|
|
Психотерапия в эпоху постмодернаАвтор статьи: Погодин Игорь Александрович
Предлагаемая вашему вниманию статья посвящена рассмотрению некоторых философских оснований психотерапии эпохи постмодерна в целом и гештальт-терапии в частности. Не секрет, что гештальт-подход появился на стыке культурных эпох, знаменующих трансформацию многих областей знания. Во второй половине прошлого столетия эпоха модерна с характерными для нее рационализмом и верой в объективность сменялась эпохой постмодерна, отличительной чертой которой являлось отрицание какой бы то ни было объективной реальности. Таким образом, гештальт-подход оказался в авангарде постмодернистской революции в психотерапии.
Однако, если внутри философских и психологических школ и направлений возможны относительно быстрые изменения парадигмальных представлений, то соответствующие им изменения в мышлении людей происходят довольно медленно. Большинство из создателей психологических и психотерапевтических школ родились в эпоху модерна и стали носителями индивидуалистической мыслительной парадигмы, в том числе в области персонологии и антропологии. Отношение к проблеме сущности человека у представителей современной психологии и психотерапии также носит более или менее научный характер, предполагающий стремление к получению достоверных фактов о принципах функционирования психики. Наиболее популярные персонологические теории предполагают наличие структуры личности как относительно устойчивого образования, а также представления о мотивах, потребностях и т.д. как о чем-то существующем внутри человека в достаточно стабильном виде. Современная психологическая наука оказывается не в состоянии в полной мере ассимилировать процесс культурной и философской трансформации. Внутри гештальт-подхода также существуют противоречия модернистско-постмодернистского характера. Тем не менее, на наш взгляд, именно гештальт-терапия представляет собой попытку такой ассимиляции, предполагающую постмодернистскую ревизию модернистской антропологической и персонологической парадигмы. Именно о постмодернистском понимании человека и окружающего его мира пойдет речь в настоящей статье. Текст статьи я построю в виде отдельных последовательных тезисов, цель которых – не ответ на поставленные вопросы и решение возникающих проблем, а формулировка самих вопросов и постановка проблем. Логика работы предполагает последовательность трех содержательных блоков. В первом из них рассматривается место гештальт-терапии в современной культуре, представляющей собой поле, структурированное контекстом взаимодействия ее основных феноменов – науки, философии и искусства. Второй блок тезисов посвящен постмодернистскому пониманию сущности человека и психических явлений в гештальт-терапии. Третий предполагает анализ процессуального характера гештальт-терапии, а также некоторых частных аспектов терапевтического процесса. Место гештальт-терапии в современной культуре Одна из самых сложных и противоречивых проблем в психотерапии связана с вопросом о ее принадлежности к какой-либо из известных сфер жизнедеятельности человека. Что такое психотерапия? Наука, философия, искусство …? На мой взгляд, эта проблема может быть разрешена посредством анализа места психотерапии в постоянно изменяющемся феноменологическом поле, имеющем хаотическую природу и ее отношения к хаосу[1]. Если дать собственное краткое определение модерна и постмодерна в интересующем нас контексте, то я бы отметил, что модерн является попыткой остановить хаос, проконтролировать его, постмодерн же – способ поддержать хаос, а также феномены его сопровождающие. Так и наука – способ остановить время, структурировав хаос; философия и искусство же релевантны способу поддержки хаотичного процесса. Думаю, что наука появилась в качестве средства совладания с тревогой, вызванной хаосом. Она совершает некоторый срез хаоса, превращая его в структуру, которая может быть исследована и познана, а, следовательно, проконтролирована. Это типичное представление, характерное для эпохи модерна. Постмодернистский же подход призван скорее поддержать хаос как процесс. С этой задачей могут справиться искусство и философия, выступающие попыткой «придать консистенцию, ничего не потеряв из бесконечности» [1; с.57]. Для этих сфер в отличие от науки характерен отказ от любого контроля хаоса. И философия и искусство призваны сохранить процесс с его бесконечными скоростями изменения структуры. Итак, наука изучает процесс, предварительно его остановив (при этом, имея дело с искусственным образованием в виде структуры), создавая факты и пропозиции, философия – размышляет над процессом, создавая концепты, искусство отражает процесс посредством ощущений и переживаний. Поле науки при этом – совокупность фактов, поле философии – имманентный план, поле искусства – композиция [1]. Вернемся к интересующей нас проблеме принадлежности гештальт-терапии. Следует отметить, что эпоха модерна способствует возникновению психотерапии как науки, постмодерн же постулирует психотерапию как философию и искусство. Исходя из процессуальности гештальт-терапии (по крайней мере, о ней можно говорить с уверенностью), она родственна философии и искусству. Несмотря на отказ от процессуальной ориентации, наука также выполняет важную функцию внутри гештальт-терапии, создавая некоторый базис фактов и закономерностей процесса, на который по-прежнему опирается терапевт. На мой взгляд, и наука, и философия, и искусство являются неотъемлемыми составляющими творческой эволюции в целом и гештальт-терапии в частности, образуя ее конструктивно-деконструктивный (или проективно-интроективный) механизм [7]. Как наука создает интроекты, а философия и искусство разрушают их, высвобождая энергию для создания новых интроектов, так и научная составляющая гештальт-терапии заключается в фиксировании некоторого нового опыта удачной организации контакта self в поле, а философская и художественная составляющие деконструируют стереотипные способы контакта, налаживая связь с контекстом ситуации и поддерживая способность к творческому приспособлению. Итак, в современной гештальт-терапии все три рассматриваемые сферы переплетаются, взаимно дополняют друг друга, однако, никогда не объединяются ввиду принципиально различного отношения к происходящему. Этот тезис я хотел бы проиллюстрировать базовым, на мой взгляд, противоречием внутри самой теории гештальт-терапии, которое имеет отношение к конфликту науки, философии и искусства. Так, в одной основополагающей работе классиков гештальт-подхода человек понимается как организм в среде [2], в другой же – место организма занимает self как процесс, как совокупность функций, его обеспечивающих [3]. Этот феномен является, по всей видимости, производным от модернистско-постмодернистского конфликта, существовавшего также и в мышлении основателей подхода, несмотря на их постмодернистский способ рассматривать реальность. Поскольку описанное противоречие является базовым, то его либо необходимо разрешать, либо относиться к нему диалектически. В одной из ранее опубликованных работ [5], мы предлагали разрешить это противоречие, рассматривая его через призму диалектического закона единства и борьбы противоположностей. В физике эпохи постмодерна уже существует опыт обращения с подобными феноменами, например, при описании элементарных частиц, каждая из которых обладает одновременно природой и частицы, и волны. Описывая электрон как частицу, мы имеем дело с его массой, координатами в данный момент времени, расположением по отношению к другим объектам среды. Рассматривая же его как волну, мы понимаем, что волновые и корпускулярные характеристики – это различные проявления единого материального образования, но используем для описания другие конструкты, так как в современном атомизме можно лишь указать область пространства, в котором имеется определенная вероятность обнаружить частицу [4]. Возвращаясь к вышеописанному базовому противоречию в гештальт-подходе, мы предлагаем относиться к нему диалектически, рассматривая личность и как организм в среде, и как процесс. Важно отметить, что при этом противоречие не разрешается. Однако подобное предположение дает нам возможность при описании self как процесса рассматривать его в данный конкретный момент времени и как структуру, в качестве компонентов которой выступают id, ego, personality. Описывая self как структуру, мы понимаем, что здесь и теперь id, ego, personality представлены именно такой конфигурацией, взаиморасположением и взаимосвязью, однако через мгновение она изменяется. Это похоже на одновременное существование фильма и стоп-кадра из него же. При этом первый дает представление о жизни в ее полноте и динамике, второй – возможность впечатлиться отдельным мгновением. Таким образом, self как структура используется для описания конкретного момента взаимодействия организма и среды, self как процесс – для описания динамики взаимодействия организма и среды [5]. Интроективная природа человека В качестве эпиграфа приведу слова Ж.Делеза и Ф.Гваттари: «Все, что нам нужно, – немного порядка, чтобы защититься от хаоса. Нет ничего более томительно-болезненного, чем мысль, которая ускользает сама от себя, чем идеи, которые разбегаются, исчезают, едва наметившись, изначально разъедаемые забвением или мгновенно оборачиваясь иными, которые тоже не даются нам в руки … Мы все время теряем свои мысли. Потому-то нам так хочется уцепиться за устойчивые мнения» [1; с.256]. Думаю, что личность – образование интроективное[2]. Нет ничего в нас, что не появилось бы как интроект. Все то, что мы привыкли рассматривать как присущее лично нам, привнесено средой[3]. Существуют лишь интроекты, предохраняющие нас от неизбежного в противном случае безумия[4]. Думаю, животные не обладают личностью и, следовательно, застрахованы от психической патологии лишь по причине, связанной с неспособностью к интроекции. По той же причине (хотя скорее, обратной – интроективной природы человека), мы подвержены возможности «психического заболевания»[5]. Столь радикальный тезис попробую пояснить, разложив его на составляющие. Начну с эмоциональных проявлений. Ребенок рождается, не имея никаких представлений о своих переживаниях. Взрослый же человек прекрасно знает, как называется то, что он чувствует[6]. Откуда же появляется эта жизненно важная в нашей культуре способность? Ребенок переживает лишь недифференцированное возбуждение, а родители сообщают ему, как оно называется. Руководствуются они лишь доступной для них проекцией. Таким образом, ребенок интроецирует проекции родителей. Этот механизм, предполагающий невозможность творческого приспособления, может лежать в основе многих дальнейших психологических затруднений. Например, ребенок может стать заложником «рекетных» чувств[7], в выражении которых родители испытывают трудности, или наоборот, используют их почти всегда в силу их большей легализованности, заменяя все остальные. Например, если родители, испытывая нежность, вину, сексуальное возбуждение и др., маркируют их (по интроецированной в свое время привычке) как злость или стыд, то с большой степенью вероятности эти «рекетные» образования наследует и ребенок. Таким образом, у каждого из нас складывается более или менее ограниченный определенный интроецированный репертуар доступных чувств, которые участвуют в создании нашей личности. Аналогичный тезис я бы постулировал и относительно мотивационно-потребностной сферы в целом. Например, почему некоторые из наших потребностей[8] становятся типичными, постоянно нас сопровождающими, удовлетворение которых приносит лишь временное облегчение? Почему некоторые люди постоянно фиксированы на потребности в признании, другие – на потребности в любви и заботе, третьи – на потребности во власти и т.д.? Любая возникающая у нас потребность – это лишь феномен поля, по своей сути изменчивого. Поэтому потребность является производной от контекста текущей ситуации. При этом в поле присутствует множество векторов, участвующих в формировании потребностей, которые создают специфический дизайн контекста. Как любое изменение, имеющее хаотическую природу, данная ситуация порождает тревогу и, как следствие, желание зафиксировать ситуацию, создав очаг стабильности. Так многие из наших потребностей приобретают постоянный, анахронический характер. В формировании этого механизма значительную роль играют родители, поддерживая процесс интроекции желаний («Ты должен хотеть…!», «Мы тебя будем любить, если …» и т.д.). Интроецированные таким образом желания также участвуют в строительстве личности. Задачей психотерапии в этом случае является восстановление в правах процесса, протекающего в поле. При этом неизбежна актуализация сильной тревоги, с одной стороны рождающей дискомфорт, с другой – являющейся предиктором и источником восстановления творческого приспособления. Эмоции и чувства при этом появляются в результате остановки действий, направленных на удовлетворение потребностей. С учетом вышесказанного, необходимо отметить, что в процессе психотерапии мы сталкиваемся скорее с интроецированной последовательностью «желание-чувство», которая трансформируется, как только власть возвращается контексту и процессу. И, наконец, несколько слов относительно центрального интроекта в жизни любого человека, проявляющегося как уверенность в своем существовании[9]. В эпоху модерна для описания осознавания индивидом своего существования были введены в персонологию соответствующие категории – самость, идентичность, Я и др. Все это суть образования, появляющиеся лишь в процессе развития ребенка под влиянием родителей, например, посредством подтверждения существования ребенка в результате использования широкого репертуара методов: от слов «Мы тебя любим» и до различных способов наказания. Если же подтверждение отсутствует или нестабильно – идентичность не формируется, оказывается диффузной, размытой, что является одним из критериев психических нарушений. Таким образом, сформированная самость – не что иное, как совокупность родительских интроектов[10]. Эпоха постмодерна с ее антиэссенциализмом рождает новое представление о человеке. Теперь на смену самости и идентичности приходит self как процесс в поле. Итак, в современной психотерапии личность из относительно устойчивого образования превращается в процесс организации контакта в поле, и организована уже не посредством структуры, а посредством функций, реализуемых ею в ходе процесса контактирования со средой. Вне контакта self не существует, как не существует потребностей, чувств, ценностей, убеждений, знаний, умений, свойств и т.д. В гештальт-подходе есть еще один очень важный тезис – значение фигуры находится в поле[11]. Этот тезис имеет отношение и к существованию человека в целом – только постоянное подтверждение нашего существования со стороны среды в процессе контакта с ней позволяет нам говорить «Я есть», защищая от перспективы быть затопленными сильнейшей тревогой. Думаю, именно поэтому человек так сильно и глубоко переживает утрату какого-либо значимого фрагмента поля, например, в результате смерти, расставания, развода, увольнения с работы, выхода на пенсию и т.д. Именно поэтому длительная социальная депривация оказывается так губительна для self. Процессуальный характер психотерапии эпохи постмодерна Еще одна категория в современной персонологии и психотерапии подлежит, на мой взгляд, пересмотру. А именно, смысл. Со времен первых экзистенциалистов мы привыкли думать в терминах смысла существования. Однако, эта категория, думаю, появилась как результат канализации тревоги, существовавшей в обществе на рубеже 19-20 столетий. Категория смысла выступила попыткой (и нужно сказать, достаточно успешной) стабилизировать психическую жизнь человека в период шквального роста психологических знаний. Однако, выполняя задачу совладания с тревогой, поиск смысла, часто имеющий насильственный по отношению к self характер, нарушает способность к творческому приспособлению ввиду сопутствующего игнорирования изменяющегося в контексте процесса. Этот механизм неизбежно останавливает развитие self. Так, если вы бросите взгляд назад, на прожитые вами «экзистенциальные кризисы», то обнаружите, что проблема смысла жизни появлялась в точках утраты способности к получению удовольствия от процесса контакта в поле. На мой взгляд, этиология поиска смысла жизни имеет интроективную природу[12], а сама категория смысла является искусственным образованием. Жизнь в целом – процесс, не имеющий необходимости в смысле. Смысл же выступает невротической попыткой придать фиксированное и более или менее постоянное значение времяпрепровождению, представляющему собой чередование способов сопротивления смерти: учебы, работы, секса, философии, науки, искусства и т.д. Одним из таких способов является занятие психотерапией. Важно сказать, что на смену категории смысла приходит не бессмысленность, или утрата смысла (что также было бы указанием на экзистенциальную, а не постмодернистскую принадлежность тезиса), а категория процесса в самом широком значении (в виде self, поля, контакта и т.д.). Можно услышать возражения против этого тезиса: «Если альтернативой смысла выступает удовольствие, то может быть в этом и есть смысл?» На мой взгляд, это возражение является неудачной попыткой реанимации категории смысла. Удовольствие (или что бы то ни было другое) может быть зафиксировано в форме смысла существования лишь от тревоги и соответствующего ей желания проконтролировать неуправляемый процесс в поле. Вернемся к психотерапии как к занятию, не требующему смысла. Мне кажется, именно в этом заключается ее ресурс, дающий ей возможность поддерживать self как процесс в поле, помогающий развитию гибкости человека в построении контактов с окружающей средой. Следствие этого – возрастающая удовлетворенность от жизни. Тем не менее, несмотря на опасение окончательно запутать читателя, отмечу, что психотерапия не помогает сделать жизнь человека лучше. По сути, это невозможно[13]. В процессе психотерапии человек лишь становится более чувствительным к процессу. Психотерапия – это процесс примирения self с самим собой. При этом жизнь человека неизбежно меняется[14], но это изменение невозможно описать в континууме «хорошо – плохо», утрачивающем свое значение в постмодернистской парадигме. Важнейшая особенность психотерапии в эпоху постмодерна заключается в первичности терапевтического процесса и, в частности, контакта по отношению к результату терапии. Успехи[15] в терапии являются побочным продуктом терапевтического процесса, их невозможно достигнуть каким-либо прямым воздействием. Более того, фиксирование в процессе терапии на результате с желанием достигнуть определенной цели часто затрудняет или вовсе делает невозможным естественный терапевтический процесс. Еще одна особенность психотерапии эпохи постмодерна заключается в децентрализации психических феноменов. Мы привыкли думать в индивидуалистической парадигме, согласно которой все психические явления являются принадлежностью субъекта, локализованы где-то внутри него. Такая позиция неизбежно рождает объектное отношение к клиенту, поскольку любые изменения выступают как интрапсихические. Постмодернистское влияние на психотерапию связано с вынесением локализации психических феноменов вне субъектов терапевтического процесса. Так, личность и все, что с ней связано, являются функциями границы контакта и выступают его производными. Я бы дополнил вышесказанное тезисом о локализации власти в терапевтическом процессе. В индивидуалистической парадигме власть вообще и в психотерапии в частности может принадлежать лишь субъектам терапевтического процесса, постмодернизм же позволяет локализовать феномены власти на границе контакта. Такой способ локализации позволяет избежать достаточно сложных проблем, характерных для психотерапии 20-го столетия. Я имею в виду сложности в переживании стыда с попутной его стимуляцией. Ранняя гештальт-терапия также не смогла избежать ловушки переходного периода, проявившейся в еще одном базовом противоречии внутри ее теории. Так, например, с позиции теории self любые изменения возможны лишь на границе контакта, вне которого не существует ничего. С другой стороны, Ф.Перлз утверждает, что психотерапия заключается в движении от поддержки организма со стороны среды к возможности опоры на себя самого. В последнем тезисе основателя гештальт-терапии обе экстремальные точки поддержки предполагают субъективную локализацию власти и игнорируют значение процесса в поле. Такое положение вещей, на мой взгляд, чревато возникновением стыда. Если власть присваивается среде, тогда индивид становится беспомощным, неспособным на какие-либо изменения и представляется сам себе ничтожеством. Неутешительная картина складывается и при переходе власти от среды к индивиду, так как в этом случае неизбежно возникновение одиночества, порождающего стыд в результате прерывания поддержки в поле [10]. Правда, второй случай достаточно часто может маскироваться попытками избегания стыда посредством нарциссического совладания, например, путем формирования гордости или психологического эквивалента эксгибиционизма. Вне зависимости от успешности таких нарциссических попыток, проблема стыда при этом не снимается. Помочь решить эту задачу может лишь полная ассимиляция психотерапией постмодернисткого положения о децентрализации. Таким образом, власть в терапевтическом процессе может быть локализована только в самом процессе контакта терапевта и клиента[16]. Феномены, возникающие в этом контексте, получают полноценную возможность реализации: чувства могут быть пережиты и ассимилированы в self, а потребности могут быть осознаны и удовлетворены. В заключение несколько слов о феномене психологической реальности и ее значении для современной психотерапии. Поскольку в эпоху постмодерна категории реальности и сущности человека перестают иметь определяющее значение, на смену им приходит категория образа реальности, которая становится определяющей для процесса психотерапии. Человек живет и питается лишь образами, которые и являются единственной реальностью. Именно эти образы определяют особенности организации контакта, возникающие в поле потребности, способы их удовлетворения, стиль жизни в целом. Причем сказанное имеет отношение ко всем участникам терапевтического процесса. Так, ассимилируя в психотерапию тезис Барта о «смерти автора»[17], можно утверждать, что каждый терапевт работает со «своим» клиентом, являющимся лишь образом, сформированным самим терапевтом[18]. Справедливо и обратное – терапевт – это лишь образ, сформированный клиентом в существующем актуальном контексте. В точке принятия этой идеи может возникнуть очень сильная тревога: как же можно заниматься психотерапией, если помимо бессмысленности этого занятия, оно к тому же не имеет никаких прочных оснований в реальности? На мой взгляд, сущность психотерапии и заключается в принятии принципиальной невозможности зафиксировать реальность в виде устойчивых образований. С другой же стороны, несмотря на возникающие тревогу и разочарование, появляется до этого неизвестная возможность отдаться процессу жизни с удовольствием, радостью и творчеством. Литература
[1] По гениальному замечанию Ж.Делеза и Ф.Гваттари, «для хаоса характерно не столько отсутствие определенностей, сколько бесконечная скорость их возникновения и исчезновения» [1; с.57]. [2] То есть организованное исключительно из интроектов, исходя из социальной детерминации личности как структуры. В таком понимании, имеющем постмодернистское основание, категория личность релевантна скорее неврозу, чем здоровому функционированию. [3] Эта точка зрения в своем экстремуме стремится к отрицанию существования личности вообще как естественного образования. [4] По существу клиническая (в самом широком смысле этого слова) картина современности предполагает для человека альтернативу «невроз – безумие». Личность как устойчивое интроективное образование релевантна неврозу, ее же отсутствие или диффузное состояние приводит к более грубой психической патологии. [5] Кавычки использую постольку, поскольку рассматриваю психопатологию лишь как культурный феномен появившийся в классическую эпоху. Думаю, что поле имеет способность к самоструктурированию, определяя свои составляющие и их контекст. Так, появление института психиатрии в классическую эпоху [8, 9] обусловило появление безумия (обратное также справедливо), сегодняшний же рост количества психотерапевтов способствует появлению все большего числа клиентов (и наоборот). [6] Исключение составляет алекситимия, рассматриваемая в психиатрической традиции как признак относительного душевного нездоровья. [7] Под термином «рекетные» чувства или «чувства-заменители» я подразумеваю те из них, которые становятся ригидными, способствуя потере творческого приспособления. [8] Я исключаю из этого списка потребности, имеющие инстинктивные основания. [9] Этот базовый интроект культурально фиксируется также при помощи имени. [10] Нужно отметить, что не самых плохих, поскольку они позволяют избежать очень сильной тревоги или даже безумия. [11] Так как именно контекст поля (фон) определяет значение фигуры в настоящий момент. [12] См. механизм, описанный в предыдущем параграфе. [13] Так же, как невозможно вообще что-либо улучшить – можно лишь констатировать актуальное состояние (отношений, самочувствия и т.д.). Изменения происходят лишь тогда, когда человек прекращает отчаянные попытки что-либо улучшить или изменить. Кроме того, многие осложнения отношений в жизни случаются именно от желания их совершенствовать. [14] См. парадоксальную теорию изменений Арнольда Бейссера [6] [15] А именно за этим к нам приходят клиенты. [16] Например, в современном психоанализе существуют представления о «третьем» в психоаналитическом процессе, которым является сам психоаналитический процесс. [17] Тезис этот имеет отношение к литературному творчеству, однако, на мой взгляд, может быть приложим и к сфере психотерапии. Суть его в следующем – автор элиминирует личностное начало из текста, оставаясь тем не менее фигурой, читатель же, представляя собой фон, наделяет текст уникальным смыслом и значением. [18] При этом терапевт, выступая в качестве фона, наделяет клиента (фигуру) смыслом и значением. Категория: СТАТЬИ » Статьи по психологии Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|