенное, потому вызывающее чувство умиротворения и покоя. Такое понимание закона неотделимо от эстетического чувства природы.

Русские религиозные философы сознательно шли к признании) космического взгляда на мир и человека, они полагали, что без опоры на космические представления о мире любой подход обречен на ограниченность и односторонность. Н. Бердяев прослеживает определенную логику во взглядах на мир в истории европейской мысли: длительное господство теологии сменилось в XIX веке мироошущением и миросознанием, которое “было окрашено в ярко социальный цвет”. Главное, что не устраивало Н. Бердяева в этой доминирующей методологии (которая, со своей стороны. копировала критерии естественно-научного изучения явлений), состояло в том, что “человеческая общественность была выделена из жизни космической, из мирового целого... Человек окончательно был водворен на замкнутую социальную территорию забыл обо всем остальном мире и об иных мирах”. Оценка Бердяева по своей сути совпадает с теми, что мы встречали у Чижевского и Вернадского, правда, в контексте более конкретных рассуждений. Так, Чижевский писал: “Основные возражения, которые мне делают, заключаются в следующем: нет надобности лезть в небо за объяснением явлений, которые легко можно понять с помощью земных причин. Социальные условия — вот первопричина всех болезней... В такой трактовки эпидeмическиx явлений заключается большая истина... Но суживать вопрос до такой степени, это значит впадать в грубейшую, непростительную ошибку, и чело­век, и микроб — существа не только социальные, но и космиче­ские”. Выступая против абсолютизации роли социальных факторов в эпидемиологии, ученый очень деликатно замечал, что дальнейшие исследования покажут реальное значение социально-экономических причин в сравнении с космическими воздействиями.

Бердяев по-философски масштабен, а в оценках более катего­ричен. В книге «Судьба России» в главе названной им “Космиче­ское и социологическое мироощущение”, ограниченность социологического мироощущения квалифицируется как социальный уто­пизм: “Социальный утопизм всегда коренится в изоляции общественности от космической жизни и от.... кoсмических сил». По мнению Бердяева, марксизм — самая крайняя форма социологического рационализма, а потому и социологического утопизма. В пику марксистскому толкованию сущности человека Бердяев вы­сказывает идею о “космической общественности, т. е. обществен­ности, размыкающейся и вступающей в единение мировым целым, с мировыми энергиями”. Категоричность оценок Бердяева во многом объясняется идеологическими мотивами противоборства с идейными противниками, и, конечно, допустимы различные трак­товки сущности человека, в разных политических системах, в конкретных областях научного знания может доминировать и тот, и другой подход. Но когда предписывается лишь одна методология исследования и запрещается всякое инакомыслие, то развитию той или иной области наносится непоправимый ущерб. Известно, что Чижевский лично пострадал за отступления от официально приня­той позиции. А ведь он не посягал на существующие устои, а лишь призывал расширить горизонты медицины: “Космическое и солярное излучение... влияющие на жизнь биосферы, стоят вне поля зрения медицины. Как отстала она от современной астроно­мии, астрофизики, геофизики и т. д.! Древние врачи отличались большей широтой и терпимостью”.

Разного рода гонениям и репрессиям подвергались отступавшие от социологического миропонимания в его классовом обличье. О возможности подобной ситуации при очередной смене методологи­ческих парадигм говорил и Бердяев: “Тот духовный поворот, который я характеризую как переход от социологического миро­ощущения к мироощущению космическому, будет иметь и чисто политические последствия и выражения”.

Общность позиций русских ученых-космистов и русских религиозных философов проявляется не только в признании космиче­ской природы человека, но и в понимании самого космоса. Краткой иллюстрацией к этой мысли нам послужит близость идей К. Э. Циолковского и С. Л. Франка.

По Циолковскому, космос — это не только физико-химическая субстанция, он живителен и разумен, при этом человеческий тип разумности лишь один из возможных, и по отношению к нему логично предположить разум высших существ, который столь же вероятен, как и регрессивные по отношению к человеческому формы. У Циолковского есть размышления о том, что в космосе “делалось то, что было разумно и выгодно не с ограниченной, человеческой, а с высшей точки зрения”. Идентичные мысли мы находим у С. Л. Франка: “Мировая действительность — “космос” — не есть просто и только слепая... сила. Космос несет на себе также следы... органической и, тем самым, телеологической сопринадлежности связи частей между собой”. По приведенным фрагментам трудно различить, кто из мыслителей предстает как  философ, а кто - как ученый: суждения Франка кажутся даже более осторожными. Сколь важна для Франка идея космизма, можно судить "о отождествлению им смыслов богочеловечности и космичности: “...наряду с богочеловечностью или богочеловечеством” и через его посредство — нам одновременно открывается и “богомирность”, теокосмизм мира”. Как же близка эта мысль Франка высказыванию Циолковского: “Космос есть выражение некоторой всемирной воли”!                                        

Идея космизма, реализующаяся в уремической методологии) научных исследований, являет собой конкретизацию философского принципа единства мира. И, надо сказать, эта связь принципа космизма с принципом единства мира осознается и философами всеединства, и учеными-космистами.                         

Вернадский, подытоживая достижения современной ему науки и окидывая взором прошедшие столетия, писал: “Основы наших взглядов на “Вселенную”, на “Природу” — на то “Единое целое”, о котором так много говорили в XVIII в. и в течение первой половины XIX ст., преображаются на наших глазах...” Далее ученый указывает, в чем суть этих преображений: “Никогда в истории человеческой мысли идея и чувство единого целого... не! имели той глубины... какой они достигли сегодня”.            

С позиции философов всеединства бытию изначально присуща органичность, это целостное бытие обнимает собой и небо, и Землю (если исходить из человеческого взгляда на мир). Всеединство бытия разрушается разными способами, оно то механистично расщепляется на дух и плоть (образ, данный Бердяевым), то распадается на отдельные части “все это есть последствия космической гражданской войны, вытекающей из самоизолирова­ния и самоутверждения частных элементов реальности, из некоего распада или развала всеединства”.                           

Следовательно, необходимость обращения к космическому измерению любого явления вытекает из космической природы мира, которая Разум и материю, не обладающую таковым, связывает общими истоками происхождения.

Практически у каждого из русских философов религиозного направления в своеобразной форме мы обнаруживаем признание влияния на космос того, что является его порождением; и, конечно, прежде всего речь идет о космическом влиянии человека и результатов его деятельности. Бердяев неоднократно высказывал мысль о том, что человек “есть микрокосм, он заключает в себе космос”; также он размышляя о космогоническом влиянии машин и техники как о наиболее зримом детище человечества. И мысли его тесно сопрягаются с рассуждениями Вернадского о ноосфере.

У Н. Федорова есть интересные соображения о космосе к разуме. Интенция его мыслей такова: человек не случаен для космоса, главная его миссия в том, что он — обладатель разума, и это свое достояние он должен передать космосу как такой целостности, в которой сам человек предстает лишь одной из частиц. “...Космос нуждается в разуме для того, чтобы быть космосом, а не хаос, каким он (пока) есть... Космос (каков он есть, но не каковым он должен быть) есть сила без разума, а человек есть (пока) разум без силы”. И здесь следует отметить некоторые различия позиций Федорова и Циолковского. Если, апеллируя к теории вероятности, Циолковский допускал возможность жизни более высокого уровня организации, чем человече­ская, и писал об “избранных существах”, допуская, собственно, и вероятность более (и менее) высокого разума, чем человеческий, то Федоров был всецело предан человеческому, землянам. Отсюда оборотная сторона принципа космизма получает у него такое звучание: “Сила станет разумной, когда знание, когда разум станет управлять ею. Стало быть, все зависит от человека”.

Как видим, если ученые-космисты в равной степени обосновы­вают воздействие на космос всех его составляющих, то философы обращаются главным образом к человеческому влиянию на косми­ческое бытие. Русские философы религиозного направления прида­ют большое значение роли человека в космосе.. несмотря на его количественную ничтожность в сравнении с этим целым, именно потому, что человек —это не просто существо, частичка космоса, наделенная разумом, но и “духовное существо, несущее в себе образ Божественного... Человек не только один из объектов этою мира, он прежде всего субъект, из объекта невыводимый”. И это общая позиция, выражающая суть их философского мировоззрения. Только при таком толковании исчезает логическое противоре­чие с ранее изложенным — следующей мысли Бердяева: “В греческом сознании человек зависел от космических сил, греческое миросозерцание космоцентрично... Только христианство антропоцентрично и в принципе своем освобождает человека от власти космоса”. Противопоставляя антропоцентризм христиан космоцентризму древних греков, Н. Бердяев подчеркивает исключитель­ную миссию человека в космосе.

И, наконец, сопряженность космического мироощущения с идеей закона как гармонии, безусловно, присутствует и в текстах интересующих нас философов. Она не связывается с математиче­ски строгими зависимостями и совершенством, но само понятие космоса берется в греческом его толковании, как то, что противо­стоит хаосу, дисгармонии. И в этом отношении показательна мысль Франка: "Космос" — не есть просто и только... хаотиче­ская, дисгармоническая сила. Космос несет на себе также следы внутренней гармонии”.

В гармоничности космоса были убеждены и философы, и ученые — поиску этой гармонии и было посвящено их творчество.

Вернадский видел в этом поиске смысл своей деятельности и отличительную особенность своего научного подхода. Так, он писал: “Мне, кажется, что моя концепция живого и мира является резко отличной от концепции окружающих меня... для меня совершенно ясно, что в мире есть Порядок — и “случай”, которым сейчас так кругом злоупотребляют, есть категория того же уровня, как и религиозные догматы, над которыми смеются сторонники случая и создания мира игрой слепых сил”.

Порядок (с большой буквы) мира, по Вернадскому, и теокосмизм (или телеокосмизм) мира, по Франку, имеют общий смысл, который воспроизводится и развертывается в математических зави­симостях и конкретных и частных законах.

Нельзя не заметить близость научного содержания и философ­ского смысла космических идей русских ученых и философов. Можно утверждать, что космизм — это и не чисто научный, и не сугубо философский феномен; русское космическое миропонимание — своеобразный сплав и научных, и философских, и религиозных воззрений.

Будучи самобытным феноменом русской культуры, космизм позволяет объединить целый ряд выдающихся деятелей русской науки в плеяду ученых-космистов, отличающуюся своеобразным видением предмета науки и особым стилем мышления. Как пра­вило, ученые-космисты являли собой и особый тип личности. Это не просто ученые-исследователи, это люди скорее универ­сального склада, способные ощутить, увидеть и прочувствовать красоту природы. Вернадский считал, что эстетическое чувство природы — это глубокое, переживаемое, а непросто осознавае­мое, чувство любви; Чижевский всю свою жизнь поэтически воспринимал природу, и к научному творчеству его побудило, как мы уже отмечали, космическое, мироощущение, выраженное уже в его ранних стихах; то же можно сказать и о Циолковском: нравственно-эстетическое восприятие мира этим мыслителем ни­как не вписывается в узкотехническое представление о его творчестве, когда воспроизводятся лишь его идеи в области ракетодинамики.

Антропокосмическая ориентация в русской науке ярко демонст­рирует самобытный окрас ее содержания. Но есть и другие ипостаси науки, которыми может быть подкреплена идея уникаль­ности исследуемой нами национально-культурной ее формы. Их раскрытию послужит следующая глава, посвященная социокультурным смыслам русской науки. В ней уникальность исследуемого нами феномена обнаруживается не в самом “теле науки”, а в определенных ее ориентациях и связанных с ней общественных ожиданиях, которые не могли не влиять и на непосредственный поиск научной истины.