Грамматика осознанных сновидений

Там, где я мыслю, я не узнаю себя, там меня нет — вот оно, бессознательное. Там, где я есть, слишком светло, чтобы заблудиться. 

Жак Лакан.

Как правило, осознанные, или же «люцидные», как именуют их специалисты (от лат. lux — свет), сновидения широко привлекают просто любопытных или охочих до мистики лиц. Наука хранит на их счет сдержанное молчание, тогда как в паранаучном мире им посвящены многочисленные публикации, в которых особое внимание отводится технике вхождения в подобные сновидения и тому ментальному и аффективному профиту, который из них можно извлечь. 

В данном случае нас интересует, как подошел бы к этим сновидениям Фрейд. Следует сказать, что судить об этом трудно, поскольку никаких замечаний на их счет он не оставил. Не делая выводов именно из этого факта, тем не менее, зная манеру обращения Фрейда с феноменами, чересчур с его точки зрения будоражащими аудиторию, он скорее всего намеренно взял бы за правило обращаться с ними так, как со всеми прочими феноменами сна, не допуская никакой привилегированности в их отношении.

Надо сказать, что Декарт в некоторой степени оказал европейскому человеку дурную услугу, предложив считать в качестве критерия сознательного состояния то, что, как выяснилось очень скоро, совершенно на критерий не тянет: способность намеренно сказать «Я», доказав тем самым наличие у себя функционирующего сознания. При этом отождествление сознания и бодрствования — это, по всей видимости, новейшее цивилизационное изобретение. Никто, похоже, не отдает себе отчета в том, что фиксация субъекта в качестве сознающего и бодрствующего носит характер ответа на требование немедленного подтверждения этих способностей: субъект должен быть готов засвидетельствовать, что именно в данный момент он осознает себя в этом качестве. Эта черта просачивается в люцидное сновидение, где субъект как будто бы запрашивает себя на данный счет и дает положительный ответ, совершенно не представляя при том, кому эта проверка могла понадобиться.

Все подобные демонстрации лояльности картезианской программе носят заведомо сомнительный характер. С одной стороны феноменологически достоверно отличить спящего субъекта и его спектр возможностей от бодрствующего нетрудно: дело доходит до вещей почти забавных — так, во сне, пусть сколь угодно осознанном, нельзя, например, чихнуть, хотя в тех случаях когда сон сопровождается известной потребностью, в нем можно выпить воды или помочиться. Все это не столько отсылает к упрощенному различию действий произвольных и непроизвольных, сколько говорит о том, как организовано желание сновидца в сновидении такого рода, поскольку именно желание — как и в любом другом сновидении — в нем по заповеди Фрейда и надлежит искать.

Необходимо рассмотреть, где именно и как это желание дезавуируется, скрывается за той работой, которую субъект предпринимает сначала для того, чтобы осознанному сновидению обучиться (хотя известно, что некоторым способность видеть люцидные сны дарована как будто сама по себе), а впоследствии для того, чтобы развить и закрепить его навык. Любопытно, что будучи спрошен о целях подобного развития субъект теряется: с одной стороны, осознанные сновидения могут казаться ему вершиной в освоении экстремальных психических практик, тогда как с другой его собственные цели в сновидении такого рода крайне скудны и бессвязны. Кто-то осваивает их, чтобы испытать ощущение безнаказанности в сновидческой потасовке с применением физической силы, другой практикует их с целью переживания свободного падения в специально предпринятом прыжке с высоты. Это означает, что между чисто интеллектуальным интересом к феномену и реализуемой в этих снах частичной фантазией, как правило, пролегает пропасть — изысканность явления осознанных сновидений и тот почти мистический ореол, который ее окружает не сопровождается особой разборчивостью в реализации тех возможностей, которые такое сновидение предоставляет. Как правило, сновидец люцидного сновидения осваивает две-три нехитрые операции, которыми его пребывание в этом сне и ограничивается: кто-то обследует квартиру, сопоставляя ее реальный и сновидческий облик, кто-то пытается летать, вступает в драку или совершает прыжок из окна. Как правило, развернутые, сложные и длительные люцидные сценарии крайне редки — в том числе и по причинам физиологическим, в силу которых осознанный сон длится недолго и всегда рискует прерваться.

Тем не менее, существует также причина этой упрощенности и в самом субъекте. Общая стереотипность люцидных сценариев хорошо объясняется лакановским наблюдением над поразительной узостью потенций субъекта в области наслаждения. Мечта об опасной вседозволенности, которую мы часто питаем и которая, как многим кажется, регулируется строгостью закона, даже в его отсутствии остается лишь иллюзией — субъект не выходит за определенные, в том числе моральные, пределы не потому, что опасается нарушить норму, а потому, что он не в состоянии представить, что он станет за этими пределами делать. Это сравнимо с ситуацией, в которой человеку из толпы неожиданно дают микрофон — даже если его самолюбивые представления о том, что он мог бы сказать большой аудитории, если бы та вдруг стала его слушать, до того простирались очень далеко, ситуация доступности ораторского места обнаруживает крайнюю бедность того, что он на деле желает сообщить. Точно так же субъект люцидного сновидения, опьяненный открывшейся ему вседозволенностью, в момент ее реализации быстро теряет к ней аппетит — покрутившись там и сям, попробовав первичные опции этого сновидения, он замирает в своем желании. Поразительным образом — и это причина, по которой такие сновидения навряд могли особо заинтересовать Фрейда — его желание в люцидном сне не имеет никаких преимуществ перед базовым сновидческим режимом, где субъект не помнит себя до сновидения и не владеет собой, но при этом способен на самые разнообразные сюжетные сопряжения.

По этой причине у психоанализа были бы все основания оставить люцидные сновидения нейрофизиологам, если бы не обнаруживающийся в них базовый дефект, связанный с тем, что линия «обучаемости» в люцидном сновидении пролегает не там, где ее систематически атакуют самостоятельные экспериментаторы. Именно здесь они и могут представлять для психоанализа интерес. Сама история овладевания техникой люцидного сна содержит богатый идеологический материал: чтобы сновидения такого рода состоялось, субъекту надлежит заведомо принимать на веру целый ряд вещей и тем самым быть отпрыском целой бытовой философии, от руки пытающейся совершать различение между «намеренностью» и «произвольностью».

Уже сама методика организации осознанного сновидения указывает на подмену: их обычная «реклама» концентрируется на возможности «управления событиями во сне» и получения таким образом удовольствия от сновидения. Аргументация, таким образом, выстраивается вдоль гедонистической линии. На самом деле, даже минимальный практический опыт показывает, что основная роль в люцидном сновидении принадлежит удержанию контроля над самой рефлексивной функцией пребывания в нем. Это удержание и становится содержанием сновидения, его событийным наполнением — яркий пример структурного перехода акта на уровень содержания речи, когда то, что казалось субъекту поначалу целью и принципом подхода, становится речью самого сновидения.

По существу, в люцидном сне субъект только и делает, что самоудостоверяется в его «осознанном» качестве. Успех сновидения в качестве осознанного отставляет искомое сновидцем в нем наслаждение на второй план.

Именно это удостоверение и является участком, через который просачивается работа бессознательного желания. Это проступание сопровождается дальнейшими подменами, в ходе которых изначальная цель субъекта — желание добиться в сновидении чистоты и безупречности рефлексии по бодрствующему типу — терпит ряд последовательных провалов. Так, чем чаще субъект применяет стандартные методы, рекомендуемые для овладевания техникой люцидного сновидения, полагая, что он продвигается в освоении техникой, тем чаще обнаруживает, что его поведение в этом сновидении стандартизируется и теряет качество осозанности уже на стадии самопроверки. Так, например, сновидец, следуя рекомендациям опытных гуру, стремится применять разные формы удостоверения присутствия во сне аналогами бодрствующего сознания — например, применить прием, с помощью которого проверяется качество бодрствования: посмотреть в зеркало или взять что-то с полочки в ванной. Но в дальнейшем он обнаруживает, что попробовать что-то еще ему не удается: качество осознанности может быть на высоте, но, видя люцидный сон, субъект снова и снова идет в одну и ту же сторону. Если ему не поможет элемент внелюцидного сновидения, подбрасывающий новое содержание, сон на этом обычно заканчивается.

Некоторые экспериментаторы доходят до еще более парадоксального состояния: в ряде случаев им снится, что сон, который они видят, является люцидным, но по пробуждении им приходится признать, что это было не так — им приснился не люцидный сон, а лишь эпизод их пребывания в люцидном сне, в котором воспроизводятся практики удостоверения, в этом случае вплетающиеся в ткань обычного сновидения. Это тонкое схоластическое различие тем не менее хорошо постигается субъектом, и он оказывается вполне способен провести его постфактум. В принципе, этому феномену нетрудно найти объяснение типичными фрейдовскими средствами: люцидный сон со всеми присущими в нем субъекту притязаниями на пребывание в нем, типологически воспринимается как эпизод, находящийся в ряду «дневных» впечатлений, и в этом статусе вполне способный найти свое отражение в сновидении именно как трансформированный эпизод повседневности. Вместо того, чтобы видеть люцидный сон, субъект видит свою старую попытку такой сон увидеть и те честолюбивые устремления, которые она в нем пробуждала.

При этом сон сам по себе не дает никаких средств к различительности, и если при пробуждении субъекту удается вынести о качестве его люцидности положительное ли отрицательное суждение, то так происходит лишь потому, что в момент пробуждения сон дан ему как речь — то есть, в форме определенной грамматической структуры.

О том, что именно так и происходит, был хорошо осведомлен уже Фрейд. Представление некоторых его читателей о тех огромных жертвах, на которые ему пришлось пойти на практике, признавая, что сон доступен субъекту исключительно в виде речи, является ошибочным именно там, где эту речь видят пересказом, нарративом. На деле, сон после пробуждения — до него чисто феноменологически говорить о «сне» нет никакого смысла — и есть речь. Никакого метанарративного момента здесь нет. Сон с самого начала и до конца представляет собой высказывание — иное дело, что пересказ сна действительно воспроизводит это высказывание косвенными средствами, что и позволило Фрейду применять к нему собственно анализ.

Именно этот факт дает субъекту возможность после пробуждения оценить, какого рода сон имел место и насколько хорошо с задачей его «освещения», люцидирования ему удалось справиться. Операция этой оценки осуществляется исключительно грамматическими средствами: все, что в этот момент происходит — это оценка пунктуации, которую высказывание сна уже расставило, проделав необходимую работу.

Здесь, таким образом, связываются в теоретический узел два грандиозных феномена, которые в мысли Фрейда представлены как будто по раздельности: сон и работу остроумия. Последняя, как мы знаем, состоит в решении вопроса о том, насколько то или иное высказывание подвешено по отношению ко всем прочим — другим словами, каким образом высказывающийся расставил кавычки. Именно операция этой расстановки позволяет шутливому высказыванию выделиться, обособиться от речи, по коммуникативному дефолту считающейся серьезной, хотя вся серьезность в ней опять-таки сводится к тому факту, что кавычки ей не ниспосланы.

При этом пресловутая картезианская операция, рассмотренная Лаканом через грамматическую призму, срабатывает точно таким же способом. Выглядит это в лакановской деконструкции следующим образом:

а) Я мыслю — следовательно, я существую

б) Я мыслю: «Я мыслю — следовательно, я существую»

в) «Я мыслю», — следовательно, я существую

Именно последняя операция и является тем, что обеспечивает срабатывание картезианской позиции. Субъект не мыслит — он говорит себе, что он мыслит. Как кажется, в этот момент в мысли ничего больше не происходит — тем не менее, здесь открывается грамматическое пространство для существования за пределами кавычек. Не имеет значения, что перед нами фокус, чистый грамматический трюк. Субъекту достаточно только к нему прибегнуть, и он выполнит всю остальную работу по рефлексивной разметке. Мыслить субъекту для этого совершенно необязательно, так что неудивительно, что все призывы, исходящие из уст представителей так называемых «духовных практик», требующих поддержания состояния «осознанности», пролетают мимо его ушей. В картезианской культуре рефлексия уже находится в качестве основной закавыченной пресуппозиции, так что требовать ее распространения за пределы кавычек нет ни малейшего смысла.

Точно таким же образом среди всех прочих сновидений субъект удается вычленить и испытать сновидения люцидные — в них он поддерживает саму операцию мысли, отвечая на нее как на озвученное Декартом требование. Отмеченный Лаканом разрыв в картезианской формуле, где существование и мысль исключают друг друга, здесь выходит на первый план.

Чем отличается сон — по крайней мере до тех пор, пока в него не вмешиваются практики осознанности — так это тем, что субъект там существует. В этом сомневаться не приходится.

Тем не менее, во сне он не мыслит. Именно это и позволяет совершиться в нем той работе желания, которую Фрейд впоследствии там улавливает.

Совсем иное происходит во сне люцидном: субъект там мыслит. Мыслит он то, что он «сейчас мыслит» — это «сейчас» для люцидного сна значит очень много, поскольку исключительно на этом он и завязан. Если в сновидении обычного типа никакого «сейчас» нет, то люцидный сон действительно может похвастаться в этом отношении чем-то особенным. При этом работа бессознательного в нем оказывается прекращена, поскольку картезианский трюк расставления кавычек как раз и нужен был исключительно для того, чтобы переместить исходящий из бессознательного аффект тревоги. «Я вижу сон, что я мыслю (во сне)», — вот какой формулой можно было бы выразить осознанное сновидение.

Очевидно, что сама эта формула описывает нечто бессознательное, но субъекту удается от этого факта по крайней мере на время отделаться, чему способствует соответствующая расстановка кавычек.

Тем не менее, эта расстановка не является стойкой — она то и дело погружается в нарратив обычного сновидения, которое завладевает логикой люцидности, оборачивая ее в свою пользу. Это подтверждается данными сообщений пользователей интернета, обменивающимися своими достижениями в области осознанных сновидений — по мере того, как они отмечают безусловный прогресс, выражающийся в увеличении частоты эпизодов появления люцидных сновидений, они также отмечают и рост люцидных эпизодов в сновидениях обычных. Так, в снах, которые ни под каким углом после пробуждения в целом люцидными назвать нельзя, то и дело появлялись отрывки, эсплуатирующие те самые элементы, которые экспериментирующий использовал для самообучения люцидности. Никакой «осознанности» они в сновидение не привносили и сплетались с прочими фрагментами сна с той же причудливостью и внешней необязательностью, как и все прочие эпизоды. Вершиной разочарования в методе стало появление псевдолюцидных сновидений: сновидец был уверен, что он проверял люцидное качество со всей чистотой намерений, но проснувшись обнаруживал, что в саму функцию поверки закралось соскальзывание — та производилась по инерции и в нее то и дело вплетались не просто «чистые» сновидческие линии, но и сама люцидность теряла свои «кавычки». Грамматика сновидения изменялась таким образом, что субъект видел не люцидный сон, а обычный, в котором в свою очередь видел себя в люцидном сне.

Таким образом, чем сильнее энтузиаст усердствовал в освоении люцидного режима, тем больше он проигрывал в том, что ему самому казалось «качеством» его сбывания: те его элементы, которые базировались на подготовке, начинали срабатывать как отрывки «неосознаваемого» сна. Таким образом, в то время как субъект полагал, что он продвигается по пути овладения сновидениями и все эффективнее обучается пользоваться техникой осознанности, на деле за счет сновидца обучалось само сновидение — оно систематически присваивает обратно плоды завоевания того, что сам субъект воспринимает как расширение инстанции сознательности и переобращает их в свою пользу.

Можно ли найти этому объяснение в том, что само качество люцидности, становясь объектом желания сновидца — и обладая всеми признаками объекта желания, такими как редкость и недоступность для большинства — тем самым превращалось в предмет сновидения? Так несомненно и происходит, и в этом плане та эксклюзивность, которой практика осознанных сновидений наделяется в обществе, играет сама против себя.

Чем более субъект желает того воображаемого наслаждения, которое может подарить обладание техникой люцидного сновидения, тем более он рискует всего лишь увидеть о нем сон.

Тем не менее, причина не только в этом. Систематическое «соскакивание» люцидной операции связано прежде всего с тем, что, как уже было сказано, субъект с ее помощью отвечает на то, что сам он прочитывает как требование Другого — требование предъявить удачную операцию в действии. Именно требование — а не собственная прихоть, не честолюбивый каприз — заставляет субъекта упорствовать в практике подобных сновидений. При этом то, на что реагируют как на требование, не остается со стороны субъекта без дополнительного ответа: требование исполняют не иначе как уклоняясь от него на другом уровне. Желание субъекта в ответ на усердие в исполнении требования совершает саботаж. Именно поэтому операция люцидного сновидения стремится к провалу в обычное сновидение, где желание снова заявляет о себе в своих правах.

Именно это не позволяет ожидать от техник осозанного сновидения какого-либо будущего прорыва в области модификации самой процедуры сна. Не являясь самостоятельной практикой, люцидное сновидение представляет собой лишь рапорт, салют Декарту и его философскому сновидению — само его существование является свидетельством об историческом истоке картезианской субъектности.