2. ОРИГИНАЛЬНОЕ И РЕГУЛЯРНОЕ - Археология знания - Мишель Фуко - Философия как наука

Обычно история идей рассматривает дискурсивное поле как об­ласть, где существуют два достоинства: каждый отмеченный элемент здесь может характеризоваться как старый или но­вый, новоизобретенный или воспроизведенный, традиционный или оригинальный, как соответствующий общему типу или отклоняющий­ся от него. Итак, можно выделить две категории формулировок: од­ни — наделенные ценностью и сравнительно немногочисленные, по­являющиеся впервые, не имеющие в предшествующем ничего схоже­го — в некоторых случаях становятся моделью для других и, вслед­ствие этого, достойны считаться самостоятельными творениями;

вторые — заурядные, обыкновенные, массовые, несамостоятельные — отталкиваются от того, что было уже сказано, порой для того, чтобы буквально повторить то же самое. За каждой из вышеописанных групп история идей закрепила особое положение и анализирует их по-разному. Описывая первую, она рассказывает историю открытий, перемен и метаморфоз, показывает, как истина отделилась от за­блуждений, как сознание пробудилось от сна, как одна за другой поднялись новые формы, чтобы образовать наш нынешний кругозор и, таким образом, стремится разглядеть сквозь эти изолированные точки, сквозь непрерывную цепь разрывов цельную линию эволюции. Другая группа, напротив, манифестирует историю как инерцию и си­лу тяготения, как медленную аккумуляцию пройденного и молчали­вое накопление произнесенного; здесь высказывания должны быть рассмотрены в массиве того, что есть между ними общего. Их слу­чайное своеобразие может быть нейтрализовано; подлинность их ав­торства, время и место возникновения также теряют значение,— из­мерению подлежит их продолжительность: вплоть до какого места и до каких пор они повторяются, по каким каналам передаются, в каких группах циркулируют, какой целостный кругозор очерчивают в сознании людей, как его ограничивают, наконец, каким образом, характеризуя эпоху, они дают возможность отличить ее от других эпох. Следовательно, здесь рисуется ряд глобальных образов. В пер­вом случае история идей описывает последовательный ряд событий в области мысли; во втором — непрерывную ткань взаимодействия; в первом случае воссоздается момент внезапного появления новых знаний или форм, во втором — воспроизводятся забытые всеобщие знания и отображаются дискурсы в их взаимном соотношении.

Правда, история идей постоянно устанавливает взаимодействие между этими двумя подходами; в ней никогда не бывает только од­ного из двух этих типов анализа в чистом виде. Она описывает кон­фликты между старым и новым, противодействие накопленных по­знаний, подавление ими любого нового слова, покровы, под кото­рыми они его скрывают, забвение, на которое порой его обрекают; но она описывает также и явления, облегчающие и подготавливаю­щие — незаметно, загодя — возникновение новых дискурсов. Она опи­сывает отблески открытий, скорость и продолжительность их рас­пространения, медленный процесс их перемещения или мгновенные толчки, переворачивающие разговорный язык; она описывает вклю­чение новаций в уже структурированное поле познаний, нарастаю­щий спад от оригинального к традиционному или же возрождение ранее сказанного. Однако такое скрещение не мешает ей постоянно проводить биполярное разделение на старое и новое,— разделение, которое в каждый из моментов привносит в эмпирическую часть ис­тории проблематику первоначального источника: во всяком произ­ведении, в любой книге, в мельчайшем тексте — задача сводится к тому, чтобы найти переломную точку, установить с наибольшей воз­можной точностью место разрыва во внутренней толще явлений, верность — быть может, невольную — приобретенному знанию, за­кономерность дискурсивных неизбежностей и живость созидания, прыжок в несокращаемую разность. Это описание своеобразий, хотя и кажется, что оно разумеется само собой, ставит две весьма непро­стые методологические проблемы: подобие и происхождение. Оно в самом деле предполагает, что возможно установить нечто в роде большого и единого ряда, в котором все формулировки были бы оди­наковым образом датированы. Но если взглянуть поближе,— разве сходным образом и на одной временной линии Гримм с его законом звуковых изменений предшествует Боппу (цитировавшему и исполь­зовавшему его, давшему практическое применение и внесшему в него ряд уточнений), а Керду и Анкетийль-Дюперрон (установив анало­гию между греческим и санскритом) предвосхитили определение ин­доевропейских языков и явились предшественниками основателей сравнительной грамматики? Действительно ли образуют единый ряд и на одном и том же основании базируются последовательность, по которой Соссюр оказывается «преемником» Пирса с его семиоти­кой, Арно и Лансло с их классическим пониманием знака, стоики с их теорией «обозначающего»? Предшествование не есть наименьшая основная данность; она не может служить абсолютным мерилом, ко­торое позволило бы оценить все дискурсы и отделить оригинальное от повторенного. Самого по себе определения предшественников не­достаточно, чтобы определить порядок дискурсов: напротив, оно само зависит от анализируемого дискурса, избранного уровня, ус­тановленной шкалы. Распределяя дискурс по протяженности кален­даря, присваивая каждому из его элементов дату, мы упускаем чет­кую иерархию предшественников и оригинальных явлений; послед­няя же не может не относиться к дискурсивным системам, которые предполагает оценить.

      Что касается подобия между двумя или большим числом взаи­мосвязанных формулировок, то и оно, в свою очередь, создает целый ряд проблем. В каком смысле и на основании каких критериев можно утверждать: «это уже было сказано»; «то же самое содержится в таком-то тексте»; «это предложение уже весьма близко к тому» и т. д.? Что такое идентичность в дискурсивном строе — частность или всеобщее явление? Даже когда два акта высказывания совершенно идентичны, составлены из одних и тех же слов в одном и том же значении, нельзя, как известно, полностью их отождествлять. Хотя бы у Дидро и Ламарка или у Бенуа де Майе и Дарвина и нашлись одинаковые формулировки эволюционного принципа, нельзя счи­тать, что у первых двух и у двух других речь идет об одном и том же дискурсивном событии, которое складывалось с течением време­ни в ряд повторений. Итак, идентичность критерием не является; тем более поскольку она частична, поскольку слова в каждом случае ис­пользованы в ином смысле или само смысловое ядро было воспри­нято посредством различных слов: каким измерением можно под­твердить, что сквозь столь различные дискурсы и словари Бюффона, Жюссье и Кювье пробивается одна и та же органиницистская тема? И, наоборот, можно ли сказать, что одно и то же слово «организа­ция» передает одно и то же значение у Добентона, Блюменбаха и Жоффруа Сент-Илера? И вообще, в самом ли деле подобие, отме­ченное между Кювье и Дарвином и между тем же Кювье и Линнеем (или Аристотелем) — это подобие одного и того же типа? Между формулировками не существует немедленно распознаваемого подо­бия как такового; их сходство — это эффект дискурсивного поля, в котором они отмечены.

     Недопустимо, конечно, спрашивать ни с того, ни с сего у текстов, названия которых всем известны с рождения, в самом ли деле они настолько благородного происхождения, что могут претендовать (как это требуется в данном случае) на полное отсутствие предков. Такой вопрос может иметь смысл только применительно к четко оп­ределенным рядам, к единствам, чьи область и пределы установлены, между метками, ограничивающими достаточно однородное дискур­сивное поле. Но искать в огромном нагромождении уже сказанного текст, который «заранее» походил бы на позднейший текст, копать­ся в истории в поисках перекликающихся предвидений и отзвуков, восходить к первоистокам или спускаться до мельчайших следов, по очереди демонстрировать, применительно к тексту, то его принад­лежность к трагедии, то его долю несократимого своеобразия, то пре­уменьшая, то преувеличивая степень его оригинальности, утверждать, что грамматики Пор-Рояля совершенно ничего нового не изобрели, или открыть, что у Кювье было гораздо больше предшественников, нежели принято считать — все это приятные, но запоздалые забавы, развлечение для историка в коротеньких штанишках.

Археологическое описание обращается к тем видам дискурсив­ной практики, для которых факты преемственности должны служить референтом, если мы не хотим выстраивать их по степени важности. На уровне, где оно располагается, оппозиция «оригинальность/ба­нальность» уже нерелевантна: между первичной формулировкой и более или менее точным ее воспроизведением через годы и века — оно не устанавливает никаких ценностно-иерархических отношений; существенной разницы для него здесь нет. Оно стремится только ус­тановить регулярность, или закономерность, высказываний. Здесь ре­гулярность не противопоставляется нерегулярности, которая, в свою очередь, в пределах обычных воззрений или наиболее употребитель­ных текстов могла бы характеризовать высказывания отклоняющи­еся от общепринятых правил (ненормативные, пророческие, запоздав­шие, гениальные или патологические); для всякого вербального ре­чевого акта, каков бы он ни был (экстраординарным или банальным, единственным в своем роде или тысячекратно повторенным), она оз­начает совокупность условий, при которых выполняется повество­вательная функция, обеспечивающая и определяющая его существо­вание. Понятая таким образом, регулярность не является неким средним положением между критическими точками статистической кривой — а значит, не годится и в качестве показателя частотности или вероятности; она описывает фактическое поле явлений. Всякое высказывание является носителем определенной регулярности и раздельно они не существуют. Невозможно даже противопоставить регулярность одного высказывания нерегулярности другого (более неожиданного, странного, богатого инновациями), но это возможно применительно к иным видам регулярности в других высказываниях.

Археология не предназначена для поисков изобретений; и она ос­тается бесстрастной в тот момент (охотно признаю — весьма тро­гательный), когда некто впервые открывает некую истину; она и не пытается возродить отзвук того великого дня. Однако не стремится она и к тому, чтобы обратить свое внимание на посредственные про­явления общественного мнения и серенькую картину того, что в дан­ное время у всех навязло в зубах. Она изучает тексты Линнея или Бюффона, Петти или Рикардо, Пинеля или Биша — не затем чтобы составить святцы основоположников — но для того чтобы обнажить регулярность дискурсивной практики,— практики, осуществляемой в равной степени, как всеми их хоть сколько-нибудь самостоятель­ными последователями, так и подобными же предшественниками; практики, которая сама проявляется в их работе — не только в наи­более оригинальных утверждениях, ни одно из которых не было бы ранее выдвинуто, но и в тех, что были ими переняты, даже и списаны у своих предшественников. В качестве высказывания открытие — не менее регулярное явление, нежели текст, где оно повторяется и раз­вивается; что в банальности, что в исключительности — регулярность ни менее действенна, ни менее продуктивна. При таком подходе не­возможно найти различий в природе творческих высказываний (тех, что раскрывают нечто новое, передают доселе неизвестную инфор­мацию и являются в каком-то смысле «активными»),— и высказы­ваний подражательных (которые заимствуют информацию, будучи, так сказать, «пассивными»). Поле высказываний не является сово­купностью неподвижных мест, оглашенных в благоприятный момент; это область, активная от начала до конца.

Такой анализ регулярности высказывания можно вести по мно­гим направлениям, которые когда-нибудь стоило бы, наверное, ис­следовать, с большим  усердием.

1. Итак, одна из форм регулярности описывает объединение вы­сказываний без того, чтобы было необходимо или возможно ввести различие между тем, что представляется новым, и тем, что таковым не представляется. Но эти виды регулярности — до них мы еще дой­дем — не даны раз и навсегда; это не та же регулярность, какая на­ходится в трудах Турнефора и Дарвина или Лансло и Соссюра, Пет­ти и Кейнса. Имеются однородные поля регулярности (ими харак­теризуются дискурсивные формации), но эти поля отличны друг от друга. Итак, нет необходимости, чтобы переход на новое поле ре­гулярности высказываний сопровождался соответствующими изме­нениями на всех других уровнях дискурса. Можно найти примеры вербального речевого акта, идентичные с точки зрения грамматики (словаря, синтаксиса и общего способа речи); идентичные, в равной степени, с точки зрения логики (структуры предложения или дедук­тивной системы, в которой она располагается) — но которые будут различны как высказывания. Так, определение количественной связи между ценой и массой обращающихся денег может быть осуществ­лено при помощи одних и тех же слов — или синонимов — и полу­чено с помощью одного и того же хода рассуждений; но оно как вы­сказывание различно у Грехема или Локка и у материалистов XIX в., оно не принадлежит в обоих случаях к одной и той же системе объ­единения предметов и понятия. Нужно, следовательно, различать линг­вистическую аналогичность (или переводимость) от логической иден­тичности (или эквивалентности) и однородности высказывания. Именно эти виды однородности — и исключительно они — состав­ляют предмет археологии. Она может наблюдать, как возникает но­вая дискурсивная практика в словесных формулировках, остающих­ся лингвистически аналогичными или логически эквивалентными  (повторяя — иногда слово в слово — старую теорию фразы-атри­буции и глагола связки, грамматики Пор-Рояля открыли закономер­ность высказываний, чью специфику должна описать археология). И наоборот, она может пренебречь словарными различиями, может перейти на семантические поля или различного рода дедуктивные про­изведения, если будет в состоянии опознать в обоих случаях, вопре­ки такой разнородности, некоторую регулярность высказывания (и с этой точки зрения теория «трудовых выкриков», разыскание про­исхождения языка, поиски начальных корней, какими мы находим в XVIII в., не являются «новыми» по отношению к «логическому» анализу Лансло).

Так вырисовывается определенное число расхождений и пересе­чений. Теперь можно говорить лишь об открытии, формулировке ос­новного принципа или определении предварительного замысла — и о массовом явлении, новой фразе в истории дискурса. Теперь нельзя больше заниматься поисками того момента абсолютного начала или тотального переворота, в ходе которого все организуется, все ста­новится возможным и необходимым, все отменяется, чтобы начаться заново. Мы имеем дело с явлениями различных типов и уровней, рас­сматриваемыми в конкретных исторических структурах; с однород­ностью высказывания, организованной способом, в ней самой не со­держащимся, но который начиная с этой минуты и в течение после­дующих десятилетий и столетий люди будут считать и называть од­ним и тем же; не содержащий и определения — развернутого или нет — каких бы то ни было принципов, их которых вытекало бы как следствие все остальное. Однородность (и разнородность) высказы­ваний пересекается с лингвистической неизменностью (и изменени­ем) и с логической идентичностью (и различием), хоть они и не идут рука об руку и не обязательно соотносятся. Вместе с тем между ними должно существовать какое-то количество связей, чья область — бес­спорно, весьма сложная — также заслуживает описания.

2. Другое направление разысканий — внутренняя иерархия в ре­гулярности высказываний. Как мы видим, всякое высказывание свя­зано с определенной регулярностью и, следовательно, не может быть сочтено первозданным творением или волшебным произведением взбалмошного гения. Однако мы видим также и то, что никакое вы­сказывание не может быть расценено как пассивное и принято за тень или едва похожая копия первоначального высказывания. Все по­ле высказываний регулярно и подвижно в одно и то же время, оно непрестанно изменяется; наименьшее высказывание — самое сдер­жанное иди в высшей степени банальное — использует весь меха­низм правил, которыми определены его объект, его модальность, ис­пользуемые им концепты и стратегия, частью которой оно является. Правила эти никогда не даны в определении, они пересекаются меж­ду собой и сами создают пространство, в котором сосуществуют; но невозможно разыскать такое единичное высказывание, которое бы собственно их артикулировало. В то же время, некоторые группы вы­сказываний используют эти правила в их наиболее общей и наиболее широко применимой форме; наблюдая их, можно видеть, как новые объекты, новые понятия, новые модальности высказывания или но­вые виды выбора стратегии могут быть образованы на основании бо­лее частных правил с более специфической областью применения. Можно, таким образом, описать применительно к высказыванию дре­во деривации, в основе которого лежат высказывания, использую­щие правила построения в их обширнейшем понимании, а в вершине (после некоторого числа разветвлений) оказываются высказывания, следующие той же регулярности, но сформулированной тоньше, луч­ше определенной и более ограниченной в объеме.

Археология, таким образом, может (в этом — одна из ее основ­ных тем) состоять в воссоздании деривационного древа дискурса,— например, дискурса естественной истории. В корневой области она расположит под общим названием направляющих высказываний те из них, что имеют отношение к определению доступных для наблю­дения структур и к области возможных объектов, те, что предписы­вают доступные формы описания и коды восприятия, те, что обна­жают наиболее общие возможности характеристики и открывают, тем самым, всю область строящих концептов, те, наконец, что, со­здавая возможность для стратегического выбора, оставляют место для множества последующих решений. И на концах ветвей или в по­бегах кроны она найдет и «открытия» (например, ряды ископаемых), и преобразования концепций (например, новое понятие жанра), и не­ожиданные ответвления определений (например, определения мле­копитающего или организма), и методологические усовершенство­вания (принципы организации собрания, метод классификации и но­менклатура). Эта деривация, идущая от направляющих высказыва­ний, не может быть смешана с дедукцией, идущей от аксиом; она в равной степени не должна быть уподоблена процессу зарождения общей идеи или философской истины, чьи значения проявляются понемногу по мере накопления опыта или уточнения формулировок; наконец, она не может быть принята за психологический генезис, идущий от открытия, развивая и расширяя понемногу его следствия и возможности применения. Она отличается от всех этих путей и до­лжна быть описана самостоятельно.

Итак, можно описать археологические деривации естественной истории без того, чтобы начать с ее недосказуемых аксиом или фун­даментальных тем (к примеру, с предположения о континуальности природы), а также и без того, чтобы принять за отправную точку и направляющую нить первые открытия или ранние изыскания (поис­ки Турнефора, следовавшего за Линнеем, или Джонстона, шедшего за Турнефором). Порядок в археологии — не тот же, что в систе­матике или хронологической преемственности.

Как мы видим, открывается целая область возможных вопросов. Поскольку каждое из этих разнообразных направлений стремится к самостоятельности 'и своеобразию. Для каких-то дискурсивных формаций археологический порядок может не особенно отличаться от систематического, как, в равной степени, в иных случаях он может следовать за нитью хронологической преемственности. Эти парал­лелизмы (в противоположность обнаруживаемым в других местах несоответствия) заслуживают изучения. Во всяком случае, важно не смешивать различные порядки, не искать в первоначальном «откры­тии» или регулярном характере формулировки — все объясняющего и все порождающего принципа; не искать в общем принципе закона регулярности высказываний или индивидуальных изобретений; не требовать от археологической деривации воспроизведения хроноло­гической последовательности или порождения дедуктивной схемы.

Нет большей ошибки, нежели стремление видеть в анализе дис­курсивных формаций опыт всеобщей периодизации: дескать, начи­ная с какого-то момента и в течение некоторого времени все будут думать одинаково, невзирая на внешние различия, сообщать одно и то же, пользуясь разнородным словарем, и воспроизводить некий большой дискурс, обозримый во всех направлениях. Археология, на­против, описывает уровень однородности высказываний, имеющих свой временной срез и не объемлющей всех остальных форм иден­тичности и различия, какие только можно заметить в речи. На этом уровне она устанавливает порядок, иерархию, направление развет­влений, исключающие массовую, аморфную и данную раз и навсегда синхронию. В этих смутных единствах, которые мы называем «эпо­хами», она выявляет во всей их спецификой «периоды высказыва­ний», объединяющиеся, не перемешиваясь, в виде эпохи господства понятия, фазы развития теории, стадии формализации и этапа язы­ковой эволюции.