Дефицит ресурсов при психической травме

Травматогенное событие выступает лишь необходимым условием возникновения психической травмы. Необходимым, но отнюдь не достаточным. Психическая травма, повторюсь, является результатом блокированного процесса переживания. Поэтому факторами, релевантными психической травматизации, будут выступать условия поля организм/среда, которые предрасполагают к остановке процесса переживания. Одним из таких факторов является дефицит поддержки в поле во время травматогенного события. 

Другими словами, травматогенное событие и чувства, сопутствующие ему, могут быть пережиты до разрушения целостности психической ткани, превратившись в своеобразные психические «рубцы – напоминания о событии» в психической репрезентации функций self. Именно эти «рубцы» в дальнейшем и будут определять то, что сегодня мы называем личностью. Однако, для такого благоприятного исхода обращения с травматогенным событием человеку необходима поддержка поля, в котором происходит процесс переживания. Например, в виде готовности близких людей выслушать человека, подвергшегося травматическому воздействию, способности принять его актуальные чувства и поведение, которые не всегда оказываются удобными для других, иногда даже нарушающими их комфорт, а зачастую и безопасность.

Конечно же, иногда окружение оказывается недостаточно чувствительным и эмпатичным к жертве травматогенного события, а часто и бывает открыто агрессивным или даже враждебным. Таким образом, путей, в русле которых может течь процесс переживания, может не оказаться в актуальной ситуации поля. При этом переживание не может произойти, а оставшееся остановленным возбуждение потратится на формирование травматической феноменологии или каких-либо других симптомов, например, психосоматических.

Стоит отметить, однако, что дефицит полевых ресурсов, о котором идет речь, в свою очередь, является производным от особенностей функционирования self, т.е. он имеет отношение не столько к «реальности» существующего контекста поля, сколько к особенностям восприятия этого контекста человеком, переживающим травматогенное событие. Такое восприятие зачастую носит дефицитарный характер, т.е. нивелирует поле в соответствии со своими ожиданиями. В этом случае даже достаточно поддерживающее окружение оказывается часто проигнорированным или девальвированным человеком, который остается в итоге один на один с травматогенным событием и вызванными им чувствами. Часто такая ситуация является следствием отсутствия у человека опыта обращения с поддержкой и заботой окружающих, ввиду чего сама возможность обратиться с подобной просьбой становится невозможной. Наличие же, даже вопреки этой особенности, заботы окружающих по отношению к такому человеку является для него невыносимым, поэтому зачастую им игнорируется или обесценивается.

В., молодой мужчина 32 лет, за несколько месяцев до обращения за помощью потерял любимую жену – она трагически погибла в автокатастрофе. С ним остался маленький сын 6 лет. Утрату В. переживал крайне тяжело, а главное, в совершенном одиночестве. Он оборвал все существующие до этого контакты с общими с женой знакомыми, удалился от друзей и родных. Почти не общался с коллегами. Свой путь на работу и обратно он проложил, минуя кладбище, где была похоронена его жена, оказавшись вынужденным проезжать почти через весь город. Оборвал В. контакт также и с сыном: уезжал на работу, когда тот еще спал, оставляя на попечение няни, и по возращении домой не заходил в дом, не убедившись, что няня уложила сына спать. Мотивировал В. такой способ поведения заботой о сыне, которого, по его мнению, не стоило травмировать выражением боли на лице отца. В терапии он также практически не был доступен какому-либо контакту, вместе с тем хотел, чтобы я избавил его от мучительной боли. В. много рассказывал о своем горе, но при этом даже не смотрел на меня, не взирая на все мои попытки обратить внимание на мое присутствие и на возможность рассказывать о своем горе мне. Сильный и мужественный человек, В. никогда не нуждался в заботе других людей, рано ушел из дома, быстро достиг большого успеха в профессии. Признание своей уязвимости было чревато стыдом и унижением для В., а поэтому ему приходилось все свидетельства присутствия в его поле окружающих, желающих позаботиться о нем, игнорировать или обесценивать. Нелегкая ситуация, обрекающая В. на хроническую мучительную боль. Перелом в терапии произошел внезапно, помощь пришла из самого неожиданного источника – от 6-летнего сына. Возвратившись поздно ночью домой и, убедившись, как обычно, что свет в комнате сына не горит, зашел в дом. Включил телевизор и стал смотреть фильм, как обычно, не вникая в его содержание. Внезапно до его плеча кто-то дотронулся, это был сын. Он произнес: «Папа, нам обоим очень непросто, давай поговорим о маме». В. рассказывал, как они оба смогли впервые плакать друг другу. Таким образом, 6-летний ребенок преподал значительный жизненный урок своему взрослому отцу. После этого события в терапии появился важный ресурс переживания боли в контакте с другим человеком.

Говоря о психотерапии психической травмы, необходимо отметить, что дефицит поддержки в виде соответствующей хронификации травматического контекста поля подвержен также фиксации. Таким образом, при актуализации травматических воспоминаний и аффектов, актуализируются также представления о соответствующем дефиците поддержки. Иначе говоря, этот дефицит, несмотря на срок давности события, в представлении человека существует и по сей день. Эту ситуацию мы можем использовать в терапии, прилагая усилия в работе к восстановлению способности человека использовать доступные сегодня для него ресурсы поля в целях восстановления процесса переживания в настоящей ситуации. Однако, принимая во внимание сказанное выше о дефицитарных паттернах восприятия, не стоит рассчитывать в терапии хронической травмы на быстрый терапевтический эффект. Сопротивление, имеющее источником отсутствие опыта просьбы и принятия поддержки окружающих у клиента, может оказаться чрезвычайно сильным и стойким, в некоторых случаях даже резистентным к терапии.

Г., мужчина 43 лет, обратился по поводу сложностей в адаптации к любой сфере жизни, предполагающей общение с другими людьми. Не женат и никогда не был. Чувствует себя очень одиноким, от чего в последнее время особенно сильно стал страдать. Выглядит отстраненным, я бы даже сказал несколько испуганным, глаза почти все время прячет. Установление с ним хоть какого-нибудь контакта требует значительных усилий. На протяжении полугода терапии приходил регулярно, рассказывая о своей жизни и как будто ничего не ожидая в ответ. При этом мои собственные чувства к нему при попытке их выразить не замечались вовсе, а желание заботиться о нем, отчетливо присутствовавшее большую часть терапии, оказывалось невостребованным. Этакая смесь нежности к Г. (почти такая же, как к маленькому ребенку), печали и грусти от рассказанных им историй, раздражения и злости от ощущения себя порой ненужным при наличии ярких феноменов в терапии, говорящих об обратном, боли и сочувствия Г., которые невозможно было разметить в контакте с ним, трансформировалась временами в растерянность и даже отчаяние. Спустя полгода в терапии наступил еще более трудный период. Казалось, все, что Г. хотел мне рассказать, уже рассказано, говорить больше не о чем. При этом по ощущению обоих, в терапии продвижения почти не было, качество жизни и контакта Г. оставалось прежним. Кроме того, если раньше время сессий заполнялось рассказами Г., то сейчас паузы становились для него невыносимыми. Он стал заявлять о своем желании закончить терапию, тем не менее, продолжал приходить регулярно и без опозданий. Мучительные сессии воспринимались мною в контексте терапии Г. в качестве некоторого испытания, которому он (естественно неосознаваемо) подвергал наши отношения. Тем не менее, все это время я оставался рядом, продолжая поддерживать его и демонстрируя, что происходящее вполне естественно. Я сообщил Г. о том, что подобная ситуация в терапии может означать то, что сейчас мы подошли к чему-то наиболее важному для него (отчасти в этой гипотезе я опирался на смутное ощущение боли, появлявшееся у меня в контакте с Г.). Далее я сказал, что возможно он из этого «чего-то важного» предпочитает делать вакуум в виде отсутствия каких бы то ни было терапевтических заявок, я же часто испытываю боль и сочувствие в контакте с ним. В этот момент лицо Г. изменилось, он посмотрел на меня и расплакался, сказав, что кажется, ему есть, о чем поговорить, но это представляется ему невыносимым, доставляя вместе с тем чудовищную боль. На этом, однако, сессия закончилась. Следующую сессию Г. пропустил, впервые за все время терапии, сославшись на нездоровье. Еще через неделю Г. опоздал (такого тоже никогда не случалось) и стал рассказывать с возбуждением о событии криминального характера, которое он сам спровоцировал накануне, устроив драку в пьяном виде (факт, выходящий за рамки представлений Г. о себе, интеллигентном, непьющем и робком человеке, да и моих любых ожиданий в отношении Г.). Ввиду чрезвычайной важности этого события Г. оказался освобожден не только от мучительных пауз нескольких месяцев терапии, но и от намерения говорить со мной о боли, которая появилась в терапии две недели назад. Поистине, ресурсы сопротивления безграничны. Однако, несмотря на это, я, выслушав Г., напомнил ему о его намерении двухнедельной давности, предложив выбрать, о чем продолжить говорить. Г. снова расплакался, сказал, что чувствует очень сильную тревогу, страх, стыд и боль. После этого он стал говорить о нескольких детских воспоминаниях, связанных с фактами насилия в отношении него со стороны сверстников и более взрослых мужчин, в том числе и с попытками сексуального насилия. В то время у Г. не оказалось никого рядом, с кем бы он мог бы поделиться своими чувствами или просто рассказать о произошедшем. Не было также никого, кто мог бы защитить Г.. Отец был всегда, по воспоминаниям Г., безразличным к нему, мать же – тревожным и слабым человеком, склонным, кроме всего прочего, к обвинениям сына в его неудачах. Друзей у Г. никогда не было. Это было похоже на локальный ад внутри одной детской души. Наш с Г. контакт заполнил просто шквал боли. Вместе с тем, у Г. впервые в жизни появилось «ощущение, что его переживания кому-то еще оказываются важны». Этот процесс продолжался в терапии некоторое время: Г. рассказывал о своем сжигающем стыде, разрушающей его боли, переполнявшей его ярости к обидчикам и обиде маленького ребенка к бросившим его в трудной ситуации родителям. Теперь он по-настоящему переживал эти чувства, не пытаясь остановить и спрятать их. Некоторое время я оставался единственным человеком, разделявшим его чувства. Спустя несколько месяцев в жизни Г. стали появляться люди, с которыми у него начали складываться довольно близкие отношения. Еще через год он женился. 

***

Подводя итог вышесказанному, отмечу, что ведущую роль в генезе психической травмы играет не само по себе травматогенное событие, а утрата способности к переживанию соответствующих ему чувств, эмоций, к трансформации когнитивных элементов, и, как следствие, невозможность ассимиляции сопутствующего ему опыта. Таким образом, психическую травму можно рассматривать в качестве феномена поля, производного от блокирования процесса переживания, при котором способы и механизмы прерывания определяют в свою очередь травматическую феноменологию. С другой стороны, важно отметить, что из дефиниции психической травмы, предложенной выше, со всей очевидностью вытекают особенности, как психологической превенции, так и психотерапии травмы, опирающиеся на задачу восстановления в правах процесса переживания, релевантного ей.