4 . СОПОСТАВИТЕЛЬНЫЕ ФАКТЫ - Археология знания - Мишель Фуко - Философия как наука

Археологический анализ выделяет и описывает дискурсивные формации. Это значит, что он должен их сопоставлять, про­тивопоставлять друг другу в одновременности, где они нахо­дятся, отделить те из них, что лежат в другом календаре, устанав­ливать связь, придающую им специфику, между ними и недискур­сивными практиками, окружающими их и служащими их общим на­чальным элементом. Археологическое исследование, и в этом также весьма отличное от эпистемологических или «архитектонических» описаний, анализирующих неподвижную структуру теории,— архе­ологическое исследование всегда пользуется множественным чис­лом: оно осуществляется на многих уровнях, преодолевает проме­жутки и проходит через зазоры; область его — там, где единства пе­рекрываются, разделяются, прекращают свое течение, противостоят друг другу и оставляют между собою пробел. Когда же оно обра­щается к какому-либо одному типу дискурса (например, к психиат­рии в «Истории безумия» или к медицине в «Рождении клиники»), то делает это затем лишь, чтобы установить для них на основании внешнего сравнения хронологические вехи,— а также и для того, чтобы описать одновременно с ними групповое поле, единство со­бытий, действий, политических решений, взаимосвязь экономичес­ких процессов, учитывающих демографические колебания, виды бла­готворительности, потребности и требования рабочих, различные уровни безработицы и т. д. Но археологическое исследование может также (в порядке побочного сопоставления, как я это делал в «Сло­вах и Вещах») ввести в оборот многочисленные и разнообразные реалии, состояния которых, существующие на протяжении опреде­ленного периода, оно сопоставляет и которые оно сравнивает с дру­гими типами дискурса, занявшими их место в данную эпоху.

Замети однако, что виды эти весьма отличны от тех, которые при­меняются обыкновенно.

1. Сравнение всегда ограничено и локализовано. Отнюдь не стре­мясь выявить всеобщие формы, археология старается нарисовать очертания единичных объектов. Когда между собой сопоставляются всеобщая грамматика, анализ накоплений и естественная история классического периода, то это делается не затем, чтобы объединить эти три проявления менталитета, для которых в особенности харак­терна экспрессивность оценок и которые до сих пор, как ни странно, пребывают в пренебрежении,— три проявления менталитета, очевид­но, господствовавшего в XVII—XVIII вв., и не для того чтобы вос­создать, опираясь на уменьшенную модель и в частной области, фор­мы мышления, существовавшие во всей классической науке, даже и не затем чтобы осветить в наименее известном ракурсе культурный облик, кажущийся нам близким и знакомым. Мы не хотим утверж­дать, что людей XVIII в. порядок интересовал, как правило, больше, нежели история, классификация — больше, нежели становление, а знаки — больше, нежели механизм причинности. Речь идет о том, чтобы показать вполне определенное единство дискурсивных поня­тий, имеющих между собой некоторое количество поддающихся описанию связей. Эти связи не выходят за границы смежных облас­тей и нельзя постепенно перенести их ни на всю общность совре­менных дискурсов, ни, тем более, на то, что обычно называют «клас­сическим духом»: они тесно замкнуты в рассматриваемой триаде и действуют только в области, которая оказывается, таким образом, определена. Это интердискурсивное единство как группа само по се­бе тоже оказывается в связи с иными типами дискурса (с одной сто­роны — с анализом представления, общей теорией знака и «идео­логией»; с другой стороны — с математическим анализом и с по­пыткой восстановить матезис). Эти-то внутренние и внешние связи и характеризуют естественную историю, анализ накоплений и все­общую грамматику как специфическое единство и позволяет при­знать в них интердискурсивную конфигурацию.

Что же до тех, кто спросит: «Почему мы не говорим о космоло­гии, физиологии или толковании Библии? разве химия до Лавуазье, математика до Эйлера и история до Вико,— коли уж о них зашла речь,— не способны разрушить весь анализ, какой только можно найти в "Словах и вещах"? Разве нет в изобретательном обогащении XVIII в. множества других идей, совсем не входящих в жестокие рам­ки археологии?»,— то на их законное нетерпение, на все их контр­доводы, которые, я знаю, могли бы быть представлены, я отвечаю:

«Разумеется. Я не только допускаю, что мой анализ ограничен — я этого хочу и этого от него требую. Единственное, что в самом деле будет для меня контрдоводом — это возможность такого утверж­дения; все эти связи, описанные нами применительно к трем отдель­ным формациям, все эти переплетения, где соединяются между со­бой теория определения, артикуляции, обозначения и деривации, вся эта таксономия, базирующаяся на прерывистой характеризации и непрерывности следования — точно так же и таким же образом об­наруживается в геометрии, теоретической механике, физиологии те­лесных соков и зародышей, в критике священной истории и в описании кристаллообразования». Вот это действительно будет доказа­тельством того, что я не смогу описать, как хотел бы это сделать, область интердискурсивности; я характеризовал дух или науку эпохи — вот против чего направлен весь этот мой выпад. Связи, ко­торые я описывал, годятся для того, чтобы определить отдельную обособленную конфигурацию; это вовсе не знаки для описания всего облика культуры в ее целостности. Друзья Weltanschanung будут ра­зочарованы: я стремлюсь к тому, чтобы описание, к которому я при­ступил, было совершенно иного типа. То, что для них было бы ла­куной, упущением или ошибкой, для меня — намеренное, методо­логическое исключение.

Однако могут сказать: «Вы сопоставляете всеобщую грамматику с естественной историей и анализом накоплений. Почему же не с ис­торией, какою она представлялась в ту же эпоху, почему не с биб­лейской критикой, не с риторикой, не с теорией искусства? Разве все это не то же поле интерпозитивности, которое вы стремились опи­сать? Какая же привилегия у того, что было вами рассмотрено, срав­нительно с другим?» — «Никакой привилегии,— отвечу я.— это про­сто одно из доступных для описания единств». Если действительно взять всеобщую грамматику и постараться определить ее связи с ис­торическими дисциплинами и критикой текста, наверняка можно увидеть, как вырисовывается вся система взаимоотношений; и опи­сание покажет интердискурсивную сеть, не накладывающуюся на всеобщую грамматику, но пересекающуюся с нею в определенных точках. Так же и таксономия натуралистов могла бы быть сопостав­лена не только с грамматикой и экономикой, но и с физиологией и патологией; здесь тоже вырисуются новые интерпозитивности (как при сопоставлении отношений таксономии, грамматики и экономи­ки, рассмотренных в «Словах и Вещах», и отношений таксономии и патологии, изученных в «Рождении клиники»). Количество этих се­тей, однако, не предопределено заранее; самый подход к анализу мо­жет показать, существуют ли они и какие из них существуют (иначе говоря, какие из них поддаются описанию). При этом ни одна дис­курсивная формация не принадлежит (во всяком случае — не при­надлежит обязательно) лишь одной из этих систем, но они однов­ременно входят во многие поля отношений, не занимая в них одно и то же место и не выполняя одной и той же функции (связи так­сономия—патология не изоморфны связям таксономия—граммати­ка; связи грамматика—анализ накоплений не изоморфны связям грам­матика—экзегеза).

Итак, горизонт, к которому обращается археология — это не са­ма по себе наука, мышление, менталитет или культура; это скреще­ние интерпозитивностей, чьи пределы и точки пересечения могут быть мгновенно обозначены. Археология — сравнительный анализ, предназначенный не для того, чтобы редуцировать многообразие дискурсов и отображать единство, долженствующее их суммировать, а для того, чтобы разделить их разнообразие на отдельные фи­гуры. Следствие археологического сравнения — не объединение, но разделение.

2. Сопоставляя всеобщую грамматику, естественную историю и анализ накоплений XVII—XVIII вв., можно спросить себя, какими общими идеями располагали в ту эпоху лингвисты, натуралисты и теоретики экономики; можно спросить себя, какими скрытыми по­стулатами мыслили они вместе, несмотря на различие их теорий, ка­ким основным принципам повиновались, пусть даже негласно; мож­но спросить себя, какое влияние языковой анализ оказал на таксо­номию иди какую роль идея упорядоченной природы сыграла в те­ории капитала; можно, в равной степени, изучать взаимное проник­новение этих сложных видов дискурса, признанный за каждым из них авторитет, оценку каждого из них, обусловленную его древно­стью (или, напротив, новизной) и большей точностью, каналы ком­муникации и пути, по которым происходит обмен информацией; можно, наконец, дойдя до совсем традиционного анализа, спросить себя, в какой мере Руссо перенес на изучение языков и их проис­хождения свои ботанические познания и опыт; какими общими ка­тегориями пользовался Тюрго в анализе денежного обмена и в те­ории языка и этимологии; как идея универсального языка, искусст­венного и совершенного, была переработана и использована Линне­ем или Адамсоном... Конечно, все эти законы были бы законны (по крайней мере, некоторые из них). Но ни одни, ни другие не реле­вантны на уровне археологии.

Археология, в первую очередь, стремится в специфике разграни­ченных между собой дискурсивных формаций установить игру ана­логий и различий такими, какими они предстают перед нами на уров­не правил формации.

Таким образом, перед археологией стоят пять отдельных задач:

a) показать, как совершенно разные дискурсивные элементы мо­гут быть образованы вследствие аналогичных правил (концепты все­общей грамматики, такие, как глагол, подлежащее, дополнение, ко­рень, образованы на основании тех же положений поля высказыва­ний — теорий определения, артикуляции, обозначения и деривации — что и концепты естественной истории и экономики, порой совершен­но различные, порой абсолютно однородные),— задача показать сре­ди разнообразных формаций археологический изоморфизм,

b) показать, в какой мере эти правила сочетаются (или не соче­таются) сходным образом, перекрещиваются (или не перекрещива­ются) в одном порядке, располагаются (или не располагаются) по од­ной модели в различных типах дискурса (всеобщая грамматика скре­щивает между собой и именно в указанном порядке теории опреде­ления, артикуляции, обозначения и деривации; естественная история и анализ накоплений меняют местами две первые с двумя последними, но скрещивают их каждая в обратном порядке,— задача опре­деления археологическую модель каждой формации;

c) показать, как совершенно разные концепты (такие, как цена и специфический признак, или стоимость и родовой признак) занима­ют аналогичное местоположение в ответвлениях их системы реаль­ности,— как, следовательно, они обретают археологическую изото­нию, хотя область их приложения, степень их формализации и, в особенности, их исторический генезис — делают их абсолютно друг другу чуждыми;

d) показать взамен, как одно и то же понятие (по случайности обозначенное одним и тем же словом) может означать два с архео­логической точки зрения различных элемента (понятия происхож­дения и эволюции играют разную роль, занимают разное место и со­здают разные формации в системах реальности всеобщей граммати­ки и естественной истории),— задача регистрации археологических расхождений;

e) наконец, показать, каким образом от одной реальности к дру­гой могут выстраиваться связи подчинения или дополнения (напри­мер, как в соотношении с анализом накоплений, так и с анализом видов, описание языка играет в классическую эпоху доминирующую роль постольку, поскольку оно является теорией институционных знаков, раздваивающих, маркирующих и представляющих самое пред­ставление),— задача установления археологических корреляций.

Во всех этих описаниях ничто не опирается на определение вли­яний, изменений, информационной передачи, коммуникации. Речь идет и не об их отрицании или оспоривании того, что они могли бы стать объектом описания, но о том, чтобы в связи с этим сперва не­сколько отступить назад, перевести направление анализа на другой уровень, показать, что сделало их возможными, обозначить точки, в которых стала осуществима проекция одного понятия на другое, установить изоморфизм, обеспечивающий перенос методов или тех­нологий, показать близость, симметрию или аналогию, давшие ос­нование для обобщений; короче говоря,— о том, чтобы описать поле векторов и дифференциальной рецепции (проницаемости и герме­тичности), послужившее основанием для исторической возможности изменений. Конфигурация промежуточного состояния — это не группа смежных дисциплин, не просто наблюдаемый феномен по­добия многих дискурсов с одним или другим,— это закон их ком­муникации. Мы не станем утверждать, что, поскольку Руссо и иже с ним размышляли по очереди о порядке видов и о происхождении языков, завязались связи и произошли переносы между таксономией и грамматикой, поскольку Тюрго, вслед за Лоу и Петти, рассматри­вал деньги как знак, экономика и теория языка сблизились, и их ис­тория все еще несет следы этих попыток. Но скажем,— если все-таки собираемся осуществить археологическое описание,— что взаиморасположение этих трех реальностей было таково, что на уровне произведений, авторов, индивидуального существования, замыслов и попыток — можно найти подобные переносы.

3. Археология раскрывает также связи между дискурсивными фор­мациями и областями недискурсивными (учреждения, политические события, экономическая деятельность и процессы в экономике). Эти сближения не ставят своей конечной целью осветить большие куль­турные континуумы или выделить механизмы причинности. Рассмат­ривая единство фактов высказывания, археология не задается вопро­сом, чем бы оно могло быть мотивировано (этим занимается разыс­кание контекстов формулировки), не стремится она и к отысканию того, что в них выражено (недостаток герменевтики),— она пытается определить, как законы формации, из которых появляется это един­ство и которые характеризуют реальность, которой оно принадле­жит, могут быть связаны с недискурсивными системами: она, таким образом, стремится определить специфические формы артикуляции.

Обратимся к примеру клинической медицины, введение которой в конце XVIII в. совпало по времени с определенным числом явлений в области политики, экономических феноменов, организационных перемен. Нетрудно, по крайней мере, интуитивным способом, заме­тить связь между событиями и организацией больничной медицины. Но как ее анализировать? Символический анализ увидит в органи­зации клинической медицины и в совпавших с нею исторических про­цессах два синхронных выражения, отражающие и символизирую­щие друг друга, служащие друг для друга зеркалом, значения кото­рых проявляются в неопределенной игре отражений: два выражения, не представляющие ничего кроме общей для них формы. Таким об­разом, медицинские идеи естественной солидарности, функциональ­ного сцепления, связи тканей и отказ от принципа классификации заболеваний в пользу анализа взаимодействий в теле соответствуют (отражая ее и отражаясь в ней) политической практике, раскрыва­ющей под все еще феодальной стратификацией связи с функцио­нальным типом, экономическую солидарность, общество, в котором внутренние зависимости и соответствия должны были подтвердить под формой коллектива аналог жизни. Причинный анализ зато бу­дет заключаться в том, чтобы выяснить, в какой степени политичес­кие изменения, экономические процессы могли определять сознание научных деятелей: их кругозор, направленность интересов, систему ценностей, взгляд на вещи. Так, в эпоху, когда индустриальный ка­питал начал считаться с повседневными нуждами своих рабочих, за­болевание приобрело социальное значение: поддержание здоровья, лечение, помощь бедным больным, поиск причин и очагов заболева­ний — все это сделались коллективной заботой, которую государст­во должно было частично взять на свой счет, частично принять под наблюдение. С этого берут начало отношение к телу как орудию труда, забота о рационализации медицины по образцу других наук, усилия, направленные на поддержание уровня здравоохранения, за­бота о терапии, о ее эффективности феноменов долгожительства.

Археология располагает свой анализ на другом уровне: феноме­ны выражения, отражения и символизации для нее — не более чем явления из общего материала к отысканию формальных аналогий или переноса смысла; а причинные связи могут быть определены лишь на уровне контекста или по ситуации и по их воздействию на говорящего. Во всяком случае, как первые, так и вторые могут быть установлены, только если будут определены реальности, где они проявляются, и законы, согласно которым эти реальности сформи­ровались. Поле отношений, характеризующее дискурсивную форма­цию,— вот точка, отправляясь от которой могут быть замечены, ло­кализованы и определены символизация и воздействие. Если архе­ология сближает медицинский дискурс с определенным числом прак­тик, то делает это для того, чтобы раскрыть связи, гораздо менее «непосредственные», нежели выражение, но гораздо более прямые, нежели связи причинности, ретранслированные сознанием говоря­щих. Она стремится показать не то, как политическая деятельность определила содержание и форму медицинского дискурса, а как и в каком качестве она составила часть условий его появления, интег­рации и функционирования.

Связь может быть отмечена на многих уровнях. Во-первых, на уровне выделения и ограничения объекта медицины: мы, конечно, да­леки от того, чтобы утверждать, будто это политическая практика начала XIX в. дала медицине новые объекты,— такие, как повреж­дение тканей или анатомо-физиологическая соотнесенность,— но она открыла новые поля отмеченных объектов медицины (эти поля определились вследствие наличия массы населения, административ­но руководимой и наблюдаемой, расслоенной с точки зрения опре­деленных норм жизни и здоровья, анализируемой в формах статис­тической и документальной регистрации; они определились также на основании огромных народных масс эпохи Революции и Наполеона и тогдашней специфической формой медицинского контроля; они определились, сверх того, на основании учреждений больничного вспоможения, которые в конце XVIII — начале XIX вв. функцио­нально определялись как экономическая потребность эпохи и соци­ально-классовых взаимоотношений). Эту связь политической прак­тики с медицинским дискурсом в равной степени можно обнаружить в статусе врача, ставшего не только привелегированным, но и прак­тически исключительно правомочным обладателем дискурса, в фор­ме отношений, установившихся между врачом и госпитализирован­ным больным или частной клиентурой, в предписанных или разре­шенных для этого знания разновидностях обучения и пропаганды. Можно, наконец, уловить эту связь в функции, которой наделен ме­дицинский дискурс, или в роли, которой от него ж требуют, коль скоро речь идет о суде над индивидуумом, о принятии администра­тивного решения, об установлении общественной нормы, о рассмот­рении конфликтов иного порядка (с тем, чтобы их «разрешить» или прикрыть), о создании естественных моделей для анализа общества и присущего ему типа поведения. Речь ведь идет не о том, чтобы продемонстрировать, как политическая практика в данном обществе за­крепила или видоизменила медицинские понятия и теоретическую структуру патологии, а о том, как медицинский дискурс как прак­тика, обращаясь к определенному полю объектов, будучи поручен определенному числу утвержденных согласно закону лиц, выполняя, наконец, определенные функции в обществе — соединяется со внеш­ними для себя практиками, недискурсивными по своей природе.

Если в данном виде анализа археология на время заслоняет тему выражения и отражения, если возвращается к рассмотрению в дис­курсе видимости символической проекции событий или расположен­ных вовне процессов, то не затем чтобы выявить причинную после­довательность, которую можно было бы описать по пунктам и кото­рая позволила бы установить связь между открытием и событием или между концептом и социальной структурой. Однако, с другой сто­роны, если она оставляет подобный причинный анализ нерешенным, если стремится избегнуть неизбежного промежуточного присутствия говорящего, то не для того чтобы закрепить полную независимость и обособленность дискурса, но для того чтобы раскрыть область су­ществования и функционирования дискурсивной практики. Иными словами, археологическое описание дискурсов развертывается в масштабах всеобщей истории; оно стремится раскрыть всю область учреждений, экономических процессов, социальных отношений, с которыми может быть связана дискурсивная формация; оно пыта­ется показать, как автономность дискурса и его специфичность не сообщают ему, тем не менее, статуса чистой абстракции. То, что оно стремится осветить — это тот своеобразный уровень, на котором ис­тория может породить определенные типы дискурсов, имеющие, са­ми по себе, собственный тип историзма и связанные со всей сово­купностью многообразных видов историзма.