Травма как причина субъекта (принципы функционирования психического аппарата по З. Фрейду)

Принцип удовольствия (Lustprinzip), призван снизить количество возбуждения в психическом аппарате до минимально возможного. Надо заметить, что минимально возможный уровень вовсе не нулевой, а вполне определенный (хоть и не поддающийся  исчислению)  уровень, именно этот факт наличия необнуляемого излишка, некоего базового заряда и делает субъекта субъектом всегда желающим.  Какая бы разрядка не произошла, субъект всегда может желать еще. (Этот момент ассоциируется с другим понятием Фрейда- с  понятием «первовытесненного»). Фрейд говорит о напряжении, с которым связанно неудовольствие (Unlust), собственно  о призвании императива Lustprinzip сдерживать неудовольствие на определенном уровне. Менее всего Фрейд указывает на прямую пропорциональность между изменениями уровня возбуждения и чувствами удовольствия- неудовольствия. Не будем забывать о сложности и неоднозначности этой зависимости.

  Принцип константности определяется в работе как экономическая основа Lustprinzip, из которой он и выводится.  Фрейд предупреждает, что говорить о том, что принцип удовольствия управляет течением психических процессов неправильно, ибо в этом случае вся наша деятельность должна была бы  приводить к удоволетворению или же уводить от не- удовольствия, и как раз этой картины в повседневной жизни мы не наблюдаем. Поэтому Фрейд говорит лишь о «сильной тенденции» к господству принципа удовольствия, которая вступает в противостояние с иными силами, о которых будет сказано далее. Потому исход этого противостояния далеко не всегда будет соответствовать принципу удовольствия, хотя бы потому что все-таки есть внешний мир, который относится к принципу удовольствия совершенно неэмпатийно, нимало с ним не считаясь. И потому как внешний мир не признает субъекта, субъекту приходится его признавать,  что будет проявляться в торможении Lustprinzip, в откладывании его в угоду принципу реальности. Но это не главная причина неудовольствия. Оно гораздо ближе к основам субъекта, а именно в  расщеплении и конфликтах  самого психического аппарата, вся энергия  которого происходит в конечном счете из влечений. Но влечение не одно, их, как известно пять (условно приобщим сюда и генитальное, хоть оно и из разряда виртуальных). И не все эти влечения согласуются друг с другом, кроме того они не все развиты равномерно, и самое главное, они частичны, то есть ни для одного из влечений невозможен прямой путь удовлетворения. Эта базовая нестыковка и обеспечивает изначальный, отличный от нуля уровень либидозного напряжения, о котором говорилось выше. Фрейд показывает на примере вытеснения, как возможность удовольствия превращается в неудовольствие, тем самым раскрывая всю суть невротического наслаждения: «всякое невротическое неудовольствие есть подобного рода удовольствие, которое не может быть воспринято как таковое».

Травматический невроз, как и любое реактивное состояние, имеет много общего с истерией страха, эта общность, однако, ограничивается полиморфизмом клинических проявлений и психогенной (неорганической) природой расстройства, но превосходит истерию по выраженности субъективных страданий, отсутствию демонстративности, театральности в поведении, наличию депрессивной симптоматики.

Фрейд дифференцирует  Angst (тревогу, страх), Schreck (испуг), и Furcht (боязнь). Страх есть ожидание (может и не иметь объект), боязнь всегда предполагает объект, испуг же отличается своей внезапностью. Наибольшую трудность в понимании представляет страх, и именно его топологическое устройство. Он устроен очень непросто, и воистину прав Лакан, говоря что тревога никогда не обманывает. Почему не обманывает? Потому что там, где есть  Angst, там всегда обман. Страх всегда показывает, что он что-то скрывает. С самого раннего возраста, первые детские страхи- любовный запрос к Другому. Ребенок боится лишиться объекта любви, а не темноты. Он боится, конечно, не грома, он бежит в постель к родителям, для этого ему нужен гром, темнота, или иная бабайка. Страх это всегда результат смещения и сгущения; он не первичен, он может и не афффект вовсе, а некое иное русло (представление) для аффекта. Тревога всегда обманывает. Другой тревоги нет. Тут есть тесная связь с влечением по поводу смерти, о которой скажем далее. Итак, страх это то, что вызывает истерию, но не травматический невроз; в страхе, пишет Фрейд,  есть нечто  защитное, то есть страх буквально защищает от испуга.  Соответственно, страх также способствует защищите от невроза, вызванного испугом.

Сновидения пациентов с травматическим неврозом, с тем что сейчас называют ПТСР, раз за разом возвращают субъекта к прошлой травме-испугу-(конфронтации со смертью?). То же самое делают и «флешбеки», воспоминания, иногда достигающие степени галлюцинаторной реалистичности. Сновидения, по Фрейду, есть исполнение желания. Что же это за желание, от которого пациент просыпается в холодном поту? Да, приходиться признать, желание таково, и ничего с этим не поделаешь. Или, как отмечает Фрейд, нужно отойти от правила, согласно которому сновидение является исполнением желания, и предположить, что этот тип сновидений призван совладать с нехваткой страха, из-за которой, в свою очередь развился травматический невроз. Ведь если бы психика действовала логично- согласно принципу удовольствия, травматические воспоминания забылись бы, а не повторялись в сновидениях. Рискну привести пример с роженицей, вопящей от боли, и обещающей себе больше не повторить весь этот ужас. Конечно, не все женщины так думают, но испытывающих родовые муки большинство. Но проходит время, малыш растет, и женщина вновь беременеет. Она не помнит о своей боли.  Ей не снятся сны-клише про роды. Вид роддома не вызывает в ней наплыва ярких воспоминаний и повторных переживаний боли и мучений. Почему, удивляется Фрейд, пациент с травматическим неврозом фиксирован на своей травме? Затем Фрейд приводит в пример спонтанные детские игры с забрасыванием игрушек- игру в «fort da».

С помощью этой игры ребенок как- бы сам изгонял мать, или разыгрывая ситуацию фрустрации брал инициативу в свои руки, из пассивного участника превращался в активного созидателя и вершителя судеб. Все бы хорошо, но  игра продолжалась снова и снова. Почему ребенок повторял игру? Ведь если бы он «отыграл» свою месть- символически выгнал мать, например, то что же его заставляло вновь и вновь повторять?

  Моя дочь, когда ей был годик  с чем-то, играла в похожую игру. После отнятия от груди (это я так связал, во всяком случае) приобрела какой-то особенный интерес к мячикам и всему шарообразному. Ее первое слово было «мяка»- так она называла все круглое- от пуговицы до лампы. Мячики составляли 99% ее игрушек, так как ничто больше ее так не радовало. Так вот, она подходила к кровати и заталкивала под нее мячик, при этом жалобно повторяя «мяка».  Если в комнате кто-то был, он обычно вытаскивал и возвращал ей игрушку, которую она вновь закидывала под кровать. Если мячик ей не давали, она заталкивала еще один. Сама достать их она не могла, хоть и пыталась. Интересно, что потом она и меня иногда называла «мякой», при том что в большинстве случаев говорила все же «папа». Больше всего впечатляло то, что увидев меня пришедшим с работы, она бежала не ко мне, а к мячику, брала его и только потом подходила ко мне, восхищенно повторяя «мяка». 

Так что же делает ребенок? Он повторяет фрустрацию, повторяет неудачу, нехватку. Вокруг означающего этой нехватки и формируется субъект. Нехватка, «нарцистический шрам» - (первичная метка по Лакану) становится ядром, повторение же – становлением субъекта, его каждый раз неудачным самовоспроизведением. Таким образом, принцип навязчивого повторения призван «делать» субъекта вокруг нехватки, но и нехватка в субъекте расщеплена, как нехватка нехватки. Ребенок любит смотреть один и тот же мультик, слушать одну и ту же сказку. Не новую, а ту же самую, в которой он знает наизусть каждое слово. Воспетый как символ любознательности, ребенок, на деле не очень-то любит разнообразие и новшества. Травматический невроз тоже повторяет трагедию, сравнимую по силе с неудачей маленького субъекта в его отношениях с матерью, ориентирует его по отношению к желанию Другого. Изначально нацеленный на устранение вытеснения анализ сам сталкивается с неудачей, фрустрацией, невозможностью Фрейд замесает, что субъект не может вспомнить всего  вытесненного, и что важнее, он не имеет доступа к самому главному. По этой причине субъек обречен на повторение, которое заменяет ему воспоминания. Это заставляет говорить о воспроизведении (Reproduktion), которое, несмотря на точность все также неудачно, оно неудачно и как повторение и имеет в своей основе неудачу.  

Воспроизведение есть репродукция, ре- продуцирование, это не- оригинальное произведение, а неудачная копия. Рискну сказать, что перенос это неудачная попытка повторить неудачу. Тут возникает вопрос- а были мальчик? Была ли неудача? Где, в каком музее хранится оригинал картины? Мы знаем, как не похожа наша память на склад или музей (разве  что немного на Музей Сновидений Фрейда). Воспоминания ведут себя слишком хитро для висящей на стене картины, они дорисовываются, обогащаются фантазиями, объединяются с другими картинами, сливаются, смещаются. Порядочные оригиналы картин так себя не ведут.  Таким образом, принцип навязчивого повторения не выводим из чего-либо, он первичен. Он не считается ни с принципом удовольствия и константности ни с принципом реальности с другой стороны, он не защищает от раздражения (не важно внутреннего или внешнего, здесь эта дихотомия должна потерять свое значение), более того, он конфронтирует субъекта с этим раздражением, повышает уровень либидинального напряжения, соответственно наслаждения (jouissance). Вот что в итоге позволяет вынести этот принцип за пределы принципа удовольствия.