ВВЕДЕНИЕ - Археология знания - Мишель Фуко - Философия как наука

Вот уже не одно десятилетие внимание историков привлекают периоды больших длительностей,,— так, точно за эпизодами по­литических перипетий ученые пытаются выявить устойчивое и труднонарушимое равновесие, необратимые процессы, неизменные за­кономерности, особые тенденции, достигающие своей высшей точки и ниспровергающиеся после вековой непрерывности» движение на­копления и медленного насыщения, неподвижные и немые основа­ния, скрытые под толщей событий. Для анализа подобного рода ис­торики располагают инструментарием, отчасти унаследованным от предыдущих эпох, отчасти новоприобретенным: модели экономичес­кого роста, качественный анализ обменных потоков, схемы демографических кризисов, изучение климата и атмосферных сдвигов ус­тановление социологических констант, описание технических дости­жений и история их внедрения. Все эти подручные средства позво­ляют вычленить в поле истории различные осадочные пласты, а ли­неарные последовательности, составлявшие долгое время объект исследований замещаются глубинными структурами. .Динамизм мед­лительность, политическая истории, и «материальная цивилизация» различаются, в первую очередь, количеством уровней анализа, каждо­му из которых присущи свои особенные разрывы, разграничения, де­ления, и по мере того, как взгляд историка проникает все глубже и глубже, в поле его зрения вовлекаются все новые области. За быс-тротечной историей правительств и войн выступают истории, внешне почти неподвижные: и история морских путей, история зерна и золотодобычи, история засухи и ирригации, история севооборота, исто­рия равновесия, которого удалось добиться человечеству в споре нуж­ды и достатка. Старые вопросы, занимавшие некогда историков (ка­кова связь между событиями? как установить их «очередность»? в чем смысл пронизывающей их непрерывности? наконец, как обозна­чить совокупности, которые они образуют, и возможно ли опреде­лить некую всеобщность или необходимо ограничиваться восстанов­лением последовательностей?), отныне замещаются задачами совер­шенно иного рода: какие страты следует выделять? какие последо­вательности могут быть установлены? каковы критерии периодизации к ним применимы? какие системы связей (иерархичность, пре­обладание, стратификация, однозначное определение, цепь причин­ности) свойственны каждому из них? какие ряды последовательнос­тей мы можем вводить в том или ином случае? каковы те хроноло­гические пределы, в которых мы размещаем событийные цепи?

Почти одновременно во всех тех дисциплинах, которые мы при­выкли объединять под именем «истории»—.истории идей, науки, фи­лософии, мысли и литературы (особенностями в данном случае мож­но пренебречь), смещается фокус внимания, и исследователи пере­ходят от описания широких общностей («эпохи» или «века») к изу­чению феноменов разрыва. В великих непрерывностях мысли, в це­лостных или однозначных проявлениях духа и ментальности, в упор­ном сопротивлении науки, заявляющей права на существование и пы­тающейся завершиться с момента зарождения, в явлениях жанра, фор­мы, дисциплины, теории, мы пытаемся раскрыть феномены преры­вания. Природа и статус этого явления понимаются весьма различно. Эпистемологические акты и пороги описаны Г. Башляром: прерывая бесконечное накопление знаний, они препятствуют медленному их созреванию, отрывают их от эмпирического истока, от первоначаль­ных мотитваций, очищают от всех воображаемых связей и, таким об­разом, подвигая исторический анализ к поискам скрытого начала, отвлекают его от бесконечного поиска своих оснований и направ­ляют к установлению нового типа рациональности. Предпринятый Гангилемом анализ смещений и трансформаций понятия может слу­жить нам некоторой моделью. Гангилем доказывает, что история кон­цепта отнюдь не является историей его последовательного проясне­ния или всевозрастающей «рационализации», непрерывности и пе­рехода на новый уровень абстракции; напротив, это история смены правил применения, история многочисленных полей образования и значимости понятий, история теоретических областей их порожде­ния. Очевидно и проведенное Гангилемом различение между микрос­копическими и макроскопическими последовательностями истории наук, где события и следствия распределяются так, что открытия, ме­тодологические исследования, достижения и неудачи ученого принад­лежат каждое своему событийному ряду и не могут быть описаны одним и тем же способом на одном и -том же уровне,— в данном случае мы имеем дело с совершенно разными историями. По мере того, как настоящее какой-либо науки изменяется, рекуррентные пе­рераспределения обусловливают множественность ее прошлого, мно­гообразие форм сцепления, исходных иерархий, сетей определений телеологический схем. Исторические описания неминуемо соотно­сятся с актуальным уровнем знания в целом, множатся с каждой сво­ей трансформацией и, вместе с тем, никогда не перестают порывать с самими собой (этот феномен недавно послужил М.Серру толчком в разработке его математической теории). Заметим, что для архитек­тонических единиц системы, описанных М.Гиру, анализ влияний, традиций, культурной непрерывности не имеет определяющего значе­ния. Гораздо важнее здесь исследования внутренних связей, аксиом, дедуктивных последовательностей, совместимости. И, наконец, не яв­ляется ли самое радикальное проявление,— всего лишь разрывом, осуществленным преобразующей работой теоретической мысли, «ко­торая обосновывает науку, отрывая ее от прошлого и раскрывая про­шлое как идеологию». Сказанное, разумеется, приложимо и к лите­ратурному анализу, который мы отныне будем применять для иссле­дования этих общностей,— но не в отношении духа или умонастро­ений эпохи, «групп, школ, поколений или движений», и даже не в отношении автора, вовлеченного в бесконечную игру обращений, свя­зывающих его жизнь с творчеством, а исключительно в отношении структуры произведения, книги, текста.

Наконец, первостепенная задача, которую мы ставим перед та­кого рода историческим анализом, заключается вовсе не в том, что­бы узнать, какими путями может быть установлена непрерывность, как одна и та же модель может быть состояться в едином горизонте для столь различных, разделенных во времени умов, и не в том, что­бы выяснить, какой способ действия и какое основание содержит в себе взаимодействие передач, возобновлении, забвении и повторе­ний, власть какого источника может простираться за его пределы вплоть до недостижимого завершения; проблема состоит вовсе не в традиции и ее следах, а в разделении и ограничении, не в незыбле­мости развертывающегося основания, а в той трансформации, ко­торая принимается в качестве основы обновления основ. Так обна­руживается все поде вопросов, частью уже вполне обыденных, с по­мощью которых новая история вырабатывает собственную теорию дабы прояснить, каким образом специфицируются различные концеп­ты прерывности (пороги, разрывы, изъятия, изменения, трансформа­ции): исходя из каких критериев можно выделить единицы описания (наука, произведение, теория, понятие, текст)? как различить уровни, каждому из которых соответствовал бы собственный тип анали­за? как определить легитимный уровень формализации, интерпрета­ции, структурирования, установления причинности? Короче говоря, если история мысли, познания, философии и литературы множит раз­рывы и взыскует прерывности, то история как таковая, история дви­жущаяся и развертывающаяся, обладающая устойчивыми событий­ными структурами, кажется, разрывов избегает.

                 Не стоит, впрочем, заблуждаться насчет этих наслоений. Несмот­ря на внешнюю схожесть разных исторических дисциплин, мы не до­лжны думать, что в то время как одни из них движутся от непре­рывности к прерывности, другие проходят путь от хаотической пре­рывности к установлению нерушимых общностей; не следует полагать, будто анализируя политические ситуации, экономику и соци­альные институты, мы становиться все более восприимчивыми к са­мым общим определениям тогда как при анализе идей и науки наше внимание в большей степени направлено на постижение различий,— так, точно две эти важнейшие формы описания пересекаются, не опоз­нав друг друга.

                  На самом деле эти проблемы, которые возникают в любом случае и вызывают совершенно противоположные следствия, вводятся пос­тановкой вопроса о документе. Здесь нет недоразумения: вполне оче­видно, что с тех пор, как история получила статус науки, мы пос­тоянно обращаемся к документам, исследуем их и так познаем себя. Для нас важно не просто понять смысл сказанного, но и определить степень его истинности и самое форма его представления; нас всегда волнует, являются ли наши источники подлинными или подложны­ми, насколько они осведомлены или несведущи, верно ли отражают эпоху или, напротив, лгут. Но заключенная в каждом из этих вопро­сов огромная критическая обеспокоенность направлена, собственно говоря, к одному: исходя из сказанного документом (хотя бы и меж­ду строк), восстановить то вставшее за ним прошлое, откуда он ро­дом. Документ всегда понимался как язык, звуки которого низведе­ны до немоты или невнятного бормотания, иногда по счастливой слу­чайности распознаваемого. Итак, благодаря изменениям, датировать которые уже едва ли возможно, но и по сей день еще не завершен­ным, история по-новому взглянула на документ и занялась не столь­ко интерпретацией или установлением его истинности и смысла, сколь­ко освоением и развитием внутреннего пространства. История от­ныне организует документ, дробит его, упорядочивает, перераспре­деляет уровни, устанавливает ряды, квалифицирует их по степени зна­чимости, вычленяет элементы, определяет единицы, описывает от­ношения. Документ более не является для истории неподвижной ма­терией, отталкиваясь от которой она пытается реконструировать де­ла и слова людей прошлого,— все то, от чего остались лишь немногие следы.

         Теперь история пытается обнаружить в самой ткани документа указания на общности, совокупности, последовательности и связи. Необходимо было лишить историю образа, который долгое время ее удовлетворял и обеспечивал ей антропологическое оправдание (дес­кать тысячелетиями коллективное сознание с помощью материаль­ных свидетельств сохраняло память о прошлом), чтобы история ста­ла строгой наукой и занялась введением в обиход документальных материалов (книг, текстов, рассказов, реестров, актов, уложений, ста­тутов, постановлений, технологий, объектов и обычаев и т. д.), ко­торые всегда и повсюду суть либо спонтанные, либо организованные формы представления любого общества. Документ более не довлеет истории, которая с полным правом в самом своем существе пони­мается как память. История — это только инструмент, с помощью которого обретает надлежащий статус весь корпус документов, опи­сывающих то или иное общество.

      Чтобы не тратить много слов, скажем, что в своей традиционной форме история есть превращение памятника в документ, «обращение в память » памяток прошлого, «оглашение » этих следов, которые са­ми по себе часто бывают немы или же говорят вовсе не то, что мы привыкли от них слышать. Современная же история — это механизм, преобразующий документ в памятник. Там, где мы пытались рас­шифровать следы, оставленные людьми, теперь преобладает масса элементов, которые необходимо различить и вычленить, означить и обозначить, соотнести и сгруппировать. Некогда археология,— дис­циплина, изучавшая немые памятники, смутные следы, объекты вне ряда и вещи, затерянные в прошлом,— тяготела к истории, обретая свой смысл в обосновании исторического дискурса; ныне же, напро­тив, история все более склоняется к археологии, к своего рода, ин­троспективному описанию памятника.

      Что же отсюда следует? Начнем с наиболее очевидного: умножение разрывов в истории идей, выявление длительных исторических периодов Действительно, традиционная история видела свою задачу в определении отношений (простой причинности, цикличности, антаго­низма и проч.) между фактами и датированными событиями: речь шла о том, чтобы уточнить место элемента в уже установленных рядах. Се­годня проблема состоит в установлении и переустановлении рядов, в определения элементов ряда, в строгом разграничении отношений, ха­рактерных для каждого данного случая, в выведении закона и, помимо всего прочего, в описании связей между различными рядами и после­довательностями с целью создания их «матрицы»,— этим объясняется множественность страт, потребность в членениях и хронологической спецификации Следовательно, необходимо не только различать co6ыия по степени важности, но и дифференциировать их типы и уровни: так, можно говорить о событиях малой, средней (например, внедрение технических достижений или дефицит денег), и, наконец, большой дли­тельности (демографическое равновесие или все более активное учас­тие экономики в изменении климата). Отсюда же следует необходи­мость различать ряды, образованные редкими или, напротив, повторя­ющимися событиями. Принятое в современной науке понятие «период большой длительности» вовсе не свидетельствует о возврате к фило­софии истории, к представлениям о великих эпохах мира, к периоди­зациям, которые бы исходили из «предназначения цивилизаций»; это лишь методологический результат процедуры установления рядов. Но в истории идей, наук, мысли подобного рода изменения приводят к со­вершенно обратному эффекту: они разрывают длинные цепи, сложив­шиеся вследствие прогресса сознания, телеологии разума или эволю­ции человеческой мысли, вставят под вопрос феномены совпадения и совершения, а равно и самое возможность обобщения; они индивиду-. ализируют различные ряды и последовательности, взаимодействие которых (наложение, совмещение, взаимозамещение и пересечение) не поз­воляет свести их к простой линейной схеме. Таким образом, вместо не­прерывной хронологии разума, неизменно направленного к своим ос­нованиям и направляющего нас на поиски недостижимого истока, порой возникают весьма краткие очередности, восстающие против единого закона, обладающие каждая своим особым типом истории, и несводимые при этом к общей модели открытого, развивающегося и памятующего о себе сознания.

Второе следствие: понятие прерывности занимает важнейшее место в исторических дисциплинах. Для классической истории прерывность была некоей неосознаваемой данностью, которая проявлялась в хаосе рассеянных событий (решений, случаев, начинаний, открытий) и под­лежала преодолению в анализе,— ее следовало обойти, редуциро­вать, стереть во имя торжества непрерывного событийного ряда. Пре­рывность, которую вытравляли из истории, была как бы знаком тем­поральной разлаженности. Теперь жетона стала одним из осново­полагающих элементов исторического анализа, играющим троякую роль. В первую очередь, она обусловливает преднамеренные дейст­вия историка (а не то, что он извлекает из своего материала), ибо тот должен выявить, хотя бы гипотетически, возможные уровни ана­лиза, методы, соответствующие каждому из них, и особые периоди­зации. Прерывность является также результатом самоописания (а не тем, что должно исключаться при помощи анализа), в задачу кото­рого входит определение границ того или иного процесса, точек из­ломов, нарушений привычного хода вещей, амплитуды колебаний, по­рогов функционирования, разрывов причины причинно-следственных связей. Наконец, прерывность — это концепт, которому ученый при­дает все новые и новые спецификации, вместо того, чтобы пренебре­гать ими, рассматривать разрывы как нерелевантный зазор между двумя позитивными фигурами. Непрерывность принимает формы и особые функции в соответствии с тем уровнем, на котором она рас­положена; мы имеем в виду различные прерывности, когда описы­ваем пороги эпистемологии, падение рождаемости или технологичес­кие революции. Вместе с тем, прерывность — понятие парадоксальное, поскольку она одновременно является и инструментом, и объектом ис­следования, поскольку разграничивает то поле, следствием которого сама является, и поскольку позволяет индивидуализировать области, путь установить которые можно только с помощью сравнения. В ко­нечном счете, она может быть просто понятием языка историка, тем, что скрыто организует его дискурс. В самом деле, разве смог бы исто­рик говорить, не будь разрыва, который бы представил ему историю (и свою собственную, в том числе) как объект? Одной из наиболее ха­рактерных черт новой исторической науки является, безусловно, пре­вращение прерывности из препятствия в практику, ее интеграция в дис­курс историка, так что она воспринимается уже не как навязанная и нежелательная неизбежность, но как необходимый концепт. Благодаря инверсии знаков прерывность отныне уже не отрицает историческое чтение, выступая его изнанкой, опровержением и пределом возмож­ностей, а напротив, становится позитивным элементом, определяю­щим свой объект и значение своего анализа.

Третье следствие: тема и возможность глобальной истории начи­нает понемногу исчезать, и мы видим, как проясняются, весьма не­схожие очертания того, что мы могли бы назвать тотальной исто­рией. Замысел тотальной истории — попытка восстановить формы единства цивилизации, материальные или духовные принципы обще­ства, общий смысл всех феноменов данного периода и законы их объ­единения,— словом, все то, что образно можно было бы назвать «ли­пком времени». Подобный замысел связан с несколькими гипотезами: допустим, что между всеми событиями определенного пространст­венно-временного континуума, между всеми явлениями, следы ко­торых находятся в нашем распоряжении установлена система гомо­генных отношений, протянута сеть причинности, обосновывающая каждый из этих элементов, завязаны связи по аналогии, демонстри­рующие, каким образом феномены становятся символами друг дру­га. или организуются вокруг единого центра; с другой стороны, до­пустим, что одна и та же форма историчности может соотноситься с экономическими структурами, с устойчивыми социальными обра­зованиями, инерцией ментальное, техническими навыками, поли­тическими решениями,— и подчинять все это одному и тому же типу трансформации; допустим, наконец, что сама история редуцируема к определенным общностям — стадиям или фазам,— которые содер­жат в себе принципы собственной целостности. Все эти постулаты новая историческая наука ставит под сомнение, когда речь заходит об ус­тановлении рядов и последовательностей, смещений, хронологичес­ких спецификаций, особых форм остаточности, возможных типов связи. Вовсе не этого она пытается добиться, множа пригнанные друг к другу и, вместе с тем, независимые истории, так что множествен­ность экономики соседствует с множественностью институтов, наук, религии и литературы, но нельзя сказать, что она просто указывает на совпадения дат или на аналогии форм и смысла этих историй.

Итак, задача тотальной истории, состоит в том, чтобы выяснить, какие формы отношений могут быть закономерно установлены меж­ду различными рядами; какие вертикальные связи они порождают; чем характеризуются их соответствия и преобладания; чем обуслов­лены смещения, темпоральные сдвиги, остаточности; в каких совокупностях отдельные элементы могут фигурировать одновременно и проч. Короче говоря, нас интересует, не только, какие ряды, но и какие последовательности рядов и цепи последовательностей (мат­рицы) могут быть установлены. Глобальное описание собирает все феномены — принцип, смысл, дух, видение мира, формы совокуп­ности — вокруг единого центра; тогда как тотальная история раз­ворачивается в виде рассеивания.

И, наконец, последнее: новая историческая наука сталкивается с методологическими проблемами, многие из которых возникли еще до ее появления, а ныне характеризуют именно этот тип дискурса. Среди них следует назвать проблему установления гомогенного кор­пуса документов (который может быть открытым и закрытым, огра­ниченным или безграничным), обоснование принципа отбора (в соот­ветствии с которым мы могли бы с наибольшей отдачей использовать всю массу документов, практиковать статистические методы или заранее определять наиболее репрезентативные элементы), определение уровня анализа и. соответствующих элементов (количественные данные, которые возможно извлечь из уже изученного материала; очевидные и неочевидные отсылки к событиям, институтам и практикам; правила словоупотребления, лексика и ее семантические поля; формальная структура пропозиций и типы связей, которые ее организуют), мето­дологическая спецификация анализа (количественная трактовка дан­ных, расположение целого на основании определенного набора уста­новленных черт взаимодействия, интерпретацию, частотность и расп­ределение которых мы изучаем), разграничение и иерархизация единиц изучаемого материала (регионы, периоды, консолидационные процес­сы), описание оснований, которые позволяют характеризовать совокуп­ности (количественные и логические отношениях или же соотношения функциональные, причинные или аналогические; связи означающего с означающим и проч.).

Все эти проблемы лежат в области методологии истории — об­ласти знания, которая заслуживает внимания по двум причинам. Во-первых, мы воочию можем убедиться, насколько она  освободилась от тех вопросов, которые еще недавно составляли предмет филосо­фии истории: рациональность или телеология становления, относи­тельность исторического знания, возможность постижения и утвер­ждения смысла инерции прошлого и тотальной незавершенности на­стоящего. Во-вторых, методология истории часто соприкасается с проблемами, лежащими вне ее пределов — в области лингвистики, этнологии, экономики, литературного анализа или же теории мифа. Весь этот проблемный круг при желании можно обозначить ярлы­ком структурализма. Правда, с некоторыми оговорками: все пере­численные проблемы сами по себе не способны охватить методоло­гическое поле истории и составляют лишь незначительную его часть, значение которой изменяется в зависимости от областей и уровня анализа,— за исключением разве что тех относительно редких слу­чаев, когда они не представляют интереса для лингвистики или эт­нологии (что частично соответствует нынешнему положению вещей), но обязаны своим рождением полю самой истории (и, уже, полю ис­тории экономической); наконец, эти проблемы не дают нам основа­ния говорить о «структурализации» истории, по крайней мере, о по­пытках вынести этот «конфликт» или «оппозицию» на уровень про­тивостояния «структуры» и «становления». Уже наступили те вре­мена, когда историки могут позволить себе раскрывать, описывать, анализировать структуры, не заботясь о том, не упускают ли они при этом живую, нежную и трепетную историю. Противопоставление стру­ктуры и становления не относится, безусловно, ни к определению поля истории, ни к определению структурного метода.

              Эти эпистемологические изменения истории не завершены и по сей день. Начались они не вчера; появление их можно без труда свя­зать с Марксом. Но их вызревание потребовало длительных сроков. Даже в наши дни, в особенности, когда речь заходит об истории мыс­ли, они не зафиксированы, не описаны, как описаны изменения недавние,— в лингвистике, например. Можно предположить, что для той истории, которая сообщают о целях и знаниях, человека, неимо­верно трудно сформулировать всеобщую теорию прерывности, тео­рию рядов, последовательностей, границ, общностей, порядков, раз­личных изъятий и зависимостей. Кажется, что привыкнув думать об истоках, устанавливать бесконечную цепь предвосхищений, ре-конструировать традиции, следовать за движением эволюции, порож­дать различные телеологии, прибегать без конца к метафорам жизни, мы испытываем странную неприязнь, сталкиваясь с необходимостью постигать отличия, описывать автономии и рассеивания, разъединять устоявшиеся тождества. Точнее, кажется, что из этих концептов в том виде, в каком они используются историками, мы боимся создать теорию, вывести всеобщие заключения или образовать какие-либо импликации, боимся впустить Другое в лабораторию нашей мысли.

На то существует одна причина. Если бы история мысли могла остаться локусом ничем не нарушаемой непрерывности, если бы она постоянно увязывала также последовательности, которыми без аб­страктных допущений не может овладеть анализ, если бы она оплетала все, что говорят люди туманным синтезом предварения, пред­восхищения и бесконечного стремления к будущему, то в этом слу­чае она стала бы надежным убежищем самостоятельного сознания. Именно непрерываемая история служит необходимым коррелятом основополагающей функции субъекта, гарантией того, что все ус­кользнувшее от него рано или поздно будет возвращено, увереннос­тью в том, что все рассеянное во времени можно вновь свести в оп­ределенные, прежде существовавшие единства, и вещи, разделенные границами различий, будут вновь (в форме исторического сознания) присвоены субъектом, который восстановит над ними свою власть и об­ретет свое место. Превращая исторический анализ в дискурс непрерыв­ности, а человеческое сознание — в исходный субъект становления и практики, мы сталкиваемся с двумя сторонами одной и той же системы мышления. Время, понятое в рамках всео6щности и революций, никогда не было ничем иным, кроме как моментом сознания.

В том или ином виде эта тема постоянна играла присутствовала, начиная с XIX в., противостояла всевозможным смещениям, обес­печивала нерушимую суверенность субъекта и участвовала в сохра­нении антропного и гуманистического начала. В противовес тому пе­ревороту, которого добился Маркс, анализируя производственные отношения, детерминанты экономики и классовой борьбы, она на ис­ходе XIX в. позволила развернуться поискам тотальной истории, сво­дящей все общественные различия к единой форме, к особенностям мировоззрения, к установлению системы ценностей, к устойчивому типу цивилизации. Перевороту, произведенному ницшеанской гене­алогией, она противопоставила поиски первоначального основания истории, которое бы позволило превратить рациональность в telos человечества и связать с сохранением этой рациональности, с под­держанием этой телеологии и с вечным необходимым возвращением к самому себе всю историю мышления. И уже совсем недавно, когда психоанализ, лингвистика и этнология, поколебав уверенность субъ­екта в незыблемости законов желания, форм языка, правил, опре­деляющих поступки т. д., открыли ему природу мифического дис­курса, когда стало ясно, что сам человек, вопрошая себя о самом себе, безотчетен в своей сексуальности, в своем бессознательном, в систематических началах своего языка или закономерностях своих образов,— тогда-то вновь в поле его зрения попала тема непрерыв­ности истории,— истории как становления, которая была бы не ка­лейдоскопом отношений, но моментом внутренней динамики, не нор­мативной системой, но упорным трудом свободы, не формой, но не­престанным усилием сознания, обращенного к самому себе, попыт­кой проникнуть в самые глубины своих условий, стойким терпением и живым движением, разрушившим, наконец, все и всяческие грани­цы...Чтобы использовать эту тему, противопоставляющую «непод­вижность» структур, их «закрытые» системы, необходимой «синх­ронии» живой открытой истории, очевидно, надлежало последова­тельно  избегать в историческом анализе обращения к прерывности, к определению уровней и границ, к описанию рядов и к выявлению всей сети различий. Поэтому мы пришли к тому, что антропологизировали Маркса, сделали из него историка целостности и открыли в нем гуманиста; мы принуждены были интерпретировать Ницше в понятиях трансцендентальной философии и повернуть его генеало­гию к поиску первоначал; наконец, все это заставило нас пренебречь всем методологическим полем новой исторической наукой. И если бы подтвердилось наше предположение о том, что феномены пре­рывности, системности, трансформации, последовательности по­рога свойствены истории идей и науки в той же мере, что истории экономики и социума, то мы бы тогда получили право узаконить про­тивопоставление «становления» и «системы», движения необратимых закономерностей, или, как это делают понедомыслию, «историк» и «структуры».

Здесь мы сталкиваемся все с той же охранительной функцией, что проявилась в идее культурной целостности (во имя которой мы вна­чале критиковали, а после травестировали Маркса), в идее поисков первоначала, которая была вначале противопоставлена, а впослед­ствии навязана Ницше, и наконец, в идее живой, непрерывной и от­крытой истории.

Пожалуй, скажут, что исторический анализ непременно убивает историю — особенно, когда речь заходит об истории идей или значе­ний,— слишком явно и неприкрыто используя категории прерывнос­ти и различий, понятия порога, разрыва, трансформации, описания рядов и границ. Нас обвинят в посягательстве на неписанные законы истории и на основания всякой возможной историчности. Не следует, однако, заблуждаться на сей счет: предмет этой безутешной скорби — не подъем, а напротив, упадок того типа истории, что тайно и без остатка был обусловлен синтетической активностью субъекта; так оплакивают идею становления, которая предоставляла суверенному сознанию убежище более надежное, более труднодоступное, нежели мифы, системы родства, языки, сексуальность или желание; эти при­читания об утерянной возможности реанимировать с помощью за­мысла, работы смысла, движения всеобщности или взаимодействия материальных установлении законы практик, системы бессознатель­ных устойчивых, но неосмысленных отношений, совершенно необос­нованы,— это плач об идеологическом использовании истории, при помощи которого мы пытались вернуть человеку то, что уже не одно столетие ускользает от него. В старую цитадель такой истории мы снесли сокровища, нам не принадлежавшие; мы верили в крепость ее стен, мы сделали ее последним прибежищем антропологической мысли; мы были твердо убеждены, что так сумеем сохранить даже то, что восстает против ее могущества и установили за ней неусып­ный надзор. Но историки давно покинули эти стены, отправившись на поиски работы в иные области, и даже Марксу и Ницше не уда­лось удержать свои позиции. Не стоит более рассчитывать на них, ни для того, чтобы сохранить их привелегии, ни для того, чтобы еще раз подтвердить (если только в этом есть хоть толика смысла в наши горькие дни!), что история — нечто живое и непрерывное, что она для предоставляет вопрошающему и вопрошаемому субъекту место покоя, уверенности, примирения и безмятежного сна.

             Этим, собственно, и определяется тот замысел, который так не­совершенно и смутно воплотился в «Истории безумия », «Рождении клиники» и «Словах и вещах»,— замысел, призванный привести нас к уяснению той меры изменений, которые происходят в науке; за­мысел, поставивший под вопрос методы, границы, и самые темы ис­тории идей; замысел, с помощью которого мы пытались избавиться от всякой антропологической зависимости и, вместе с тем, понять принципы формирования такой зависимости. Эти проекты все еще неупорядочены и не располагают достаточно четким обоснованием но уже пришло время придать им известную определенность или хо­тя бы попытаться это сделать., Результат моих попыток — книга, которая лежит перед вами.

Но прежде, чем начать,— еще несколько замечаний, которые до­лжны помочь нам избежать некоторых недоразумений.

— Речь идет вовсе не о том, чтобы перенести в область истории (в первую очередь, истории познания) структуралистские методы, за­рекомендовавшие себя в совершенно иной плоскости анализа. Скорее, мы имели в виду применение принципов и следствий той исход­ной трансформации, которая и пыталась воплотиться в области ис­торического знания. Допустим, что эта трансформация и все те про­блемы, которые она ставит, методы, которые она использует, кон­цепты, которые в ней определяются, результаты, которых она доби­вается, не чужды тому, что мы называем структурным анализом. Но анализ такого рода не является предпочтительным для нашего ис­следования.

— Тем более речь не идет об использовании категорий культур­ных целостностей (будь то мировоззрение, идеальные типы, дух эпо­хи) с целью -навязать истории наперекор ее природе приемы структурного анализа. Описанные ряды, установленные границы, сравне­ния и соответствия не возвращают к старой философии истории, а, напротив, заставляют усомниться в  телеологиях  и  всеобщностях как таковых.

— Поскольку же речь идет об установлении метода историчес­кого анализа, свободного от антропологических примесей, мы уви­дим, что теория, которая сейчас вырисовывается, вдвойне обуслов­лена проведенной работой. С одной стороны, эта теория пытается в самых общих понятиях, со множеством оговорок и весьма абст­рактно, выявить примеры, которые были применены в ходе наших исследований или могут быть применены в случае необходимости. С другой стороны, наша теория в таком случае усилится результа­тами, полученными при определении метода анализа, который был бы абсолютно свободен от всякого антропологизма. Почва, которую открывает наша теория,— та, на которой она стоит. Исследования в области истории безумия, зарождения психологии, болезней и ста­новления медицины, наук о жизни, языке, экономике двигались как бы вслепую; но они не просто «прозревали » по мере того, как пос­тепенно разрешались методологические проблемы; важнее помнить, что в споре гуманизма с антропологией они раскрывали пределы своей исторической возможности.

Одним словом, этот труд, как и все, что ему предшествовало, не

вписывается в контекст рассуждений о структуре, якобы противоположной развитию, истории и становлению, но зато демонстрирует  свою обращенность к тому пространству, где выявляются, пересе­каются, накладываются и специфицируются вопросы человеческого бытия, сознания, истоков, и субъективности. Разумеется, среди про­чих проблем существует и проблема структуры.

Предложенная вниманию читателя работа не является точным вос­произведением того, что можно было прочитать в «Истории безу­мия», «Рождении клиники» или «Словах и вещах»,— во многом рас­ходясь с более ранними нашими сочинениями, эта книга несет на се­бе следы корректировки и самокритики. «Истории безумия» состав­ляет достаточно уловимую и весьма загадочную «часть» того, что обозначено нами как «опыт», демонстрируя, до какой степени мы были готовы допустить анонимный субъект и всеобщую историю; в «Рождении клиники » нам часто приходилось прибегать к структур­ному анализу, рискуя, тем самым, утратить специфичность постав­ленных проблем и низвести исследование с уровня археологии на уро­вень традиционного описания; наконец, в «Словах и вещах» отсут­ствие методологических вех создавало впечатление, будто наш ана­лиз разворачивается в понятиях культурных целостностей. Все эти погрешности, которых мы так и не смогли избежать, весьма нас уд­ручали, но, пожалуй, они таились в самом замысле, поскольку, что­бы прийти к своему завершению, он должен был освободиться от многообразных методов и форм историзма; в любом случае, без тех вопросов, которые нас волновали, без трудностей, возникших пере­до нами, без всех этих противоречий, мы, несомненно, никогда бы не смогли так ясно представить себе наше намерение, с которым те­перь неразрывно связаны. Отсюда и особенности нашего текста: он постоянно как бы отстраняется от самого себя, устанавливает соб­ственные меры, неуверенно ковыляет к своим пределам, заговари­вается, утверждая то, что вовсе не хотел сказать, и, чтобы найти вер­ную дорогу, сам создает себе препятствия. В мгновение ока он ра­зоблачает всякую путаницу; отвергает самотождественность, не объ­являя при этом: «Я-де то-то и то-то». Это не критика, по преиму­ществу, и не способ указать на чужую ошибку,— это определение некоего особого места через расположение соседствующих элемен­тов, это попытка определить тот зазор, откуда я могу говорить, за­зор, который так медленно обретает форму в дискурсе и который я ощущаю все еще таким неверным и неотчетливым.

— Как? Вы уверены в том, что сами пишете? Не измените ли Вы все вновь, не уклонитесь ли от наших вопросов, заявив при этом, что все возражения направлены вовсе не на то, о чем Вы говорите? Го­товы ли Вы повторить, что никогда не были тем, за кого Вас прини­мают? Вы уже заготовили себе лазейку в следующую книгу, Вы намерены выкрутиться и посмеяться над нами, как вот сейчас: «Нет, мол, нет, я вовсе не там, где меня подстерегают, а здесь; вот отсюда я, улыбаясь, гляжу на вас».

— Неужели вы думаете, что я бы затратил столько труда и так упор­ствовал, склонив голову, в решении своей задачи, если бы не заго­товил неуверенной дрожащей рукой лабиринт, по которому смог бы путешествовать, располагая свои посылки, открывая тайники, уходя все глубже и глубже в поисках вех, которые бы сократили и изме­нили маршрут,— лабиринт, где я бы мог потерять себя, и предстать перед глазами, которые уже больше никогда не встречу. Без сомне­ния, не я один пишу затем, чтобы не открывать собственное лицо. Не спрашивайте меня, что я есть, и не просите остаться все тем же:

оставьте это нашим чиновникам и нашей полиции — пусть себе они проверяют, в порядке ли наши документы. Но пусть они не трогают нас, когда мы пишем.