3. ПРОТИВОРЕЧИЯ - Археология знания - Мишель Фуко - Философия как наука

В анализируемом дискурсе история идей предполагает обычно наличие связности. Что же, если ей приходится констатировать нерегулярность в словоупотреблении, многочисленные взаимо­исключающие предложения, игру значений, не стыкующихся друг с другом, игру понятий, которые невозможно объединить в какую-либо систему?— Тогда она вынуждена находить на более или менее глубоком уровне принцип связности, организующий дискурс и вос­станавливающий его скрытое единство. Этот закон связности есть эвристическое правило, необходимое условие процедуры, ограниче­ние в исследовательской работе, имеющее почти нравственный ха­рактер: не умножать бесполезных противоречий, не позволять себе увлечься мелкими различиями, не уделять слишком большого вни­мания изменениям, доработкам, возвратам к сделанному и полемике, не раздумывать о том, что человеческий дискурс постоянно подта­чивается изнутри людскими желаниями, испытаниями, которым лю­ди подвергаются, или условиями, в которых они живут, но исходить из того, что если они вообще разговаривают, если общаются друг с другом, то делают это, скорее всего, затем, чтобы преодолеть эти противоречия и обрести точку, опираясь на которую можно было бы подчинить их своей воле. Однако сама эта связь есть также ре­зультат разысканий: она определяет конечные единства, венчающие анализ, она раскрывает внутреннюю организацию текста, форму раз­вития индивидуального произведения или место встречи различных дискурсов. Чтобы ее воспроизвести, необходимо ее предполагать, а с уверенностью говорить о том, что она найдена, можно только про­следовав за ней достаточно долго и далеко. Она появляется как оп­тимум — наибольшее возможное число противоречий, решенных про­стейшим образом.

Однако подобные способы весьма многочисленны, и вследствие этого найденные связности могут быть весьма различны. Анализи­руя действительность предложений и объединяющие их отношений, можно определить поле логического непротиворечия: тогда будет раскрыта системность, тогда от видимого корпуса фразы мы перей­дем к чистому идеальному построению, которое настолько же заслоняется грамматическими двусмысленностями, знаковой перегру­женностью слов, насколько и отражается в них. Но можно, совсем напротив, следуя за течением аналогий и символов, наткнуться на тему, еще менее реальную, нежели дискурс, скорее аффективную, чем рациональную, и более отдаленную от концепта, нежели от про­извольного желания. Такая тема одушевляет своей силой, но, вместе с тем, неразрывно сливает в медленно изменяемом единстве самые противоположные явления,— имеется в виду пластичный контину­ум, перемещение смысла, обретающего форму в воспроизведениях, образах и разнообразных метафорах. Тематические или системати­ческие, ясно выраженные или скрытые, эти виды могут отыскаться на уровне воспроизведения, осознанного говорящим, но чей дискурс из-за сложившихся обстоятельств или вследствие неспособности, связанной с самой формой его речи, проявился слабо. Можно также отыскать их и в тех структурах, которые скорее сами принуждают и творят автора, нежели сами им создаются,— в структурах, которые предписывают ему, для него самого безотчетно, постулаты, опера­тивные схемы, языковые правила, совокупность фундаментальных положений и убеждений, образы или всю логику воображения. Речь, наконец, может идти о связности, устанавливаемой на уровне инди­видуума — о связности его биографии или каких-либо иных частных обстоятельств его дискурса,— однако можно установить подобного рода связность и в более широких пределах, придав ей коллективные и диахронные масштабы эпохальности, всеобщей формы сознания, типа общества, совокупности традиций, воображаемой глобальной панорамы всей культуры и проч.

Во всех этих формах раскрытая таким образом связность всегда играет одну и ту же роль: она показывает, что непосредственно на­блюдаемые противоречия суть не более чем поверхностные отсветы, и что необходимо сфокусировать воедино эту игру рассеянных бли­ков. Противоречие — это ложная наружность скрытой или скрыва­емой цельности: оно существует только на стыке сознания и бессо­знательного, на сдвиге между мыслью и текстом, между идеальным образом и частным выражением. Во всяком случае, цель анализа — снять, насколько это только возможно, противоречие.

В итоге подобной работы сохраняются только остаточные про­тиворечия: противоречия случайности, погрешности, дефекты,— или, напротив, возникает (например, если весь анализ двигался с трудом, вымученно и поневоле) фундаментальное противоречие: ис­пользование, начиная с самих основ метода, взаимоисключающих постулатов, скрещивание несовместимых влияний, изначальное пре­ломление желания, экономический и политический конфликты, про­тивопоставляющие общество самому себе — все это вместо того, чтобы предстать в виде изобилия внешних элементов, подлежащих сокращению, окончательно раскрывается как организующий прин­цип, как основной и тайнодействующий закон, ответственный за все скрытые противоречия и дающий им твердое основание — в общем, модель всех других оппозиций. Подобное противоречие, далекое от того, чтобы быть видимостью или ошибкой дискурса, далекое от то­го, чтобы быть всем тем, от чего необходимо его освободить, чтобы он дал, наконец, возможность раскрыться своей внутренней приро­де,— подобное противоречие и составляет самый закон его сущест­вования. Именно вследствие такого противоречия дискурс возника­ет; в то же время, именно для того, чтобы преобразовать и преодо­леть это противоречие дискурс произносится, а для того, чтобы его избежать (в то время как оно безостановочно само себя воспроиз­водит) он продолжается вновь и вновь до бесконечности. Именно по той причине, что противоречие это всегда пребывает вне дискурса и, следовательно, никогда не может быть вполне очерчено, дискурс изменяется, преображается, вытекает сам из себя в своей контину­альности. Следуя за течением дискурса, противоречие, таким обра­зом, действует как основа его историчности.

Итак, история идей различает два уровня противоречий: случай­ные и разрешимые в рамках дискурса,— и фундаментальные, даю­щие повод для самого дискурса.

Дискурс,— с точки зрения его связи с первым из этих уровней,— является идеальной фигурой, которую следует очистить от случай­ного присутствия легко обнаруживаемых противоречий; с точки зре­ния связи со вторым дискурс является фигурой эмпирической, ко­торую могут захватить противоречия и в которой для того, чтобы обнаружить их своевольное вторжение, следует разрушить види­мость связности. Дискурс — это путь, ведущий от одного противо­речия к другому: если он и предоставляет место для тех, что видимы, то только от того, что подчиняется тем, что скрыты. Проанализи­ровать дискурс — это значит разрушить старые и открыть новые про­тиворечия; это значит показать игру, в которую они в нем играют; это значит объяснить, в- чем они могут выражаться, признать их зна­чимость или приписать их появлению случайный характер.

Для археологического анализа противоречия не представляются ни внешним явлением, которое надлежит преодолеть, ни скрытым принципом, который предстоит высвободить. Напротив, они явля­ются объектами описания сами по себе, вне поисков точки зрения, с которой их можно было бы развеять, или уровня, на котором они бы радикализовались и действительно стали причиной.

Рассмотрим простой пример, который весьма схож с очень мно­гими случаями, ему подобными: креационистский принцип Линнея был опровергнут в XVIII в. не столько открытием Пелории, изменив­шего в нем лишь правила применения, сколько известным числом «эво­люционистских» утверждений, которые можно найти у Бюффона, Дидро, Бордо, Мелье и многих других. Археологический анализ за­ключается не в том, чтобы показать, что этой оппозицией и на более существенном уровне все они принимали определенное количество основных тезисов (непрерывность и полнота природы, взаимосвязь между новыми формами и климатом, почти неощутимый переход от неживой природы к живой); он не заключается также и в том, чтобы показать, что такая оппозиция отражает в частной области естест­венной истории более общий конфликт, разрывающий все познание и всю мысль XVIII в.— конфликт между идеей упорядоченного тво­рения, свершенного раз и навсегда, развернутого без непознаваемой тайны, и идеей самопроизводящей, самопорождающей природы, на­деленной загадочными способностями, развертывающейся в истории постепенно и переворачивающей по прошествии долгого времени космический порядок. Археология стремится показать, как два воз­зрения, креационизм и «эволюционизм», сосуществуют в конкрет­ном описании видов и родов. В качестве объектов это описание рас­сматривает видимую структуру органов (то есть их форму, размер, число и расположение в пространстве); оно может определять ее двумя способами — как целостный организм либо как некоторые из его частей, выделенные то ли на основании их значимости, то ли из соображений таксономического удобства. Во втором случае появля­ется, таким образом, упорядоченная таблица, имеющая некоторое число соответствующих отделений и содержащая, если можно так сказать, программу любого возможного творения (в результате чего порядок видов и родов — современный, еще не существующий или уже исчезнувший — оказывается четко зафиксирован); в первом же случае — ряд родственных групп, остающихся неопределенными и открытыми, отделенными одна от другой и принимающими в любом количестве новые формы, настолько близкие, насколько это позво­ляют формы предшествующие.

Итак, выстраивая противоречие между двумя тезисами некоей области объектов, ограниченной и упорядочение структурирован­ной, мы отнюдь не полагаем разрешить это противоречие и не ищем примиряющей позиции, но, в равной степени, и не переводим его на более глубокий уровень. Мы только определяем пространство, в ко­тором это противоречие располагается, выявляем альтернативные ответвления, устанавливаем точку расхождения и место, где два дис­курса накладываются друг на друга. Представления, которые услов­но можно назвать «структурной теорией», не являются общим пос­тулатом, базой целостного мировоззрения, разделяемого и Линнеем, и Бюффоном, твердым фундаментальным убеждением, которое сво­дило конфликт «эволюционизма» и креационизма на уровень вто­ростепенной дискурсии,— это основание их несовместимости, за­кон, определяющий их расхождение и их сосуществование.

Принимая противоречия как объект описания, археологический анализ не пытается обнаружить в них общую форму или общую те­матику, не пытается определить меру или формулу их различия. В отличие от истории идей, которая стремится слить противоречия в  призрачном единстве целостности фигуры или превратить их в от­влеченный всеобщий принцип, наподобие принципа интерпретации или экспликации, археология предназначена для описания различ­ных пространств разногласия.

Следовательно, археология отказывается от того, чтобы рассмат­ривать противоречие как всеобщую функцию, действующую в рав­ной степени на всех уровнях дискурса, анализ которой следовало бы либо вообще упразднить, либо свести к примитивной конститутив­ной форме: в бесконечной игре противоречия («вообще»), скрывав­шегося под тысячью обличий, потом уничтоженного и, наконец, достигшего своей кульминации и воскресшего в коренном конфлик­те, она заменяет анализ разнообразных типов противоречия, различ­ных уровней, где его можно обнаружить, функций, которые оно мо­жет выполнять.

Начнем с разных типов.

Некоторые противоречия располагаются в едином плане предло­жений или утверждений, нисколько не влияя на порядок высказы­ваний, делающий их возможными: так, в XVIII в. утверждение об органическом происхождении полезных ископаемых противостояло более традиционному представлению об их неорганической природе. Безусловно, выводы, которые можно сделать из обоих этих тезисов, многочисленны и далекоидущие; однако, можно показать, что по­рождены они одной и той же дискурсивной формацией, в одной ее точке и вследствие одних и тех же обстоятельств действия функции высказываний. Эти противоречия,— с археологической точки зре­ния,— производные, они являют собою конечное состояние. Другие, напротив, переходят пределы дискурсивной формации, они проти­вопоставляют тезисы, не следующие из одних и тех же условий вы­сказывания: так, Линнеев креационизм находится в противоречии с креационизмом Дарвина, но лишь постольку, поскольку возможно нейтрализовать различие между естественной историей, к которой принадлежит первый, и биологией, к которой относится второй. Мы наблюдаем здесь противоречия внешние, отсылающие к противопо­ложности между двумя дискурсивными формациями. Для археоло­гического описания (не принимая в расчет возможного в реальной работе бестолкового и слепого поиска) это противопоставление со­ставляет terminus a quo, тогда как противоречия производные соста­вляют terminus ad quern анализа.

Между двумя этими крайностями археологическое описание оп­ределяет то, что можно было бы назвать противоречиями внутренне присущими: те, что развиваются в самой дискурсивной формации и, в то же время, будучи порождены в единой точке системы формаций, вызывают появление подсистем: таково для нас, если взять пример из естественной истории XVIII в., противоречие, организующее оп­позицию между «методическим» и «систематическим» анализом. Здесь противоречие отнюдь не является непримиримым: это не два взаимоисключающих утверждения об одном объекте, не два несо­вместимых применения одного концепта, но два способа построения высказывания, отличающихся,— как первый, так и второй,— харак­терным объектом, характерной позицией субъекта, характерными концептами и характерным выбором стратегии. Между тем, эти сис­темы не самобытны постольку, поскольку можно показать, из какой обе они выходят точки одной и единой реальности — реальности ес­тественной истории. Для археологического анализа существенны именно такие внутренне присущие оппозиции.

            Теперь — о различных уровнях.

Внутренне присущее с археологической точки зрения противоре­чие не является чистым и простым фактом, который достаточно бы­ло бы констатировать как правило или описать как эффект. Это слож­ный феномен, протекающий на различных планах дискурсивной формации. Так, например, для систематической естественной исто­рии и естественной истории методической, которые на протяжении всего XVIII в. находились в состоянии беспрерывной оппозиции, можно обозначить: неадекватность объектов (в одном случае опи­сывается общий вид растения, в другом — несколько переменных, определенных заранее; в одном случае описывается растение в со­вокупности или хотя бы его важнейшие части, в другом — опреде­ленное число элементов, самовольно отобранных по принципу так­сономического удобства; во внимание принимаются различные ста­дии роста и созревания растения или же, напротив, ограничиваются одним моментом и стадией, оптимальной для наблюдения); расхож­дение модальности высказываний (в случае систематического анали­за растения используют строгие правила наблюдения и описания, и неизменную шкалу; для методического описания правила относи­тельно свободны и могут применяться различные шкалы); несовме­стимость концептов (в «системах» понятие родового признака яв­ляется произвольным, хотя и не ошибочным, родоразличительным понятием; в методиках тот же термин призван раскрыть истинное определение рода); и, наконец, исключение теоретического выбора (систематическая таксономия признает возможным креационизм, если даже он пропущен через идею творения, протяженного во вре­мени и развертывающего свои элементы постепенно, или идею сти­хийного бедствия, нарушая, на наш нынешний взгляд, линеарность природного сосуществования,— но она исключает возможность из­менения, которую метод принимает, несмотря на то, что абсолютно ее не включает).

Функции.

Все эти формы оппозиции играют разные роли в дискурсивной практике: они, равным образом, отнюдь не является препятствиями, которые необходимо преодолеть, или основой развития. Во всяком случае, недостаточно видеть в них лишь причину замедления либо ускорения исторического хода; появление времени в реальность и идеальность дискурса не есть следствие такого пустого и всеохватного по форме явления, как противоречие.

       Оппозиции — это всегда предопределенные функциональные мо­менты. Некоторые из них обеспечивают дополнительное разбитие поля высказываний и открывают последовательность различных объ­яснений, опытов, проверок и выводов, они дают возможность опре­делить новые объекты, они порождают новые модальности выска­зываний, они определяют новые концепты или изменяют поде при­менения уже существующих,— однако, так, чтобы ничего не изме­нилось в системе дискурсивной реальности (как, например, произо­шло с дискуссиями между натуралистами XVIII в. о разграничениях мира минералов от мира растений, о пределе жизни или о проис­хождении полезных ископаемых). Подобные дополнительные .про­цессы могут оставаться открытыми или оказаться окончательно за­крытыми вследствие аргумента, их опровергающего, либо открытия, ставящего их вне игры.

Другие же вызывают реорганизацию дискурсивного поля: они поднимают вопрос о возможном воспроизведении одной группы вы­сказываний в другой, о точке связности, которая могла бы их со­единять, о более общей интеграции их в пространстве (так, оппози­ция метода и системы у натуралистов XVIII в. порождает ряд по­пыток переписать их вместе в форме единого описания, соединить произвольность системы с конкретным анализом метода); это не но­вые объекты, не новые понятия, не новые модальности выражения, линейно присоединенные к прежним, но объекты иного — более об­щего или более частного — уровня, концепты с иной структурой и иным полем применения, акты высказывания иного типа, без кото­рых, тем не менее, должны были бы перемениться законы формации. Противопоставления третьего рода играют роль критическую: они обеспечивают существование и «приемлемость» дискурсивной практики, определяют момент невозможности ее исполнения и воз­вратного поворота ее истории (так, в той же естественной истории описание органических взаимосвязей и функций, осуществляющих при различных условиях окружающей среды у организмов с различ­ной анатомической организацией, уже не позволяет говорить о ес­тественной истории — в смысле таксономической науки о живых су­ществах, исходящей из наблюдаемой внешности,— как о замкнутой дискурсивной формации).

Дискурсивная формация — это отнюдь не идеальный текст, про­тяженный и гладкий, протекающий в свете разнообразных противо­речий и разрешающий их в спокойном единстве упорядоченной мыс­ли; это и не поверхность, в которой отражается в тысяче разных ви­дов противоречие, отступающее всегда на второй план и в то же вре­мя доминирующее. Это скорее пространство множества разногласий; это единство различных противоположностей, для которых можно выделить и уровни и роли.

Археологический анализ, таким образом, все же снимает примат противопоставления, чья модель сводится к утверждению и отрица­нию в одном и том же предложении. Снимает, однако, совсем не затем, чтобы нивелировать все противопоставления в общих формах мышления и насильно примирить их посредством принудительного априори. Речь, напротив, идет о том, чтобы отметить в некоей дис­курсивной практике момент, где они возникают, определить форму, которую они принимают, связи, образующиеся между ними, и об­ласть, в которой они господствуют. Короче говоря, речь идет о том, чтобы сохранить дискурс со всеми его шероховатостями и, следова­тельно, закрыть тему потерянного или, равно, найденного, реши­тельного и всегда возрождающегося противоречия в недифференци­рованной стихии Логоса.