Страница 17 - Археология знания - Мишель Фуко - Философия как наука

Но можно ли провести такой археологический анализ, который заставил бы выявиться закономерности знания, не распространяясь на научные или эпистемологические фигуры? Только ли эпистемологические операции могут открыться в нашей археологии? Должна ли она быть только определенным способом исследования науки? Иначе говоря, ограничивается ли научный дискурс, подчиняется ли археология той необходимости, которую она не в состоянии преодо­леть,— или она намечает в особых случаях такие формы анализа, которые могут иметь совершенно иную глубину? Я на мгновение забегу вперед для того, чтобы раз и навсегда от­ветить на этот вопрос; я с удовольствием представляю себе,— вместе с многочисленными испытаниями, которые встречаются на моем пу­ти и первыми неверными шагами,— такую археологию, которая мо­гла бы развиваться в различных направлениях. Речь может идти, на­пример, об археологическом описании сексуальности. Теперь я от­четливо вижу, каким образом возможно ориентироваться в прост­ранстве эпистемы: в первую очередь, необходимо показать, каким образом в XIX в. формируются такие эпистемологические фигуры, как биология и психология сексуальности, через какие разрывы, свя­занные главным образом с Фрейдом, устанавливается дискурс науч­ного типа. Но со всем этим для меня очевидна и другая возможность анализа: вместо того, чтобы исследовать сексуальное поведение лю­дей в данную эпоху, открывая его законы в социальной структуре, в коллективном бессознательном или в определенных моральных нормах, вместо того, чтобы описывать то, что эти люди могли бы думать о сексуальности (какие религиозные интерпретации давали ей, с ка­ким значением или осуждением к ней относились, какие разногласия и нравственные конфликты она могла порождать и проч.), необхо­димо исследовать, присутствуют ли в данных условиях, в данных представлениях все дискурсивные практики, является ли сексуаль­ность, вне своей направленности на научный дискурс, совокупнос­тью объектов, о которых возможно говорить (или на обсуждение ко­торых наложен запрет), полем возможных высказываний (идет ли речь о лирических выражениях или юридических инструкциях), со­вокупностью концептов (которые, несомненно, могут существовать в элементарной форме понятий или тем), игрой предпочтений, ко­торая может проявляться в устойчивости поведения или в системе предписаний. Такая археология, если она справится с поставленны­ми перед ней задачами, должна показать каким образом запреты, ог­раничения, оценки, свободы, трансгрессия сексуальности, со всеми своими вербальными и невербальными провозглашениями, связаны с определенной дискурсивной практикой. Она может проявиться не в виде последней истины, но как одно из измерений, в соответствии с которым можно описывать сексуальность как определенный спо­соб говорения, и этот последний покажет нам, что он применен не в научном дискурсе, а в системе запретов и допущений.

Таков анализ, который будет двигаться не в направлении эпистемы и эпистемологии, а в направлении, которое можно было бы на­звать этическим.

Но вот пример другой возможной ориентации. Для анализа про­изведения живописи возможно восстановить неявный дискурс само­го художника, попытаться услышать тихий голос его намерения, ко­торое облекается в слова, но рассеяно в линиях, плоскостях, крас­ках; возможно постараться высвободить эту скрытую философию непосредственно связанную с формированием видения мира живо­писцем. В равной степени, можно вопрошать науку или исследовать мнения эпохи и постараться уяснить себе, каким образом художник мог их использовать. Однако археологический анализ может иметь и другую цель,— он ищет такое пространство, дистанцию, глубину, цве­та, свет, пропорции, объем, контуры и проч., которые не были в ис­следуемый период рассмотрены, обозначены, высказаны, концептуализированы в дискурсивной практике: необходимо решить не было ли это тем знанием, в котором обретает место данная дискурсивная практика, и которое внесено в теорию или, может быть, в разного рода спекуляции, в формы предписаний, в методы, в процессы или даже в самый жест художника. Речь идет не о том, чтобы доказать что живопись — способ означения или «говорения», характерной чер­той которого является способность обходиться без слов. Наша за­дача состоит в том, чтобы показать, что, по крайней мере в одном из своих измерений, живопись является дискурсивной практикой, воплощенной в технике и эффектах. Описанная таким образом жи­вопись, сама по себе не является чистым видением, которое необхо­димо впоследствии перенести в материальное пространство. Не яв­ляется живопись к тому же и простым фактом, немая и бесконечная пустыня знаний которого должна быть свободна от используемых интерпретаций. Независимо от научных знаний и философских тем, живопись полностью пронизана позитивностью знания.

Мне кажется, что также было бы возможно провести аналогич­ный анализ политических знаний. Мы постарались бы увидеть, не обуславливается ли политическое поведение общества, группы или класса определенной и описуемой дискурсивной практикой. Очевид­но, что эта позитивность не совпадает ни с политическими теориями эпохи, ни с экономическими определениями, но она устанавливает, что политика может становиться объектом для высказываний, оп­ределяет формы, которые эти высказывания могут принять, концеп­ты, которые могут использоваться, и те стратегические предпочте­ния, которые там присутствуют. Это знание вместо того, чтобы быть рассмотренным, что всегда возможно, в направлении конкретной эпистемы, открывающей для него место, анализируется в направле­нии поведения, борьбы, конфликтов, решений и различных тактик. Таким образом выявляется политическое знание, не являющееся вторичной теоретизацией практики, а также чисто теоретическим приложением. Поскольку оно, как правило, сформировано такой дискурсивной практикой, которая разворачивается среди других практик и артикулируется в них, постольку оно не является и тем выражением, которое более или менее адекватно отражает опреде­ленное количество «объективных данных» или реальных практик. Оно немедленно вписывается в игру, разворачивающуюся в поле практических отличий, где сразу же обретает свою спецификацию, свои функции, свою сетку зависимостей. Если такое описание было бы невозможно, то тогда, очевидно, не было бы нужды двигаться через инстанции индивидуального и коллективного сознания, что­бы увидеть то место, где осуществляется артикуляция политичес­кой практики и теории; не было бы тогда необходимости выяснять, в какой мере это сознание может выражать безмолвные условия и чувственно раскрываться в теоретических истинах; не было необхо­димости задаваться психологическими вопросами об актах созна­ния. Вместо всего этого можно было бы заниматься формациями и трансформациями знания. Проблема не будет определяться тем, с какого момента возникает революционное сознание, ни тем какую особую роль могут играть экономические условия и разъяснитель­ная теоретическая работа в генезисе этого сознания; речь не идет о том, чтобы излагать отдельные биографии революционеров или ис­кать истоки их замыслов. Напротив, задача состоит в том, чтобы по­казать как формируется дискурсивная практика и революционные знания, которые обуславливают поведение и стратегию, предоставляют место для выработки теории общества, оперирующей обоюд­ными трансформациями и взаимодействиями этого поведения и этих стратегий.

И, наконец, вопрос, который продолжает занимать нас все время: занимается ли археология только науками? Является ли ее объек­том только научный дискурс?

Теперь можно ответить на эти вопросы: нет и нет. То, что пыта­ется описать археология, является не наукой в ее специфической структуре, но, скорее, строго дифференцированной, отличной от всего остального областью знания. Тем более мы отвечаем «нет», ес­ли устанавливаем, что археология занимается знанием в его связях с эпистемологическими и научными фигурами. В этом случае она мо­жет вопрошать знание в совершенных различных направлениях и опи­сывать его в другой группе связей. Ориентация на эпистему единст­венное, что было исследовано до сих пор. Причина этого состоит в том, что из-за перепадов, которыми без всякого сомнения характе­ризуется наша культура, дискурсивная формация не перестает эпистемологизироваться. Через вопрошание наук, их истории, их стран­ных единств, их рассеивании и разрывов выявляется область пози­тивности, а в просветах научного дискурса можно уловить игру дис­курсивных формаций. В этих условиях неудивительно, что эпохой наиболее плодородной, наиболее открытой для археологических описаний был «классический век», который, с начала Ренессанса и вплоть до XIX в., наращивал эпистемологизацию в качестве пози­тивности. Не был неожиданностью также и тот факт, что дискур­сивные формации и специфические закономерности знания выявля­ются там, где уровни научности и формализации представлялись трудно достижимыми. Но это не составляет предпочтительного на­правления для наших исследований и не составляет для археологии обязательную область.