2.4. О структуре, логике и эстетике текста. О вере и доверии… - Понятие самоактуализация в психологии - Вахромов Е.Е.

Мифы и былины, речи пророков и анекдоты, философские научные теории в какой-то момент своей жизни принимают форму текстов. По определению С.Л.Рубинштейн текст — это речевое образование: «Речь — это и речевая деятельность и речевое образование (текст). Язык же — это та совокупность средств, которые речь при этом использует» (Рубинштейн С., 1997–11, с.109). Мир третий содержит также художественные тексты, деловую корреспонденцию, высокую лирику и ведомственные инструкции. Рассматриваемые как артефакты (как листы бумаги, покрытые в некоторых местах следами химических соединений; или как дискеты или CD-ромы) тексты не раскрывают своей принадлежности. Только вооруженный специальными знаниями (а в последнее время еще и специальной аппаратурой, например, компьютером) субъект может заставить текст «разговориться». Только в процессе диалога «текст» — «субъект», последний может высказывать свое мнение по поводу принадлежности текста, принять для себя его значение. Возьмем, например, приписываемый Лао Цзы текст «Дао Де Цзин»: является ли этот текст отпечатком мифа или это поэтическое произведение, может ли он рассматриваться как «откровение от Лао Цзы» или это фантастический роман? Даже с учетом попыток реконструкции исторического и культурного контекста однозначного ответа на этот вопрос нет. Возьмем более современного писателя Дж.Толкиена: российские издатели публикуют его романы как фантастические, предназначенные для детей среднего школьного возраста. Что же тогда побуждает тысячи достаточно взрослых и солидных людей периодически устраивать специальные действа, в которых события сказочные переживаются как религиозно-мистический ритуал? В то же самое время существуют тексты, которые такого рода вопросов не вызывают и не допускают возможности неоднозначного истолкования (железнодорожное расписание).

Вначале попытаемся выяснить, на какие вопросы и как отвечает текст, я для этого мы должны вернуться к Платону и Аристотелю.

Аристотель, в очерке истории философии, составляющем первую книгу «Метафизики» определяет поле деятельности философов, противопоставляя эту деятельность деятельности поэтов. Ведь «и тот, кто любит мифы есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного» (982b 18f). Поэты обладают не свойственной другим людям высотой видения, смотрят на мир в таких ракурсах и с таких позиций, откуда другие без посторонней помощи не могут. Поэтому поэты, обладатели торжественного и высокого стиля («Поэтика», 1458а 18b), воспитывают взгляд читателя, позволяя видеть нечто как нечто иное. Благодаря особой точке зрения и высокому стилю поэты обладают возможностью именовать не имеющее имени через перенос имени — метафору. Таковы, по Аристотелю, первые философы — поэты. Например «вода» у Фалеса это едва ли только вода рек и морей. Фалес называет «водой» «то, из чего и во что — все». В данном случае «вода» — это временное определение того философского понятия, для которого еще нет своего собственного имени. Но искусству пользования метафорой научить нельзя, она присуще поэту милостью Божьей. А то, чему нельзя научить, не может существовать в форме науки (episthmh — эпистемы). Научить же можно только тому, что изложено на обыденном, низком языке (оппозиция обыденного = низкого, с одной стороны и торжественного = высокого — с другой). Обыденное употребление имен делает речь понятной в своей обыденности, содержание привычно усматривается, умозрение не напрягает взгляда. Уже Платон, в зрелые годы, и тем более автор силлогистики Аристотель понимали, насколько важно владеть каноном предикации, ибо от этого зависит возможность правильного умозаключения. Итак, на втором этапе философы должны заменить первые, поэтические, временные имена постоянными, философскими, основанными на правильно (по определенным правилам)  построенных высказываниях из каталогизированных и схематизированных списков категорий. Аристотель в «Поэтике» приходит к выводу, что добиться высокой информативности можно только опираясь на избыточность. «Невероятное открывается только через артикуляцию вероятного» (Эко, 1998, с.215).

Очевидно, и наиболее точно это показал в своей «Метафизике» Хайдеггер, указав, что метафора возможна только в контексте метафизики — то есть, для того, чтобы перенести какое-то имя, его необходимо сначала о-пределить, то есть в этом смысле метафизика должна предшествовать поэтической метафоре. В рамках классической логики исключенного третьего этот конфликт неразрешим, а пока он неразрешим — невозможно новое познание, выход за пределы обжитой логической ойкумены. «Бытие как стихия мысли приносится в жертву технической интерпретации мышления. «Логика» возникает во времена софистики и Платона как санкция на такую интерпретацию. Люди подходят к мысли с негодной для нее меркой» (Хайдеггер М., 1993, с.193). Разрешает это противоречие человек идущий, взыскующий истины, выходящий за пределы всех мыслимых ограничений, хорошо вооруженный и поэтическими и метафизическими орудиями познания, чающий истинного Бытия.

Поэтическая стилистика характерна для ранней античной философии, ранних или, наоборот, поздних этапов творчества отдельных философов. Почти вся философия древнего Востока относится в слабоструктурированным, поэтическим текстам. Для китайских философов было обычным выражать свои мысли в форме афоризмов, апофегм, намёков, примеров. «Дао дэ цзин» состоит из афоризмов, многие главы «Чжуан-цзы» полны намеков и сравнений. По китайской традиции, изучение философии — это не профессия. Цель философии — дать возможность человеку, как таковому, быть человеком, а не каким-то специалистом, а для реализации этой цели человек должен рефлективно размышлять о жизни и систематически выражать свои мысли. В дихотомии «артикулированность» (структурированность, метафизичность) — «суггестивность» (поэтичность, основанная на намеках и недосказанности) китайская философия, как и поэзия, живопись исходят из максимы «количество слов ограничено, но выражаемые мысли — безграничны». В главе 26 книги «Чжуан-цзы» сказано: «Вершей пользуются при ловле рыбы. Поймав рыбу, забывают о верше. Ловушкой пользуются при ловле зайца. Поймав зайца, забывают о ловушке. Словами пользуются для выражения смысла. Постигнув смысл, забывают о словах. Где бы найти мне забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить!» (цит. по Фэн-Ю-Лань, 1998, с.33). Поэтическим стилем написаны многие религиозные произведения относящиеся к авраамическим религиям. Блаженный Августин писал: «И если кто увидит в этих словах и третий смысл, и четвертый, и еще какой-то, только бы истинный, почему не поверить, что все их имел в виду Моисей, который единый Бог дал составить священные книги так, чтобы множество людей увидело в них истину в разном облике? Что касается меня, то смело провозглашаю из глубины сердца: если бы я писал книгу высшей непреложности, то я предпочел бы написать ее так, чтобы каждый нашел в моих словах отзвук той истины, которая ему доступна, я не вложил бы в них единой отчетливой мысли, исключающей все остальные» (Августин, 1997, с.258).

Наука, в качестве эпистемологии, начала выделять свой язык и отделять его от поэтического намеренно, исходя из интересов трансляции знаний. Наиболее остро этот момент сформулировал М.Вебер. В статье «Наука как призвание и профессия» он пишет, что «наука жертвует верой ради рациональности, так же, как религия жертвует интеллектом ради откровения. Актами высокого самоотречения науки и религия дают возможность существования самостоятельно и в полную меру. Европейский учитель — не восточный мудрец… Пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории. Пророку сказано: «Иди на улицу и говори открыто» (Вебер М., 1990, с.722). Главное что должен донести педагог до своих слушателей о смысле их занятий — это то, что «в стенах аудитории не имеет значения никакая добродетель, кроме одной: простой интеллектуальной честности». Честный стоицизм открывает «тот основной факт, что его судьба — жить в богочуждую, лишенную пророка эпоху. Кто не может мужественно вынести этой судьбы эпохи, тому надо сказать: пусть лучше он молча, без публичной рекламы, которую обычно создают ренегаты, а тихо и просто вернется в широко и милостиво открытые объятия древних церквей» (там же, с.734).

В то же самое время несомненно, что и миф, и сказка, и математическая теория, и музыкальные произведения, и бред параноика и романы — объединяет одна черта. Всё это — продукты, артефакты сознания и мышления человека. И психология может и должна исследовать сознание и мышление через его продукты. Поэтому стилистика психологического исследования ограничивается только целью и задачами исследования, а не формальными схемами атрибуции. Наука — это прежде всего сознательно целенаправленное исследование действительности, с ярко выраженной рефлексией о способах обоснования полученного знания. История самой науки показывает, что ее цель определяла и метод и полученные результаты.

Историк античной науки И.Д.Рожанский писал: «В странах Ближнего Востока математические, медицинские и иные знания носили прикладной характер и служили только практическим целям. Греческая наука с момента ее зарождения была наукой теоретической: ее целью было отыскание истины» (цит. по Купцов В., 1996, с.45). В китайском же языке отсутствует понятие «закон природы» (Х.Норторп), место категории «истина» занимает категория «ценность» (Е.Завадская), а отсутствие предиката «есть» принципиально затрудняет для жителя Китая восприятие европейской мысли.

К этому моменту мы установили, что знание имеет свои истоки в переживании; в своем, знания, бытии, оно принимает разные формы (миф, религия, философская система, теория, произведения искусства), но в какой-то момент, как правило, принимает форму текста. В этой текстуальной форме оно может быть более или менее поэтичным, метафизичным, нарративным, причудливо сочетать в себе элементы Хаоса и Космоса, завораживать ритмом, очаровывать формой или удручать сухостью и избыточной описательностью. Все это многообразие создается во имя одной, главной цели — трансляции знания. Во имя трансляции знания пророки говорят притчами, физики и математики пишут романы. Тот, кому недоступно и неприменимо знание в одной форме, может получить его через другую. Монологи Гамлета для определенного адресанта знания могут быть более содержательными, чем десятки философских трактатов. Теперь необходимо рассмотреть феномен восприятия знания.

Современная науки, исключив из своих категорий «Абсолютного наблюдателя» пришла к представлению о множественности пониманий, каждое из которых связано с неповторимыми особенностями конкретных наблюдателей. Не столько технических средств, приборов и методов, которыми они пользуются, сколько разумов. Любой исследователь, наблюдатель, даже если он и не отдает себе отчета, имеет и непрерывно обновляет свою собственную конструкцию с логически связанными звеньями — «картину мира». Картина мира ребенка скорее мифологична. Он находится в центре вселенной, все сущее вращается вокруг него и служит ему. На следующем этапе развития выясняется, что центром вселенной являются родители, они наделены силой и могуществом, поощряют и наказывают, а ребенок — их спутник. На этом этапе практически все, что исходит от родителей, воспринимается в акте веры и становится для ребенка первичной реальностью и истиной. Далее выясняется, что не вся вселенная состоит из одной семьи, что есть и «другие родители» и «другие дети». От них исходит иная информация, которая воспринимается через фильтр родительского одобрения — неодобрения. В школе рассказывают про то, что солнце — огненный шар, что звезды бесконечно далеки и на самом деле больше, чем луна. На этом этапе «картина мира» начинает делиться на разные горизонты. Естественный горизонт жизни человека остается детским, принятым в акте веры, и потому религиозным или мифологическим. В этом горизонте человек не рассматривает своих близких как коллаж из элементарных частиц или химических элементов, он не сомневается, что красное — это красное, что земля — твердая и т.д. Здесь человек любит и ненавидит, воспитывает детей. Да и возможна ли «любовь» между двумя скоплениями атомов или воспитание саморазвивающейся системы с ее бифуркациями и энтропийно — негэнтропийным балансом?

Современная естественнонаучная картина мира удручает. Если древние эллины еще надеялись, что кроме пустоты есть хотя бы атомы, то после Гейзенберга радостно воскликнув: «нет ни атомов, ни пустоты!» затихаешь перед следующим вопросом, а кто же тогда восклицает? Вариант ответа, что есть лишь самоорганизующая информация — как-то не вдохновляет. Другая сторона этой проблемы заключается в том, что исходно наука претендовала на раскрытие тайн и общедоступность знания. Парадокс современной ситуации заключается в том, что в погоне за конкретным позитивным знанием науки становится все более кастовой, а знание — эзотеричным, доступным для понимания только сообществу узких специалистов, занимающихся данной проблемой. Третья сторона этой проблемы имеет прямое отношение к психологии. Новое, «эзотерическое» знание, полученное «естественными науками» оказывается никак не связанным с естественным горизонтом жизни человека, более того, оно противоречит если не всем, то почти всем его базовым мыслям и чувствам, делает его реальные проблемы иллюзорными. Кроме того, появляется насущная необходимость в касте истолкователей этого нового знания; новые жрецы — жрецы науки должны объяснить налогоплательщику, на деньги которого функционируют их храмы, свою важность и полезность. Итак, в основе понимания лежит акт принятия информации, знания «на веру». Современная цивилизация основана на вере и без нее немыслима. В процессе своего роста и развития человек непрерывно сталкивается с потоком «откровений»: сначала от родителей и близких, потом от друзей и учителей, врагов и любимых. И каждый раз, сознательно или бессознательно делается выбор: верить или не верить. Для ребенка откровением является то, что крик может быть дифференцирован на звуки, а их сочетание, оттенок и уровень громкости приводят к ответной реакции родителей. Для ученика первого класса откровением может стать таблица умножения, а в девятом — теория относительности. И все человеческое познание и цивилизация основаны на доверии к тому, что определенный набор черточек или звуков имеет некоторое значение, большее, чем это дано в непосредственном восприятии. И если предположить, что это базовое доверие вдруг исчезнет, неважно в силу каких причин, то цивилизация погибнет. Человечество уже не может обходиться без своих артефактов, а артефакты без человечества не имеют смысла.

Из предыдущих рассуждения вытекает несколько следствий. Так, для психологических теорий характерно то, что на первом этапе своего развития психология была частью религии, и принималась или не принималась человеком как неотъемлемая часть религии. Психологические теории буддизма, например, апеллировали к Будде, и если и возникали вопросы, то они касались глубины и полноты истолкования. На метафизической фазе развития психология являлась частью философской, метафизической системы и принималась или не принималась вместе с системой, основанной в том числе и на авторитете основателя, например Аристотеля или Конфуция. Здесь вопросы доверия обострились. Хотя доверие к целому и определяло, в основном, доверие к части, но системы Аристотеля и Конфуция существовали в конкурентной среде, и появилась процедура, напоминающая верификацию: если некоторая часть системы оказывалась приемлемой, вызывающей доверие, то это доверие распространялось и на всю систему и на ее автора. На следующем этапе психологии как естественной науке или дисциплине, претендующей на научный статус, необходимо выступать самостоятельно, не опираясь на авторитет того большего, чьей частью она была. Кроме того, наука должна опираться на факты, данные непосредственно, и пользуясь своим дискурсом, основанном на доверии (взаимном) членов научного сообщества, строить свои, присущие именно этой науке теории. Здесь в проблеме доверия происходит очередное смещение акцентов: теперь во главу угла ставится вопрос доверия к конкретному человеку — ученому. Возникают и развиваются научные школы, апеллирующие к авторитету конкретных ученых.

Здесь наиболее остро ставится вопрос о кризисе доверия. Кризис — естественный спутник развития и роста. Он приводит к глубоким падениям и высочайшим взлетам. Кризис доверия к традиции Вед привел к тому, что царевич Сиддхарта стал после долгих и мучительных многолетних поисков истины — Буддой. Ортодоксальная индуистская традиция объявила его еретиком, но через некоторое время, когда буддизм стал широко распространенным и укорененным явлением, — нашла выход и объявила его воплощением высшего Бога Вишну, который таким образом «проверил» истинность приверженности людей традиции Вед. Протестантизм вырос из кризиса доверия к системе католицизма. Гуманистическая психология — из кризиса доверия к академической психологии.

Жизненный цикл научных проблем и теорий в настоящее время описывается так:

П1 ® Т(П1) ® К(Т(П1))                  П2 …

                                                          П11 …

где П1 — исходная проблема;

Т(П1) — теория, претендующая на решение проблемы П1;

К(Т(П1))  — оценка теории, ее критика и устранение ошибок;

П2 — новая проблема;

П11 — уточненная формулировка исходной проблемы, возврат к исходной проблеме на новом уровне.

В большинстве случаев теория терпит неудачу и происходит возврат к старым проблемам на новом уровне. Процесс роста третьего мира связывается с критикой, обладающей творческим воображением.

Признание теории и отказ от нее полностью определяются опытом, однако теория ни в каком смысле не выводится из эмпирических свидетельств. Критерием научности теории является ее фальсифицируемость. Теория, не опровергаемая никаким мыслимым событием не является научной.

К.Поппер обращал внимание на то, что процедуры подтверждения и опровержения носят совершенно различный познавательный статус: никакое количество наблюдаемых белых лебедей не является достаточным основанием для установления истинности утверждения «все лебеди белые». Вместе с тем, достаточно одного увидеть одного черного лебедя, чтобы признать это утверждение ложным. Эта асимметрия имеет важное значение для понимания процесса научного познания.

Основные идеи, связанные с пониманием статуса опровержения в оценке научных гипотез, он изложил следующим образом:

Лично получить подтверждения или верификации, почти для каждой теории, если мы ищем подтверждений.

Подтверждения должны приниматься во внимание только в том случае, если они являются результатом рискованных предсказаний.

Каждая «хорошая» научная теория является некоторым запрещением: она запрещает появление определенных событий. Чем больше теория запрещает, тем она лучше.

Теория, не опровергаемая никаким мыслимым событием является ненаучной. Неопровержимость представляет собой не достоинство теории, а ее порок.

Каждая настоящая проверка теории является попыткой ее фальсифицировать, то есть опровергнуть.

Подтверждение не должно приниматься в расчет за исключением тех случаев, когда оно является результатом серьезной, но безуспешной попытки фальсифицировать теорию.

Некоторые теории, после того, как обнаружена их ложность все-таки поддерживаются их сторонниками, например, с помощью введения дополнительных допущений или с помощью переинтерпретации.

Такая процедура всегда возможна, но по сути является «конвенциалистской уловкой» и снижает статус теории (Изложено по Купцов В.И., 1996. С.187-188).

Все истинно научное знание в этой модели является гипотетичным. Оно признается таковым до тех пор, пока выдерживает попытки фальсификации. Не допускается ни психологическая, ни логическая индукция. Из эмпирических свидетельств может быть выведена лишь ложность теории, и этот вывод является чисто дедуктивным.

К.Поппер отмечает, что философы прошлого уделяли большое внимание знанию в субъективном смысле, то есть второму миру и рассмотрению проблем соотношения второго и первого миров, в то же время мало изучали особенности жизни науки в третьем мире, что, с точки зрения Поппера, является даже более важным, чем исследование самого процесса научного исследования. Третий мир создается человеком. Однако он во многом не ведает сам, что творит, а результаты его деятельности начинают вести свою собственную жизнь.

«С нашими теориями может случиться то же, что и с нашими детьми: мы можем приобрести от них большее количество знания, чем первоначально вложим в них» (К.Поппер. Цит. по Кузнецов В.И., 1996. С.191).

Противоположную точку зрения наиболее последовательность отстаивает Р.Рорти в книге «Философия и зеркало природы» (Нс, 1997).

С точки зрения Р.Рорти кардинальной ошибкой традиционного представления является наличие одних и тех же проблем, которые занимали скажем Платона, Декарта, Конта, Рассела. Претензия эпистемологии на решение этих «великих проблем», общих для всей истории философии, и является, по мнению Рорти, ошибочной. Рорти считает, что выстраивание последовательности философов прошлого в соответствии с предлагаемой проблемой, которую они пытались разрешить, является лишь приемом философа, который свою точку зрения пытается обосновать традицией, путем выбора себе предшественников, не имея на то полностью объективного основания.

Рорти полагает, что сам предмет «эпистемология» родился довольно недавно, в основном стараниями неокантианцев, как раз для целей «научности» философии, и установления критерия «прогресса» в ней путем усматривания одних и тех же проблем во всей истории философии. И поскольку эпистемология претендует на то, чтобы объяснить и втолковать нам: что же такое «знание», — в некотором смысле оно претендует на особое положение в культуре: ведь для гарантии того, что некоторая ветвь культуры действительно приобретает знание, нужен вердикт теории познания.

Рорти предпочитает «избавление от великих проблем», отказ от них как от псевдопроблем, порожденных некоторой частной картиной мира. Рорти не претендует на то, чтобы изобразить такого рода подход как универсальный. Наоборот, он считает, что в истории философии превалировал подход противоположный. Тут Рорти прибегает к авторитету позднего Витгенштейна, который выступил в качестве «сатирика» по отношению к традиционной философии, включая собственный «Логико-философский трактат» — и тем самым избавился от псевдопроблемы. В этом отношении Витгенштейн находится в одной и то же компании с Ницше и Хайдеггером, которые считали, что философии стоит отказаться от претензий на установление истины, претензий, как они представлены у Канта или Рассела.

Если Кант и Рассел имеют цель найти основания знания или морали, цель возведения здания всего  знания, цель приведения в систему всего культурного наследия человечества, то Ницше и Хайдеггер таковой цели перед философией не ставят. Их философия скорее является реакцией на традиционную философию, поскольку они исходят из другой концепции — а именно, как ее определяет Рорти, концепции философии как «наставления», как вклада в образование.

В определенной степени такие философы являются разрушителями, и не случайно Рорти с пониманием относится к программе деконструкции философии Деррида. Если отказаться от научной философии, тогда жанр самой философии становится расплывчатым, и опять-таки не случайно Рорти уже одобрительно относится к тезису того же Деррида, что философия представляет собой просто один из видов беллетристики.