1. АРХЕОЛОГИЯ И ИСТОРИЯ ИДЕЙ - Археология знания - Мишель Фуко - Философия как наука

Теперь можно изменить направление нашего анализа; можно вновь спуститься вниз по течению и, осмотрев область дискур­сивных образований и высказываний, обрисовав их общую те­орию, направиться к возможным областям применений. Мы выяс­ним, чему должен служить анализ, который я, может быть, слишком торжественно окрестил «археологией». Окрестил, впрочем, из со­ображений необходимости, поскольку, если быть искренним, вещи пока что не лишены некоторой неясности.

Я исходил из относительно простой проблемы установления дис­курса посредством больших общностей, не являющихся общностями произведений, авторов, книг или тем. И когда с единственной целью их установить я приступил к работе над последовательностью по­нятий (дискурсивных формаций, позитивности, архива), я определил область (высказывания, поле высказываний, дискурсивные практи­ки), я попытался выявить специфику метода, который не был бы ни формализаторским, ни интерпретативным,— одним словом, я обра­щался к любому инструментарию, сложность и несомненно странное устройство которого вызывает затруднения.

На то есть несколько причин: существует достаточно методов, спо­собных описать и анализировать язык, и этого, кажется, достаточно для того, чтобы он высокомерно не пожелал прибавлять к себе дру­гой. Кроме того, я не снимал подозрения с дискурсивных общнос­тей в роде «книги» или «произведения», поскольку предполагал, что они не так уж и непосредственны и очевидны, как это может показаться на первый взгляд. В самой деле, разве разумно противо­поставлять их общностям, которые устанавливают ценой такого уси­лия, после стольких подготовительных мер и согласно столь неоп­ределенным принципам, что необходимо исписать многие сотни стра­ниц, прежде, чем удастся их прояснить? И являются ли разграни­ченные в конце концов и отождествленные с помощью этих инстру­ментов пресловутые «дискурсы» тем же явлением, что и фигуры (на­зываемые «психиатрией», «политической экономией» или «естест­венной историей»), из которых я эмпирически исходил и которые послужили поводом для применения этого странного арсенала?

Теперь мне непременно нужно будет измерить «описательную эффективность» понятий, которые я попытался определить. Мне нужно знать, работает ли это устройство и что именно оно способно производить. Может ли «археология» предложить что-либо отлич­ное от того, что предлагают другие способы описания? Какую пользу можно извлечь из столь сложного предприятия?                  

          И сразу же у меня возникает первое подозрение,              

        Я действовал так, как будто бы открыл новую область, как будто бы для ее описания мне нужны были еще никому неведомые вехи и ориентиры. Но задумаемся: не попал ли я в действительности в пре­делы пространства, уже давно и хорошо известного в качестве «ис­тории идей»? Разве не в этих же пределах я оказывался неожиданно для самого себя, когда в два или три приема пытался установить свои дистанции? Разве бы я не нашел в нем,— уже вполне подготовлен­ном, уже достаточно проанализированном,— разве бы я не нашел в нем того, что искал, не отведи я от него взгляда? В сущности, может быть, я всего лишь историк идей? Пристыженный или, если вам будет угодно, надменный... Историк идей, который захотел целиком и пол­ностью обновить свою дисциплину; историк идей, который несо­мненно желал придать ей строгость, недавно приобретенную столь­кими родственными ей системами описания, историк идей, который, оказавшись неспособным действительно изменить прежнюю форму анализа, неспособным заставить ее преодолеть порог научности (пусть даже подобная метаморфоза никогда бы и не могла произой­ти, пусть даже у меня нет и не было сил для того, чтобы самостоя­тельно производить эти преобразования), заявляет, стремясь ввести читателя в заблуждение, что он всегда делал и хотел делать другое, нежели то может показаться... Может быть, весь этот туман пред­назначен лишь для того, чтобы скрыть нечто оставшееся во все том же прежнем пейзаже, неотделимое от старой почвы, истощенное ис­пользованием? Я не могу найти оснований для безмятежности и не могу стать безмятежным настолько, чтобы не показать, чем архео­логический анализ отличается от других способов описания и не от­делить себя от истории идей.

Непросто охарактеризовать такую дисциплину как история идей: неопределенные объекты, расплывчатые границы, заимствованные отовсюду понемногу методы, петляющий и сбивчивый ход мысли... Тем не менее, кажется, можно признать за ней две несомненные ро­ли. С одной стороны, вспомним, она рассказывает историю побоч­ных обстоятельств, историю по краям,— отнюдь не историю наук, но историю несовершенных, плохо обоснованных форм познания, которые так и не достигли на протяжении своей долгой жизни сте­пени подлинной научности. Так, обычно это скорее история алхи­мии, нежели история химии, скорее, история животного разума или френологии, нежели история физиологии, скорее история атомис­тической тематики, нежели история физики. Это история призрачных философий, исследующих литературу, искусство, науки, право, мораль и самое повседневную жизни людей; это история вечных сю­жетов, которым никак не удается выкристаллизоваться в строгую и индивидуальную систему, но которые образуют спонтанную, сти­хийную философию для тех, кто никогда не философствует; это ис­тория не литературы, но окружающей ее молвы, этой повседневной письменности, так быстро стирающейся, что никогда не приобрета­ющей статус произведения или сразу его лишающейся; это анализ сублитератур разного рода, альманахов, журналов и газет, мимолет­ных успехов, непризнанных авторов. Определенная таким образом (но сразу же видно, насколько сложно найти ее точные границы) ис­тория идей обращается ко всему скрытому массиву мысли, ко всей игре репрезентаций, анонимно протекающих между людьми,— в за­зорах дискурсивных памятников она выявляет хрупкий фундамент, на котором они основываются. Это наука о сбивчивых речах, не­оконченных произведениях, бессвязных суждениях... Это скорее анализ точки зрения, нежели анализ собственно знания, скорее ана­лиз заблуждений, нежели анализ истины, наконец, скорее анализ менталитета, нежели анализ форм мысли.

Но с другой стороны, история идей дана нам для того, чтобы мы могли изучать существующие научные дисциплины, трактовать их и вновь интерпретировать. Она представляет собой скорее стиль ана­лиза, угол зрения, нежели маргинальную область. Она берет на себя ответственность за все историческое поле наук, литератур и фило­софий: но она же и описывает знания, послужившие историческим основанием и не размышляющие о дальнейших формациях; она пы­тается восстановить непосредственный опыт, предписываемый дис­курсом, она следует генезису, который, исходя из полученных и при­обретенных репрезентаций, дает рождение системам и произведени­ям... И, в то же время, она показывает как мало-помалу эти обра­зованные подобным образом большие фигуры распадаются, она по­казывает как разрешаются неразрешимые было темы, как они сле­дуют своей изолированной жизни, выходят из употребления или со­единяются по-новому в новые формации. Так понятая, история идей оказывается дисциплиной, занятой началами и концами, описанием смутных непрерывностей и возвращений, воссозданием подробнос­тей линеарной истории. Но, в равной степени, она может описать от одной области к другой всю игру обменов и посредничеств, она может продемонстрировать, как научное знание рассеивается, усту­пает место философским концептам и принимает всевозможные формы в литературных произведениях, она может показать, как проблемы, понятия, темы переходят из философского поля, в кото­ром они были сформулированы, в научные или политические дис­курсы, она может устанавливать отношения произведений с инсти­туциями, обычаями или нормами социального поведения, техноло­гиями, потребностями и безмолвными практиками... И она же пытается вернуть к жизни самые разнообразные формы дискурса в том или ином конкретном пейзаже, в среде пересечения и развития, из которой они некогда появились. Она становится, тем самым, дисцип­линой взаимодействий, описанием концентрических кругов, которые окружают произведения, очерчивают их, связывают между собой и включают во все то, что не является ими.

Вполне понятно, как взаимосвязаны две эти роли истории идей. В самом предварительном смысле можно сказать, что история идей постоянно описывает переход из не-философии в философию, из не-науки в науку, из не-литературы в само произведение— описы­вает во всех направлениях, где только такой переход осуществляет­ся. Она, таким образом, является анализом тайных рождений, от­даленных соответствий, постоянства, которые упорно сохраняются ниже уровня очевидных изменений, медленных образований, кото­рые извлекают выгоду из тысячи слепых соучастии, всеобъемлющих фигур, которые намечаются постепенно и внезапно сгущаются в за­ключительной точке произведения. Генезис, непрерывность, подыто­живание — вот предметы, которыми занята история идей, вот ее те­мы, с помощью которых она привязывается к определенной, теперь уже вполне традиционной форме исторического анализа. В этих ус­ловиях естественно, что любой, кто представляет историю, ее мето­ды, требования и возможности как эту, все же несколько обветшав­шую идею, не может и помыслить о том, чтобы расстаться с такой дисциплиной, как история идей. Для такого исследователя естест­венно предположить, что любая другая форма анализа дискурса бу­дет поистине предательством самой истории.

Итак, археологическое описание — это именно уход от истории идей, систематический отказ от ее постулатов и процессов, это пос­ледовательная попытка выработать любую другую историю того, что было сказано людьми. Что за беда, если кто-то не узнает в этом пред­приятии историю своего детства, что за беда, если кто-то оплакивает ее, взывает к ней,— к той эпохе, что более не доказывает наверняка этой великой тени прошлого свою исключительную верность?— Та­кой убежденный и последовательный консерватор только убеждает меня в моей правоте и придает мне уверенности в том, что я соби­рался сделать и сказать.

Между археологическим анализом и историей идей действитель­но существуют многочисленные различия. Сейчас я пытаюсь уста­новить четыре из них, которые кажутся мне основными, а именно: различие в представлении о новизне; различие в анализе противо­речий; различие в сравнительных описаниях; и, наконец, различие в ориентации трансформаций. Я надеюсь, что в них можно будет най­ти частные особенности археологического анализа, и, вероятно, из­мерить его описательную способность. Для этого достаточно уста­новить несколько принципов.

1. Археология стремится определить не мысли, репрезентации, об­разы, предметы размышлений, навязчивые идеи, которые скрыты или проявлены в дискурсах; но сами дискурсы,— дискурсы в качес­тве практик, подчиняющихся правилам.

Она не рассматривает дискурс как документ, как знак другой ве­щи, как элемент, которому бы должно быть прозрачным, но назойливую неясность которого приходится порой преодолевать, чтобы достичь наконец глубины существенного— там, где еще сохранилось существенное. Археология обращается к дискурсу в его собственном объеме как к памятнику. Это не интерпретативная дисциплина: она не ищет «другого дискурса», который скрыт лучше. Она отказыва­ется быть «аллегорической».

2. Археология не стремится найти непрервный и незаметный пе­реход, который плавно связывает дискурс с тем, что ему предшест­вует, его окружает и за ним следует.

Она не подстерегает ни момент, в который, исходя из того, чем  дискурс еще не был, он стал тем, что он есть, ни момент, в который, расшатывая прочность фигуры, он начинает постепенно терять свою тождественность. Напротив, ее проблема заключается в том, чтобы определить дискурс в самой его специфичности, показать, в чем именно игра правил, которые он использует, несводима к любой дру­гой игре; ее задача — следовать по пятам за дискурсом и, в лучшем случае, просто очертить его контуры. Археология не движется в мед­ленной прогрессии из смешанного поля мнения к единичности сис­темы или определенному постоянству науки; она вовсе не «славо­словие», но различающий анализ, дифференциальное счисление раз­новидностей дискурса.

     3. Археология не упорядочивается в суверенной фигуре произ­ведения; она не стремится уловить момент, когда последняя отделя­ется от анонимного горизонта.

Она не хочет восстановить загадочную точку, где индивидуаль­ное и социальное переходит друг в друга. Она не является ни пси­хологией, ни социологией, ни, что важнее, антропологией творения. Произведение не является для нее существенным разрывом, даже ес­ли речь идет о его перемещении в глобальный контекст или в сеть причинностей, которые ее поддерживает.

Археология определяет типы и правила дискурсивных практик, пронизывающих индивидуальные произведения, иногда полностью ими руководящих и господствующих над ними так, чтобы ничто их не избегало. Инстанция создающего субъекта в качестве причины бытия произведения и принципа его общности археологии чужда.

4. Наконец, археология не стремится восстановить то, что было помыслено, испытано, желаемо, имелось в виду людьми, когда они осуществляли дискурс; она не задаётся целью описать эту точку концентрации, где автор и произведение обмениваются тождественностями, где мысль остается еще ближе к самой себе в пока что не ис­каженной форме, а язык еще не развертывается в пространственном и последовательном рассеивании дискурса.

Другими словами,— археология не пытается повторять то, что сказано, настигая уже-сказанное в самой его тождественности. Она не претендует на то, чтобы самостоятельно стереться в двусмыслен­ной скромности чтения, которое вернуло бы далекий слабый, едва брезжущий свет первоначала во всей его чистоте. Она не является ничем более и ничем иным, нежели перезаписью, трансформацией по определенным правилам того, что уже было написано, в поддер­живаемой форме внешнего. Это не возврат к самой тайне происхож­дения; это систематическое описание дискурса-объекта.