Эрих Фромм - Ницшеанство и марксизм, русский синтез - Жукоцкий В.Д. - Философы и их философия

Восстанавливает общий алгоритм религиозной мысли Маркса и Ницше и незабвенный психоаналитик XX века Эрих Фромм в своем знаменитом “Догмате о Христе”: “Раннее христианство, – пишет он, – было враждебно к авторитету и к государству. Оно удовлетворяло революционные желания низших классов, враждебных Отцу (правящему классу), в фантастической форме… (Заметим попутно, что ницшеанский “сверхчеловек” – своей “положительной стороной” не принадлежал ни к одному из борющихся классов и возвышался над этой борьбой, устремленный в будущее. – В.Ж.). Новое христианство, – продолжает Фромм, – появилось под патронажем правящего класса. Новый догмат об Иисусе был создан и сформулирован этой правящей группой и ее интеллектуальными представителями, а не массами. Решающий элемент заключался в переходе от идеи превращения человека в Бога к идее превращения Бога в человека” [24, с. 64]. Нас сейчас не интересует социальная подоплека этого процесса, но важен результат. Маркса и Ницше занимала именно эта идея, приписываемая Фроммом не без оснований раннему христианству, “идея превращения человека в Бога”, читай – в “сверхчеловека”. Это все та же соловьевская тема – снятия “окаменелостей”. Но самый мотив понимания совершенствования человека как богостроения, требующего непрерывного и неустанного богостроительства, результатом которого станет сверхчеловеческое общество, прошедшее стадию “предыстории”, или богочеловечество – всех их объединяет, даже если его вариативность колеблется в дуальности теизма-атеизма.

Николай Минский

Любопытно, что если Вл. Соловьев рассмотрел ницшевскую идею “сверхчеловека”, так сказать, “с хорошей стороны”, и его анализ открыл ряд параллелей с марксизмом, то Н.М. Минский делает по сути те же открытия, но рассматривая ницшеанскую идею “сверхчеловека” явно с дурной, или худшей стороны. Статья Минского 1900 года “Фридрих Ницше”, идущая, между прочим, в разрез с мнением других русских символистов, интересна еще и тем, что давая беспрецедентную критику философии Ницше, она выстраивает идеальную модель и конкретные обертоны того, как именно (и даже в каких именно выражениях) несколькими годами позже критиковалась уже философия Маркса другими русскими “новыми идеалистами” – Н. Бердяевым и С. Булгаковым. Здесь нет места для детальной разборки этой темы, отметим лишь некоторые моменты, наводящие на эту мысль и не требующие специальных сносок. Не трудно заметить: то, что Минский говорит о Ницше, в других вариациях на тысячи ладов и почти в тех же выражениях говорили и о Марксе.

“По мнению Ницше, часто им повторяемому, разговоры о духе, о Боге, об идее уже являются опасными симптомами декаданса, упадка жизненной энергии, замены жизнеобильных инстинктов жизнескудными, здоровой воли к власти — болезненной волей к “ничто”, “благородной” морали насилия — “рабской” мора­лью сострадания. Все религии, вся идеалистическая филосо­фия древних и новых, по мнению Ницше, не что иное, как ре­зультат враждебного отношения к жизни (“за исключением учения двух-трех скептиков, этих единственно порядочных людей в истории философии”). Ницше пришел, чтобы спасти мир от идеализма и декаданса.

“Мы, — говорит он, — больше не производим человека от “Духа” или от Бога, мы его снова поместили в ряду животных”. “Все, что теперь вообще может быть постигнуто о человеке, говорит лишь за то, что он должен быть рассматриваем, как машина”. “Прежде в сознании человека, в его “духе” видели доказательство его высшего происхождения, его божествен­ности... Мы же это перерешили; сознательность, “дух” кажутся нам как раз симптомом сравнительного несовершенства организма”. “Чистый дух кажется нам чистою глупостью. Если вычесть свою нервную систему, свои внешние чувства, “смертную оболочку”, то мы обсчитываем себя в конец — вот и все”. Не знаю, кого разумел Ницше под собирательным “мы”, но русский читатель, вероятно, отнесет к этому “мы” Базарова и Писарева и не ошибется. Отсутствие в миросозерцании Ницше божественной бездны образует реальную бездну, навсегда отделяющую его от нашего сердца и навсегда ставящую его по ту сторону символизма и мистики” [21, с. 305, 306].

Даже дарвиновское совершенствование расы представляется Минскому более предпочтительным, чем стремление к ницшеанскому сверхчеловеку. “Совершенствование вида <…> являет собою хотя бы призрачное подобие истинной божественно-мистической цели жизни. Между тем сверхчеловек Ницше — явление законченное, остановив­шееся; это не движущаяся с жизнью, влекущая и недостижимая цель, а порог, по капризу случая возникающий то тут, то там, средство отречься одновременно и от Бога, и от человека. <…>

Первородный грех философии Ницше, – заключает Минский, – замена в ней религиозного пафоса естественнонаучным, отсутствием мистической дали, той бездонной атмосферы, в которой материя преображается и делается символически-идеальной” [21, с. 305].

Как тут не вспомнить Бердяевскую критику большевистской революции, которая, по его мнению, ставила цели недостаточно космического масштаба и еще не задумывалась о главном, без которого все ее усилия напрасны, – о “преображении самой материи”, о выходе на новый, еще неведомый уровень космического – сверхчеловеческого – существования человека. Но Минский был прав. Оба – и Ницше и Маркс – искали рождения великого духа человеческого не из “Духа”, а из естества; оба были “поклонниками” материи: один – материи биологической, материи “жизни”, другой – материи социальной и экономической. Оба возносят гимн человеку творческому, творящему, – духу, рожденному из борьбы, страдания и преодоления, одинокому (без Бога), но несгибаемому. Этот экзистенциалистский мотив, расцветший с особой силой к середине XX века, идет от раннего Маркса и позднего Ницше, на что указывал, в частности, Ж.-П. Сартр.

Продолжим читать Н. Минского, усиливающего свое ожесточение против вульгарной стороны ницшеанства, ожесточение, столь знакомое нам по многочисленным выпадам против вульгарного понимания “экономического материализма” Маркса.

“Не возомнил ли сам Ницше себя пророком и глашатаем этой но­вой религии материального комфорта, гордой чистоплотности и развитой мускулатуры, которая не только победила пессимизм прежней мистики и философии, но как бы смяла и растоптала самую мистику и философию? <…> И нужно отдать Ницше справедливость в том, что если он задался целью возвести в религию здравый смысл жестокой и жизнерадостной толпы, то выполнил эту задачу с великим та­лантом и знанием человеческого сердца. <…> Сам Ницше, признавая только власть инстинктов и отрицая значение в жизни чистого разума, полагал, что лучшее средство объяснить философскую систему – это понять задние мысли, руководившие ее творцом” [21, с. 308, 309].

Эту ницшеанскую тему “задних мыслей”, из которой якобы можно вывести все философские системы, в дальнейшем развивал З. Фрейд. Но и у Маркса была эта тема “задних мыслей”, только она находила свое обетование в системе социальных и экономических отношений. Эта редукция, сведение мысли к естеству, к решающему фактору единства внешней и внутренней  ее детерминации, также объединяет двух мыслителей, ополчившихся против округлых и самовлюбленных, обособившихся от реальной жизни в своей кажущейся самодостаточности видов и форм духовной культуры. И философии здесь достается ни чуть не меньше, чем религии или морали. Ницше находил отдохновение в поэзии, в салонном бунтаре “богемы”, Маркс – в науке и “революционной практике”. Но что их безусловно объединяет, так это пафос сокрушения классической философии и философствования, всей старой метафизики. Вот пример: кому принадлежит это высказывание – молодому Марксу или позднему Ницше?

“Если вспомнить, что у всех народов философ представляет лишь дальнейшее развитие типа жреца, то перестаешь удивляться этой жреческой привычке, унаследованной философами, — способности расплачиваться с собой фальшивой монетой” [21, с. 311]. Это почти то же, что известное рассуждение Маркса о “воображаемых таллерах”. Таких “неожиданных” параллелей – несчетное множество. И все они говорят о том, что при всем различии тактических решений два знаковых для всего XX века мыслителя находятся в одном силовом поле духовных напряжений – сокрушения не только феодальных, но и собственно буржуазных усреднений человека во имя его ничем уже не ограниченного развития и совершенствования.

Если традиционная духовная культура Европы оставалась узкой “полоской” христианских идеализаций и обособлений от естества природы и человека, то отныне ее пространство оказалось существенно расширено. Ницше предпринял радикальное усилие возврата к античной прозрачности бытия, к первозданной радости жизни и тела, к естественной мощи языческого духа. Маркс своим открытием социальной материи высветил совершенно неисчерпаемый ракурс человеческого бытия для его духовного и практического освоения. В результате этих двух разнонаправленных сверхусилий меха европейской духовной культуры раздвинулись, вбирая в себя свежий воздух новаций и духовных революций. И даже очевидные опасности и крайности первопроходческой мысли основоположников не могли уже остановить этот нарастающий процесс.

Говоря о культурно-исторической адаптации идей Маркса и Ницше на русской почве, мы исходим из понимания автономности этого явления. “Действительно, Вольтер и Байрон, Руссо и Фейербах, Маркс и Кьеркегор выступали в контексте русской культуры лишь как знаки ее собственных философских направлений, верований, идейных борений” [8, с. 176]. К этому аспекту знаковости этих идей для русской культуры мы теперь и переходим.