Эмоциональные языки в психотерапии

Вся статья: http://psyjournals.ru/mpj/2015/n2/dorozhkin.shtml

В современной психотерапии достаточно много говорят о важности языковых способностей психотерапевта. Он должен уметь понимать дискурс клиента любой сложности, владеть социалектами, культурными и идеологическими контекстами речи (М.Пешё), его обязательное качество – велеречивость (А.Бондаренко), а сам он должен быть пансемиотическим субъектом (Н.Калина). Безусловно, важность языковых способностей возрастает, когда терапевт работает в русле «психотерапии словом», но они необходимы и в телесно-ориентированных, арт-терапевтических, психодраматических и в других подходах.

Языковая сущность психотерапии является достаточно изученной и не вызывает сомнений. В данном же тексте я хочу остановиться на эмоциональной компоненте дискурса в психотерапии. Эта компонента, как мне известно, гораздо реже становится предметом изучения и рассматривается скорее с позиций возможностей понимания эмоциональности клиента, с точки зрения эмпатии (К.Роджерс), катарсиса (Ф.Перлз), феномена ре-переживания (Ф.Александер) и т.п. Я же хочу исследовать её несколько с иных позиций.

В своей практике работы групповым и индивидуальным психотерапевтом я давно обратил внимание на то, что каждый клиент в процессе своего говорения создает ещё и эмоциональный фон, определенную эмотивную атмосферу. В связи с этим мне вспоминается показательная история, которая произошла на одной из групп.

Началось все с рассказа участницы Ирины о том, что ей никогда не везло с мужчинами. Они то «сбегают» от неё, то «куда-то пропадают», даже собственный отец её «внезапно умер от сердечного приступа», когда она не достигла ещё подросткового возраста. Речь клиентки не обладала какими-то особенностями и была ничем не примечательна, кроме, разве что, слишком тихого голоса. Иногда её голос становился настолько тихим, что приходилось вслушиваться с некоторым напряжением и переспрашивать отдельные фразы. По мере того, как группа слушала и продвигалась в понимании жизненной истории Ирины, участники мужского пола стали демонстрировать достаточно необычное поведение, не замеченное за ними ранее. Началось все с того, что один из участников группы, сославшись на важный звонок, внезапно встал и ушел с сеанса. Через некоторое время другой мужчина, пожаловался на духоту в комнате, сказал, что ему необходимо выйти и исчез минут на двадцать. Еще один участник мужского пола заявил, что именно в это время к нему должен подъехать товарищ для того, чтобы забрать документы, попросил разрешение покинуть аудиторию на несколько минут, ушел и не вернулся на сеанс. В то же время, после столь массового исчезновения мужчин настала очередь последнего их представителя в группе – терапевта. Я почувствовал внезапную сильную головную боль, затем головокружение, что вынудило и меня оставить аудиторию на несколько минут. Возникшее состояние было столь сильным и столь внезапным, что единственным моим желанием стало стремление выскочить из кабинета. Как только я вышел, боль прекратилась практически мгновенно. Мистика какая-то! В то же время, встречу продолжила вести котерапевт-женщина и, странное дело, ни она, ни участницы-женщины не чувствовали никакого дискомфорта. Безусловно, они были удивлены массовым исчезновением мужчин, обратили на это внимание в своих комментариях, но сами были обескуражены случившимся и не совсем понимали, что все-таки произошло и каковы внутренние причины, побудившие мужчин исчезнуть. Ситуацию удалось прояснить на следующей встрече, когда группа вновь собралась в полном составе. Каждому участнику мужского пола была предоставлена возможность прокомментировать то, что он испытал на предыдущей встрече в связи с Ириной и её рассказом. Как выяснилось, все почувствовали приблизительно одно и то же состояние. С небольшими различиями во времени, для каждого установилась такая атмосфера, которая субъективно ощущалась как «давящая, тяжелая» и была воспринята как угроза «не только здоровью, но и жизни». Причем эти переживания были представлены в столь острой и в столь непереносимой форме, что, забыв о правилах, участники просто ретировались с группы. Один из мужчин даже припомнил, что почувствовал нечто, сродни умиранию. Другой член группы описал произошедшее, как поочередное и методичное убийство участницей одного мужчины за другим. Дальнейшая групповая работа с клиенткой показала, что в переносе она воспроизвела свое собственное эмоциональное состояние, которое возникло у неё много ранее, в связи со смертью отца. На группе, как и в своей собственной жизни, она «вытесняла/выдавливала» мужчин из поля контакта прежде, чем они могли бы «умереть», внутренне считая себя способной их убить, потенциальной виновницей в их возможной смерти. «Выталкивая» мужчин она спасала тем самым их от самой себя. Её способность создавать невыносимую атмосферу своим тихим голосом, когда приходилось «максимально напрягаться», чтобы услышать её, истощала слушателей-мужчин, лишала их силы. Как удалось прояснить, происходило это за счет того, что представители мужского пола тормозили возникшую у них сильную агрессию против данной участницы. Причем агрессия не просто появлялась у мужчин, а буквально «выуживалась» из них самой Ириной. Она провоцировала участников на нападение. Несколько позже было выяснено, что бессознательно Ирина хотела быть убитой. Она чувствовала, что этот способ является единственным, который сможет остановить её. Она жила в неосознаваемой фантазии собственного всемогущества и испытывала глубокую вину за свои «опасные способности». Именно поэтому она искала мужчину сильнее себя, тестируя каждого. Но искала она его не для того, чтобы начать с ним жить, а для того, чтобы он умертвил её, остановив тем самым порочный круг её деструктивного контакта. В то же время, Ирина не верила ни одному мужчине, так как самый сильный и главный для неё их представитель – её отец – умер, не выдержав её чувств к нему. В ядре своей бессознательной фантазии она хотела быть убитой Отцом, так как он один имел на это признаваемое ей право. Примечательно, что в своей жизни Ирина не чувствовала любви как таковой и не мыслила об отношениях с помощью такой категории. Для нее разрушение и есть высший акт любви, а сигналом начинающегося чувства становится нарастание агрессивности. Последнее обуславливает и усиление чувства вины. Переживание вины буквально транслирует Ирине: «Ты убила отца, в тебе много разрушительной силы, ты убьешь каждого, кого полюбишь, и кто будет тебе не безразличен, посмотри, как легко и разрушительно ты влияешь на мужчин. Ты должна умереть, иначе ты погубишь всех, кто тебе дорог». Именно потребность в прекращении собственных страданий в связи с чувством вины переросла в желание умереть. А атмосфера, которую Ирина создала на том памятном сеансе, была гораздо показательнее, чем непосредственное содержание её рассказа.

В приведенном случае я хочу расставить несколько акцентов. Для меня в данной истории важна не столько способность клиентки бессознательно влиять на мужчин, создавая особую «тяжёлую атмосферу», сколько то, что эта её способность стала осознанной в связи со спровоцированной у мужчин агрессией, вышедшей на сцену в групповом поле отношений. Возникший диалог агрессий создал своеобразный эмоциональный язык. Особо подчеркну, что в этом языке не было категорий любви и принятии. Безусловно, эти сами слова понятны и знакомы клиентке, но они не имеют для нее эмоционально наполненного смысла. Более того, когда в начале работы с Ириной группа относилась к ней с принятием и эмпатией, для раскрытия глубинных переживаний клиентки не хватало триггера, спускового крючка. И он появился только на следующей встрече, с обнаружением мужчинами в себе агрессии к Ирине, а в особенности, после сообщения ей об этой агрессии в достаточно эмоциональном тоне.

Ещё одна история произошла на другой группе в рамках трехлетнего обучающего терапии проекта. Девушка по имени Ольга поделилась историей своих взаимоотношений с отцом. С детства она помнит, что её отец пил, ссорился с её матерью, оскорблял саму Ольгу. Она также вспомнила, что никогда не могла найти общий язык с отцом, ругалась с ним, часто находилась в состоянии холодной войны, во время которой «не замечала» его, игнорировала его присутствие. В то же время, с пяти лет она жила с отцом в одной комнате, тогда как её мать спала со своим сыном (младшим братом клиентки) в другой комнате. В периоды сильных конфликтов с отцом Ольга переходила жить в комнату к матери и брату, но как только эти конфликты ослабевали, клиентка возвращалась жить к отцу. В терапевтической группе ответом на эти воспоминания стали фантазии участников о скрытой любви Оли к отцу, о существовании эротической компоненты в отношениях с ним. На такие предположения Ольга достаточно спокойно замечала: «Я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Я никогда никого не любила, и я не знаю, что такое любовь. Я просто не испытываю это чувство, не чувствую его, а, может быть, просто не умею любить». Размеренное и спокойное обсуждение истории Ольги продолжалось до тех пор, пока один из участников не заявил в полушуточной манере: «Оля, если честно, мне хочется подойти к тебе и стукнуть», и он сымитировал замах с восклицанием: «У-у-у-х!». В ответ на это эмоциональное состояние девушки поменялось. У нее возник сильный аффект, она «взорвалась», стала вести себя достаточно агрессивно: «Только попробуй, только подойди – выкрикивала она, – Уж я сумею постоять за себя. Вы мне талдычите о какой-то любви. Да я ненавидела своего отца! Я спала с ним только затем, чтобы он не трогал маму. Я была готова убить его. Я принимала все его удары на себя. Когда он был пьяный, я за ним следила. Поэтому он и не трогал никого. Я ненавижу его!». В группе повисла пауза, в течение которой Оля успокоилась. Через время участники вернулись к более взвешенному и рациональному обсуждению ситуации. Клиентка опять вошла в состояние эмоциональной нейтральности, за которым не было чувств, а была, по её собственным словам «лишь одна пустота». Более того, несколько позже Оля подтвердила, что ей хорошо знакомы только два внутренних состояния: одно из них – злость/ненависть; другое – чувство пустоты. Язык любви ей не знаком, и говорить на нем она не умеет.

Именно с Олиного случая у меня окончательно стала вырисовываться гипотеза о существовании знакомых каждому человеку с детства эмоциональных языках, которые характеризуют привычные и, в силу этого, предпочитаемые для него эмоциональные состояния. Одни люди говорят преимущественно на одних эмоциональных языках, другие – на других. При этом носители разных эмоциональных языков слабо понимают друг друга. Чужой эмоциональный язык непонятен, точнее, слова то в нём знакомые, но у них нет эмоционального наполнения, они не обеспечены психологическим пониманием, «не чувствуются», не находят эмоционального отклика, внутренне пусты и не заполнены аутентичными переживаниями. Отсюда сам собой напрашивается вывод о том, что с конкретным человеком необходимо говорить на его эмоциональном языке и… необходимо изучать незнакомые эмоциональные языки. Именно это умение, на мой взгляд, является одной из ключевых составляющих эмоциональной компетентности личности психотерапевта.

Когда я начал собирать сведения об эмоциональных языках, то обнаружил несколько их разновидностей, среди которых нетрудно было определить: а) язык любви, принятия и внутренней счастливости; б) язык апатии, страдания, горя, «депрессии» и пассивного противостояния, а также его подвид – язык слияния, слипания, со-зависимости; в) язык агрессии, активного противостояния, ненависти, гнева, конфликта, разрушения и боли; г) герметичный докучный язык нарциссического самоподобия, рекурсии и гомологии.

В своей практике терапевтического консультирования я сталкиваюсь с этими четырьмя видами эмоциональных языков чаще всего и уже накопил достаточный опыт наблюдений, для того чтобы сделать некоторые обобщения. Безусловно, выделенные мною четыре вида эмоциональных языков не исчерпывают все возможные их разновидности. Я вполне допускаю существование иных эмоциональных языков и буду благодарен за внесение дополнительных дифференциаций.

Итак, начну с «языка любви».

Людям, которые говорят на данном языке, свойственна ориентация на любовь, благо, счастье свое и других. Они легко понимают различные эмоциональные проявления любви, ориентированы на принятие, интенционально стремятся к установлению позитивных отношений. Носители «языка любви» готовы давать и принимать любовь. В раннем детстве у них присутствует значимый опыт отношений с «достаточно хорошими Объектами» (термин Д.Винникота), которые впоследствии интериоризируются и становятся внутренними.

Возникает закономерный вопрос: есть ли у подобных людей психологические проблемы? Конечно, есть. Особенность носителей «языка любви» заключается в имманентно присущей им амбивалентности в отношение к собственной автономии/сепарации от других. Носители данного языка переживают себя как значимую фигуру в отношениях, но и партнер обладает для них высокой приоритетностью. Испытывая благодарность к внутренним Объектам, носители языка любви стремятся «осчастливить» всех вокруг. Это происходит даже тогда, когда реальным Объектам не свойственно переживание принятия и любви. Тем не менее носитель «языка любви» старается индуцировать это чувство у своих партнеров по общению. И ему тяжело, когда встречный эмоциональный резонанс отсутствует. Именно поэтому, одной из ключевых задач, которую решают носители «языка любви» в собственной жизни, выступает внутреннее гармоничное разрешение дилеммы автономии-зависимости, выстраивание корректной границы между «Я» и Объектами.

Другой особенностью носителей «языка любви» является то, что они остро переживают чувство несправедливости, им трудно выдерживать это переживание. Такие люди страдают в отсутствие взаимного принятия, не могут жить в конфликте. Они стремятся к примирению, либо уходу из ситуации эмоциональной холодности и отвержения, что опять же их травмирует и вызывает дистресс. Их границы немного вынесены в мир, открыты, и когда в них проникает атмосфера отчуждения, агрессии, холода, либо нелюбви, они страдают. Не умение держать границы делает их уязвимыми.

В терапевтической группе такие участники являются оплотом ведущего, они задают тон в аутентичности, открытости и стремлении к пониманию других людей; их отношение к людям, самим себе и миру в целом – основа корригирующего эмоционального опыта для остальных. Но… они также бывают ранены, а иногда и серьезно поражены проникновением в их психический мир негативных состояний от значимых Других.

Носителям «языка апатии» присущи, как правило, негативные переживания любых событий, им свойственны пессимистические ожидания от жизни в целом, у них снижен фон настроения, они эмпатийно откликаются на чужие страдания, способны долго испытывать эти переживания и свободно удерживают их в поле своего внимания. Носители «языка апатии» чувствуют себя виноватыми во всем, более того, они переживают себя как малоценные Объекты, не заслуживающие внимания остальных. Такие люди с радостью помогают другим, с готовностью участвуют в решении чужих психологических проблем, но сами испытывают дискомфорт в ситуации, когда становятся объектом внимания. В ядре своих глубинных переживаний носители «языка апатии» бояться быть отвергнутыми и непринятыми. С детства им недостаёт любви от окружающих, и они, идентифицируясь с равнодушными Объектами, научаются смотреть на себя глазами пренебрежения или даже отвержения.

В терапевтических группах такие участники, как правило, эмпатийны и заботливы. Своей активностью они зарабатывают «Право Быть». Взгляд на самих себя у таких людей обусловлен самовосприятием собственной полезности в группе. Если пользы от них по их же собственному чувству мало, то они испытывают недовольство и разочарование собой. Для носителей «языка апатии» тяжелым переживанием выступает отказ в принятии их помощи. Будучи носителями самоделегированной ответственности за атмосферу в группе, они чувствуют значительную, уже привычную им вину в случае, если «что-то идет не так». Они склонны к самонаказанию и самодеструкции, что, дополнительно, препятствует им становиться на путь собственной счастливости. Любовь Объекта воспринимается носителями «языка апатии» как незаслуженная, они не верят в неё, считают, что «любить их не за что». Чужая любовь также вызывает у них чувство вины. В их внутреннем мире присутствует ощущение, что тот, кто их полюбил, просто недостаточно хорошо узнал их, и они мучаются, переживая, что любовь Объекта пройдет, как только он узнает их лучше. Центральной задачей, которую решают носители «языка апатии», является принятие права на собственные чувства, желания и переживания, а также признание своего права на получение удовольствия и обретение свободы от переживания вины.

Разновидностью «языка апатии» выступает «язык слияния, слипания и со-зависимости». В этом случае также происходит идентификация с «ранодушным» Объектом, заслужить любовь которого пытается носитель «языка со-зависимости». Отличие носителей этих двух языков состоит в том, что в случае «языка слияния» его носитель активно преследует Объект, стремясь находится с ним в перманентной близости. Носитель же «языка депрессии» страдает в результате утраты Объекта и, зачастую, пассивно пребывает в этом состоянии, никоим образом не стремясь изменить статус-кво.

«Язык агрессии» также во многом схож с «языком апатии», только пассивная привязанность здесь заменяется активным разрушением Объекта. Носители «языка агрессии» идентифицируются не с холодными, равнодушными Объектами, а с агрессивными значимыми Другими. При этом они сами становятся агрессорами в собственной жизни. Обладатели «языка агрессии» склонны к выстраиванию иерархических отношений, в рамках которых они чувствуют свою защищенность. Интересно, что от тех людей, которых они субъективно воспринимают как «старших», носители данного языка не ждут любви, а ожидают распоряжений, инструкций, указов, а, в крайнем варианте, нападения и разрушения. Также они сами не способны передавать любовь по нисходящей – тем, кто в их субъективном мире занимает нижние, подчиненные позиции. Более того, носители «языка агрессии» стремятся к контролю себя и других. Чувства заменены у них правилами, распорядками, расписаниями и внутренним уставом. Носители «языка агрессии» комфортно уживаются в ситуации противостояния, конфликт – их стихия. Для них понятны и информативны эмоции гнева, злости, ярости и абсолютно не наполнены переживаниями чувства любви, принятия и прощения. Более того, эмоционального наполнения самой категории Прощения для них не существует, а присутствует только прочувствованная ими категория Наказания. Если наказан, значит виноват; если нет, то не было и состава провинности. В то же время, обладатели данного эмоционального языка хорошо эмпатируют чужому страданию и боли, так как чувствуют в них отголоски собственных переживаний.

В данном контексте интересен случай участницы одной из наших терапевтических групп. Валя – молодая миловидная девушка, работающая медсестрой в хирургическом отделении. Основными ухажерами Вали являлись пациенты её отделения, которым она делала перевязки, уколы, обрабатывала их раны и пр. В хирургическом отделении много боли и страдания и, естественно, что во время медицинских процедур Валентина сталкивается с различными проявлением несчастия у своих пациентов, которым она в значительном мере сострадает. Возникающая жалость, со слов самой Валентины, запускает у неё чувство симпатии, что уже неоднократно перерастало в увлечение кем-то из пациентов. В то же время, когда пациенты выздоравливают, они перестают интересовать Валю, и она прерывает с ними отношения. Показателен случай «реальных» отношений клиентки с парнем «не из больницы». Он долгое время ухаживал за Валентиной, добился её расположения, они начали встречаться. Сильных чувств она к нему не испытывала, но так как он был для нее хорошо знаком и проявил достаточную настойчивость, то она просто уступила напору его внимания. Через полгода свои отношения с парнем Валя превратила «в болезненные». Она установила жесткий распорядок встреч, запретила ухажеру звонить себе в рабочее время. Изменения правил взаимоотношений Валентина мотивировала тем, что «не о чем разговаривать». Также она перестала отвечать на расспросы своего парня о наличие чувств к нему. Только обнаружив страдания ухажера, Валентина отследила в себе начало формирования привязанности к нему, пробуждение интереса, он стал ей нравиться. Через некоторое время Валин ухажер начал бунтовать против её подхода к отношениям, стал высказывать претензии, пробовал изменить стиль отношений, занял активную позицию, вышел из состояния «жертвы» и… Валентина бросила его. «Он перестал быть интересен мне», – так клиентка резюмировала исход этой связи.

Если носителями «языка агрессии» являются один или несколько участников терапевтического процесса, то им приходится трудно и дискомфортно в начале работы группы. Отсутствие иерархии и недирективность в работе ведущего воспринимаются ими как опасность, равенство статусов членов группы переживаются как потенциальная угроза. Все это влечет у носителей «языка агрессии» активные попытки внести контроль в группу, определить «кто есть кто». Со временем обладатели данного эмоционального языка начинают занимать покровительственную позицию к остальным участникам, делятся с ними поддержкой и эмоциональной силой. Лишь к окончанию группы, в том случае, когда в ней устанавливается доверие, такие участники способны проявить собственную слабость и уязвимость. Дополнительно замечу, что основной задачей в жизни носителей «языка агрессии» выступает обретение доверия к миру, что вторично приводит к избавлению от перманентного страха, уменьшает чувство тревоги и влечет свободу от жестких предписаний, правил и порядков, которые унаследовали подобные люди из опыта ранних отношений.

Наконец, герметичный докучный язык нарциссического самоподобия и рекурсии. Название этого языка уже выбивается из колеи, не правда ли?

В языке нарциссизма, как и в поле отношений нарциссической личности нет места значимому Другому. Этот эмоциональный язык герметично замкнут сам на себя, в него не включены чужие переживания и чувства, они закрыты от нарцисса частями его личности, а войти в его внутренний мир могут только будучи облеченными в собственные эмоциональные одежды носителя данного языка. Нарциссическая личность, её переживания, опыт отношений и её чувства являются мерилом всему, у такой личности не сформирована установка на понимание и, самое главное, на признание Другого и его отдельности от самого себя. Другой в субъективном пространстве нарцисса – только одна из его частей, много меньшая, чем целое. Важность Другого для носителя данного языка незначительна. Носитель «языка нарциссизма» склонен к присваиванию мира, тем более что мир – это и есть он сам.

Перечисленные особенности данного языка определяют первую его характеристику – герметичность. В пространство переживаний нарцисса действительно трудно включаются чужие эмоции, эмпатия у него не направлена на внешний Объект, он не солидаризируется с чужими эмоциональными состояниями. В своих переживаниях он представлен сам по себе, и остальной мир определяет через себя, посредством собственных состояний. Последний аспект открывает другую характеристику языка нарциссизма – самоподобие/рекурсию – связанную с его докучным характером. Докучность текста – это такая его особенность, при которой многократно повторяется один и тот же его фрагмент. Вспомним хотя бы известную русскую народную сказку «У попа была собака»:

У попа была собака, он её любил,

Она съела кусок мяса, он её убил,

В землю закопал,

Надпись написал:

У попа была собака, он её любил,

Она съела кусок мяса, он её убил,

В землю закопал,

Надпись написал: …

Данная сказка является примером рекурсии/докучности в тексте, так как определяется сама через себя и может повторяться бесконечное множество раз. Такой же особенностью обладает и речь нарцисса. Несмотря на сложность и витиеватость отдельных нарциссических дискурсов быстро убеждаешься в повторении схожих мотивов, чувств и переживаний. И если в других эмоциональных языках наблюдается развитие дискурса за счет включения в него актуальных отношений и переносных реакций, то в силу замкнутости и герметичности нарциссического языка в нем звучат одни и те же смыслы, не получающие развития. Нарцисс пытается объяснить одни свои переживания посредством других и остается при этом закрытым в отношении не только к внешнему миру, но к значимым Другим, а также к терапевту.

Мне надолго запомнился случай психотерапевтической работы с одним из ярких носителей нарциссического дискурса. Наше взаимодействие началось с двух попыток тотального контроля меня и осваивания, даже бесцеремонного присвоения моего пространства, с последующим обесцениванием, низведением меня до разряда малозначимых фигур, не несущих опасности и легкозаменяемых на другие Объекты. В первую встречу Александр начал с того, что от него уехал его терапевт:

– Это был действительно хороший терапевт, но он меня бросил. Я прочитал у Ялома, что терапевт не имеет права уезжать, не предупредив клиента об этом за несколько месяцев. А мой психолог просто развернулся и уехал. Он грубо нарушил кодекс психотерапевта. Вы можете мне пообещать, что не уедете? Я хочу знать обо всех ваших отъездах как минимум за две недели, чтобы внутренне подготовиться. Вы сможете выполнить эту небольшую, но важную для меня просьбу? Я хочу, чтобы вы пообещали мне это.

Просьба-условие Александра вызвала во мне сопротивление начавшемуся контролю, но не успел я ответить, как был обескуражен новым комментарием:

– Я смотрю у вас кружка с чаем на столе? Я бы предпочел, чтобы вы не пили чай во время работы со мной. Все-таки, я оплачиваю вам это время и хотел бы, чтобы вы уделяли мне внимание всецело. Я могу на это рассчитывать? Если для этого необходимо поднять оплату, то вы можете об этом сказать. Мне кажется, психотерапевт во время своей работы не должен быть занят ничем другим, кроме как своим клиентом. Хотя, возможно, я ошибаюсь. Имейте в виду, что мне будет неприятно, если вы будете есть и пить во время сеанса, а может даже общаться в интернете.

Он немного помолчал, а затем произнес:

– Я смотрю на вашу кружку и представляю, как мочусь в нее. Причем я не подхожу ближе, а делаю дело прямо отсюда. Мне кажется, брызгами я заливаю вам костюм, моча попадает вам на левую руку. Фу, противно. Уберите кружку, она вызывает во мне ненужные ассоциации. Вы ведь работаете со свободными ассоциациями? Или собираетесь навязывать мне свои? Я слышал, у психолога в кабинете не должно быть никаких ярких многосмысловых предметов, которые бы отвлекали клиента от его проблем.

За этим вступлением последовало много однотипных сеансов, лейтмотивом которых стало обсуждение моего гонорара, который «мал по сравнению с гонорарами известных столичных терапевтов».

– Разве хороший терапевт может брать такую маленькую сумму? Я бы предпочел платить больше, но работать с тем человеком, который сможет гарантировать мне стопроцентный результат. Я ведь хожу к вам не для того, чтобы пообщаться с вами, а для того, чтобы вылечиться. Вы подскажите мне хорошего терапевта, который гарантированно сможет помочь мне? Может это и бестактно, но я не могу заботиться о вас в этом вопросе. Мне нужна помощь профессионала. А то, что вы берете так мало, свидетельствует о том, что вы не уверены в своем мастерстве. А мне нужен настоящий мастер, способный и сильный. Кая я сам. Тот, кто знает, чего хочет и не стесняется брать за это достойные деньги.

На протяжении многих встреч наши отношения с Александром не развивались, перенос не формировался, дискурс его был одним и тем же, а обсуждаемые проблемы хоть и менялись как декорации, но их назначение было в том, чтобы скрыть главное – реальные чувства клиента, его одиночество, недовольство собой и переживание чувства брошенности. Признание наличия последних состояний в собственной душевной организации является одной из главных жизненных задач лиц с нарциссическим типом эмоционального языка. Работа с защитными механизмами всемогущего контроля и тотальным интроективным поглощением мира вокруг себя – могут стать основной стратегией психотерапевта.

Представленные в статье четыре типа эмоциональных языков отражают часть реальности психотерапии, которая имеет отношение к атмосфере сеанса, то есть, тому полю отношений, которое создается участниками в процессе работы. Напомню, что мной были выделены и описаны следующие разновидности эмоциональных языков: а) язык любви, принятия и внутренней счастливости; б) язык апатии, страдания, горя, «депрессии» и пассивного противостояния, а также его подтип – язык слияния, слипания, со-зависимости; в) язык агрессии, активного противостояния, ненависти, гнева, конфликта, разрушения и боли; г) герметичный докучный язык нарциссического самоподобия и рекурсии.

Относительно четырех типов языков можно сделать несколько выводов.

Во-первых, люди, разговаривающие на разных эмоциональных языках, плохо понимают (а иногда и совсем не понимают) друг друга. У таких людей наблюдается не просто разная эмоциональная наполненность речи, но они пребывают в различных относительно друг друга эмоциональных тенденциях. В конечном итоге, каждый участников стремится развернуть в пространстве сеанса атмосферу своего психического мира, который обладает соответствующим его состоянию эмоциональным окрасом. Более того, существует некоторая паттернализация этого окраса, когда человек склонен к типичной для него направленности в сторону одного из перечисленных эмоциональных полюсов.

Во-вторых, прототипом того или иного эмоционального языка, его праформой выступают стереотипные, свойственные носителю данного языка, отношения, которые были у него в раннем детстве. Среди таких отношений могут быть взаимоотношения родителей между собой, их отношения к самому ребенку, либо повторяющиеся сценарные контакты между отдельными ключевыми представителями семейной системы. Другими словами, эмоциональные языки формируются в семейной атмосфере и в дальнейшем транслируют бессознательный фон внутренних самоотношений человека – конкретного носителя того или иного эмоционального языка.

В-третьих, разные люди выступают носителями различных эмоциональных языков. При этом одни носители слабо понимают других, принадлежащих к иному эмоциональному дискурсу. Чужеродные эмоциональные слова не наполнены эмоциями, «не чувствуются», не находят эмоционального отклика и внутренне пусты.

Отсюда сам собой напрашивается четвертый вывод о том, что с конкретным человеком необходимо говорить на его эмоциональном языке и… необходимо изучать незнакомые эмоциональные языки. Именно это умение, на мой взгляд, является одной из ключевых составляющих эмоциональной компетентности личности психотерапевта.

Спасибо за прочтение!!!