|
|
Т. П. Григорьева. ДАО И ЛОГОСГлава 3 ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? То, что человек получает в созерцании,
Я беру на себя смелость назвать главу "Что есть Истина?", хотя, говорят, боги карают тех, кто посягает на знание высшей Истины. Но, во-первых, "излагаю, а не творю", пытаюсь донести мудрость древних, а, во-вторых, со времени этого предостережения Сократа много воды утекло и, надо думать, люди поумнели. Можно сказать, само Время поставило вопрос: "Что есть Истина?" – и, значит, должен быть ответ. Собственно, его знали, да забыли, если верить тому же Сократу, утверждавшему, что истинное знание "есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока смотрела на то, что мы теперь называем бытием" (Федр, 249 С). Но "боги карали", наверное, за незнание или утрату высшего знания, за то, что человек не умел и не хотел заглянуть в себя, а все тщетно искал, на кого бы положиться, кому предъявить счет, и на это уходили последние силы. Испил опору вовне, ждал помощи от кого-то и, чем больше ждал ее, тем менее получал. Сейчас другое дело, что-то изменилось в самом человеке, он начинает ощущать, что причастен Целому и ответствен за него. Думается, и Наука подходит к тому порогу, когда начинают искать не относительные истины, которым нет конца, а абсолютную, памятуя, что Целое и есть Истина. Идет поиск утраченного Целого, ибо без Целого нет Истины и нет Единства. Восток – хранитель Единого, потому я с чистой совестью возвращаюсь к своим мудрецам. И, наверное, не очень рискую (хотя как уж без риска). Если в самом деле реальна Ноосфера, т.е. сфера, центрированная Умом-Нусом, который был в Начале, а "возвращение к корню есть свойство дао", – то есть на что надеяться. Итак, мы уже знаем, что у китайцев не было представления об изначальном Хаосе, что и позволило им избежать порождаемых этим представлением комплексов, а ведомо было Единое. Но что конкретно означает это Единое, которое, лежит в основе вещей, всему предшествует и к которому все возвращается? Мы знаем, что не Хаос, а что? Что представляет собой то "Одно", которое породило "Два", потом – "Три", потом – все вещи, чтобы они, пройдя круг развития, опять вернулись в "Одно" уже на другом витке спирали? Есть тексты (их не так много), в которых все сказано. Нужно лишь уметь их читать, принимая текст в целом, не что-то принимая, а что-то нет. Принять же в целом может лишь целое, – войти в текст целиком, без оглядки, не только умом по и сердцем. Только так, по-моему, прочитываются древние тексты, которые потому и называют "священными", – будь то Библия или Коран, буддийские сутры или притчи даосов. Зато, говорят, научившись читать, можно обрести "дар ясновидения" (мин дэ – ясное дэ, позволяющее видеть вещи сквозь пространство и время). Для этого небесполезно еще раз задуматься над §21 "Даодэцзина". Но для того, чтобы правильно понять его, нужно набраться терпения, ибо это один из самых глубоких и трудных чжанов, позволяющий, однако, судить о том, что же прозрел Лао-цзы в изначальном Едином. Переводов немало, но вряд ли мы могли раньше подойти к его пониманию. Сознание, похоже, меняется скачком. (Я говорю "мы", хотя всегда избегала этого местоимения, которое ассоциировалось у меня с анонимностью, коллективной безответственностью; теперь же имею в виду если не "коллективное бессознательное", то "коллективное сознательное", или некий качественно новый уровень сознания, о котором свидетельствуют пока немногие факты, по свидетельствуют как-то очень очевидно. В сущности, все тот же закон – перехода количества в качество – информационная перенасыщенность требует целостного подхода. Это "в воздухе носится". И действительно, может быть, носится. Мне лично новое сознание слышится и в песнях, которые обильным дождем, а то и градом, хлынули на иссушенную пашню культуры, сметая пыль и питая ее.) Итак, имеет смысл сосредоточиться на этом фрагменте "Даодэцзина" и шаг за шагом, не спеша, попробовать понять, что хотел сказать мудрец, видевший больше нас. Это уж несомненно. Можно без преувеличения сказать, что Лао-цзы сосредоточен на человеке, потому и решился произнести свои "афоризмы" (числом 81), чтобы раскрыть некие тайные законы природы и человеческого сердца. Отдадим должное его мудрости и его человеколюбию (то, что получают в созерцании, возвращают в любви), доверимся его мысли. Даю буквальный перевод, чтобы точнее донести смысл, да и не уверена, что смогла бы дать хороший, ритмически организованный вариант: "Великое дэ и есть дао.
("Даодэцзин", §21) [1]. "Семя" (цзин) японцы понимают как "сперму", считая, что в §21 присутствует и сексуальная подоплека. "Человек с Великим дэ следует только Пути.
У Чжуан-цзы есть рассуждение о Великом дэ (в главе "Небо и земля"): Человек "благодаря дэ освещает путь... видит невидимое (мэй-мэй – тайное, скрытое), слышит неслышимое", "тысячи вещей приходят в движение, следуя ему"; "Таков человек с Великим дэ". "Дао – это нечто зыбкое, неясное", это рассеянность, неопределенность. С точки зрения психики – блаженное, экстатическое состояние не-я (яп. муга, санскр. анатман), прострация (яп. юмэ – букв. "мечтательность", "грезы"). Под "образом" понимается то, что в §14 называется "образом без образа". Рассеянность, неопределенность вовсе не означают полное отсутствие чего бы то ни было. Нет, там есть образ, или "образ без образа". "Зыбкое, неясное в них – вещи". Значит, нечто существует невидимо. "В ней (Истине) – Искренность", "Глубинное, темное", значит, есть нечто еле различимое в глубине. "Цзин" (семена) – это сущность-ядро, которое обладает удивительной силой порождать все вещи. Если говорить о человеке, то эти цзин-ци и есть ядро его устремлений, которые формируют его жизненный путь. А под "самой Истиной" надо понимать высшую чистоту, беспримесность, незагрязненность внешним. Как Чжуан-цзы определяет "Истину" – "Истина – это истинное цзин". "В ней – Искренность", – значит, что в проявлениях дао не может быть никакой неправды – лишь светлое, прозрачное. Как у Чжуан-цзы, в главе "Великий Учитель", сказано, что "дао имеет чувство (цин, яп. дзё – сочувствие), имеет Искренность, потому не действует (следует недеянию – увэй) и не имеет формы"... "С древности и поныне это имя не проходит" – т.е. оно всегда называлось дао. Благодаря ему мы узнаем о Переменах в Поднебесной, о вращении солнца и луны, инь-ци и ян-ци. Поэтому совершенномудрый благодаря Великому дэ, во всем следуя Пути, может созерцать все образы в их истинном виде" [3]. Кстати, во Вступлении к тексту Лао-цзы (яп. Роси) цитируются слова известного японского философа Нисида Китаро: "Не скрыто ли в основе культуры Востока то, что можно назвать стремлением видеть форму бесформенного, слышать голос беззвучного? Наши сердца постоянно стремятся к этому". В Китае Лао-цзы первый начал обучать этому – "видеть форму бесформенного, слышать голос беззвучного" [4]. Странно, не правда ли? А на буддийско-даосском Востоке мало кто сомневался в существовании невидимого мира, мира непроявленных форм, или Небытия, Пустоты. Можно вспомнить слова Будды: "Существует, монахи, нерожденное, неставшее,
несотворенное, неоформленное. Если, монахи, не существовало
бы нерожденного, неставшего, несотворенного,
неоформленного, то не было бы спасения от рождения,
становления, сотворения, оформления. Но так как, монахи,
существует нерожденное, неставшее, несотворенное,
неоформленное, то и можно избежать рождения, становления,
сотворения, оформления" [5]. Не только существует вера в непроявленный мир, мир Пустоты, Покоя, Небытия, но достижение этого состояния сознания и есть цель Пути. Будда видит в мире проявленных форм источник страдания (дукха). Что уж говорить о даосах, устремленных к Пустоте, где можно странствовать, не зная преград, и быть самим собой. "Учитель Ле-цзы улыбнулся и ответил: "Существуют рожденный и нерожденный, изменяющийся и неизменяющийся. Нерожденный способен породить рожденного, неизменяющийся способен изменить изменяющегося. Рожденный не может не родиться, изменяющийся не может не изменяться. Поэтому всегда рождаются и всегда изменяются. Всегда рождающиеся, всегда изменяющиеся все время рождаются, все время изменяются. Таковы жар и холод (ян и инь), четыре времени года. Нерожденнный как будто единственный, неизменяющийся (движется) то туда, то обратно... Пустота – бессмертна, назову ее глубочайшим началом. Вход в глубочайшее начало назову корнем неба и земли... Поэтому-то порождающий вещи не рождается, изменяющий
вещи не изменяется"" [6]. Нерожденный пребывает в Покое, рожденный – в постоянном изменении, в колебании, в движении (туда-обратно – шунь-ни). "Соберется (эфир – ци), образуется жизнь, рассеется – образуется смерть... (Для всей) тьмы вещей это обще. Поэтому и говорится: "Единый эфир пронизывает всю вселенную", поэтому мудрый ценит Единое" ("Чжуан-цзы", гл. 22). И насколько все перекликается и переплетается в китайских учениях, так что одно невозможно понять без другого, как ци без ли, а дао без дэ [7]. Все резонирует, порождает отклик. Насколько устойчив этот взгляд на мир, свидетельствует искусство японцев, умеющих, как никто, пенить эфемерность, любоваться переходом форм и находить красоту в "непостоянстве" (мудзё), потому и называют разные виды искусства одним словом – "Путь" (до-мити). Японский художник может рисовать на воде, или на песке, или на худой конец – на асфальте и тут же стирать нарисованное. Красота – в мимолетности, в неповторимости, – неповторимо каждое движение души, каждый взгляд глаз, пульсирующих в ритме созерцаемого: это то и не то, остается тем же и меняется каждое мгновение. Потому и мгновение ценимо [8]. Эту особенность подметил Танидзаки Дзюньитиро в эссе "Похвала тени": "В одной нашей старинной песне говорится:
"Набери ветвей, заплети, завей – вырастет шатер.
Расплети – опять будет пустовать лишь степной
простор". Слова эти хорошо характеризуют наше мышление: мы
считаем, что красота заключена не в самих вещах, а в
комбинации вещей, плетущей узор светотени" [9]. Может быть, оттого так и ценимо Единое, чтобы не прервалась нить – дао? Иероглифы "пронизывать", "проходить через" (тун, яп. тосу) и "ходить туда-обратно" (каеу) означают: двигаться туда-обратно, вместе с Переменами, чтобы хранить Постоянство. Эта парадигма берет начало в "Ицзине" и получает развитие в сунской школе. По наблюдению А. С. Мартынова: "В стройной системе Чжоу Дунь-и – и тун (и – единица – , или Единое. – Т.Г.) – пронизывание имеет значение начального движения, за которым следует ответное движение противоположного начала фу (возвращение)" [10]. Форма волнообразного движения характерна для культуры Китая: интонационный строй языка, тональности, как бы колышущиеся движения в сценическом искусстве, в музыке, в боевых искусствах, в психофизических упражнениях, скажем тайцзи-цюань, – в ритме жизни. Недаром говорят: "Дао – это жизнь". Мудрый ценит Единое и потому пребывает в нем. Он свои во Вселенной, ее реализованная потенция, и потому управляет ветрами и молниями. Таково Великое дэ. "Великое да и есть (Великое) дао", полное преодоление "двойственности", даже ритма движения туда-обратно, который позволяет сохранять равновесие, но еще не есть Покой. Великое дэ – врата в "постоянное", или истинное, дао. Недаром японцы, комментируя §21 "Даодэцзина", говоря о человеке с Великим дэ, пишут иероглифы не шунь-ни ("туда-обратно"), а суй-шунь (яп. дзуй-дзюн), что означает полное слияние с дао, пребывание в Покое: при внешнем движении внутренняя невозмутимость. Великое дэ есть высшее состояние просветленности. Уже не скажешь: "Одно инь, одно ян и есть дао", хотя их чередование и ведет к Добру. Великое дэ есть само Добро, сама Истина, а не Путь к ней (подобно буддийской Нирване: Всемудрость – Праджня и Всесострадание – Каруна, или словам Христа: "Я семь путь и истина и жизнь" (Ин., 14,6)). Значит, и само дао двойное, неявленное и явленное, постоянное и временное (образ "как бы двойного бытия"). Есть дао-функция (явленное, изменчивое) и дао-сущность – постоянное, неявленное. Сунские философы подчеркивали мысль, что в каждой вещи есть две природы: единая и единичная. Единая (тянь-ди чжисин) – природа Неба и Земли, неявленная в форме, форма без формы; и единичная, явленная в ци (цичжи чжисин). В первой природе все вещи едины, во второй – различны. Закон един, формы его выражения разные. Так и дао. Постоянное дао пребывает в Покое – неявленное, невидимое, но всеобъемлющее; явленное дао – проявляется в форме, в слове, в действии. По и явленное дао устремлено к Покою. В буддизме махаяны говорится о "двух Истинах" [11], у японских буддистов встречаются рассуждения о "двух телах" Будды, например у проповедника Синрана (1173-1262) (хотя обычно речь идет о "трех юлах" будды [12]). Синран учил: одно тело – бессмертное, непроявленное, пустое; другое – явленное в форме, смертное. Первое не имеет ни цвета, ни формы, поэтому недоступно для понимания, невыразимо словами. Bтopoe – проявляется в добрых делах, рассеивающих тьму. Истинное просветление достигается в Пустоте "первого тела", когда ничто не тревожит, нет ненужных мыслей, эмоций, сознание совершенно чисто, ничем не омрачено, тогда и приходит ощущение полной свободы (как рыба в воде, на к птица в небе). Но между двумя телами нет непроходимых границ. Сансара и Нирвана одно и то же, говорят последователи Срединного пути (мадхьямика). Японский проповедник Догэн (1200-1253) говорил: "Истинное просветление и обычная жизнь – одно и то же,
Великий наставник сказал:
"Ваша собственная природа никогда не ошибается, не
подвержена волнению, не омрачена неведением, каждая ваша
мысль светится озаренностью праджни и всегда свободна от
(внешних) признаков вещей. Так зачем же нужно на что-то
опираться?" [13]. Надо думать, чередование, движение туда-обратно – необходимая, но промежуточная фаза движения к Покою (что разными народами понималось по-разному – как пребывание в Истине, в Боге, в Дао). В учении "О Срединности" сказано: "От дао нельзя отступить. Если можно, то это – не дао. Поэтому цзюньцзы не смотрит на то, что не соответствует дао, не слушает того, что не соответствует дао... Когда не дают выхода восторгу и гневу, печали и радости, это называется Срединностью (чжун). Когда эти чувства в равновесии, это называется Гармонией (жэ). В Срединности – Великий корень Поднебесной. В Гармонии – Путь Поднебесной" ("Чжун-юн", I, 2, 4). Срединность – Великий корень Поднебесной – пребывание в Покое. Из Покоя все само собой, самоестественно зарождается. Эмоции, если они не уравновешены, не центрированы, рождают хаос, беспорядок. Ци возмущается, теряет изначальную гармонию, и начинаются беды. Поэтому совершенномудрый пребывает в Покое, в бесстрастии. С этого Лао-цзы начинает: "Дао, которое может быть дао, не есть постоянное дао.
("Даодэцзин", §1). Японский комментарий дает разное варианты прочтения иероглифа сюань: гэммё – таинственное, чудесное; фукасиги – непостижимое, удивительное; югэн – красота скрытого, сокровенного, тайного. Однако и явленное и неявленное дао содержат это таинственное, чудесное, которое недоступно пониманию и человеческим словам и которое иначе не назовешь, как югэн [15]. На этом понятии стоит остановиться особо, ибо югэн – одно из организующих начал японского искусства, особый тип эстетики, обусловивший характер художественной манеры, скажем, японской антологии XIII в. "Синкокинсю", театра Но. Последний не утратил своего значения, как и предвидел Сэами: "Есть предел человеческой жизни, но нет предела Но". Дух югэн вечен, через югэн происходит соприкосновение с невидимыми образами, что вызывает отклик в душе зрителей, и не только японцев. Пожалуй, ни один образованный иностранец но упустит случая посетить старинный театр, чтобы погрузиться в необычную атмосферу замедленных ритмов, дающих свободу движению и звуку. Цель искусства Но – сделать невидимое видимым, дать пережить "образ без образа". Для этого актер овладевает разными стилями игры, видами мономанэ (букв. – подражание вещи), стремясь не к внешнему сходству, а к полному перевоплощению: в воина, демона, безумную женщину, кипарис. Главное – передать извечное в преходящем, скажем, мужество само по себе, или любовь, или скорбь в их полноте. Актер перевоплощается, его игра становится самоестественной, и все подчиняется естественному ритму. Все само по себе – и жест, и маска, и голос, и застывшие позы-ката, и все созвучно: "одно во всем, и все в одном". Единый ритм обусловливает прерывную непрерывность. В момент паузы открываются "глаза души". Движение лишь предваряет Покой, как слово – молчание. Во время паузы сообщаются души (в дзэн это называется движением мысли "от сердца к сердцу"). Утихающее, угасающее действие (одно из определений нирваны – угасание, успокоение вибраций дхарм – абсолютный Покой). Искусство Но – условно, и нужно иметь представление
о символике движений, жестов, чтобы понять смысл пьесы.
"Движение веером – это целая система символической
передачи самых разнообразных действий, это особый язык
жестов, немой разговор, дополняющий сценическое действие.
Веер символизирует меч, пишущую кисть, волшебный жезл или
сосуд с вином, но он может также изображать дождь, падающие
листья, проносящийся ураган, текущую реку, восходящее
солнце; он может передавать умиротворение и гнев, торжество
и ярость" [16]. Любой предмет в руках актера символичен, служит общему замыслу и вместе с тем независим. Спектакль Но – это макрокосм, каждый из элементов – микрокосм, то. же целое в уменьшенном размере. Таков закон Единого. Каждое движение живет и существует как бы само по себе, но едино с другими, – на сцене и за ее пределами. В этом жизненность Но: отдельное есть Целое, единичное – есть Единое. В каждой позе – Прабытие. Центр – везде, в каждой точке, и они согласуются, вовлекая каждого в запредельную атмосферу зала [17]. На одном уровне все точечно – отдельный жест, отдельный звук, все дискретно, независимо, не соединяется с другим жесткой связью. На другом – все континуально, точки свободно сообщаются между собой, образуя единое поло. Между ними нет преград, все беспрепятственно перетекает из одной формы в другую (яп. дзидзимугэ). И потому каждое движение важно само по себе, каждое – приближает к цели. Актер Но, если он мастер своего дела, шаг за шагом ведет зрителя к тому состоянию, которое позволяет пережить "красоту Небытия", увидеть невидимое, услышать неслышимое. Структура сознания, ощущение точечности мира (сингулярности) не могли не сказаться на структуре языка. По свидетельству А. А. Холодовича, "японское имя – это слово, в котором отражено единство целого и части, т.е. то понимание, где единица и множество если и имеют место, то присутствуют на заднем плане, в тени, "вне светлого поля сознания". И это – господствующее отношение в японском языке" [18]. Истинное искусство – всегда вхождение в неведомое – в себе и вовне. Просыпается нечто дремлющее в человеке, но неведомое ему, что обычно так и остается скрытым на протяжении жизни, но, бывает, открывается в момент сильного потрясения или высшего напряжения духа. Озаренное сознание разверзается, освобождается из оков времени, и все озаряется Светом. Человек видит новыми глазами, или впервые видит вещи в их истинном виде (яп. дзиссо – истину всех вещей, татхату). Оттого и сам становится другим – каков он есть в глубине своей. Но для этого нужно "забыть себя", свои будничные заботы, пережить состояние "не-я", целиком, без остатка, уйти в то, что делаешь. Полная самоотдача, полная сосредоточенность на Деянии – будь это игра актера или рождение хайку. Лишь полный покой, ничего лишнего, постороннего, как в чайной церемонии: встреча душ в полном безмолвии, тишине, – лишь бульканье воды в котелке. Эти звуки уносят в иное пространство – в горное ущелье или на берег моря. И цветок откликнется, и дерево, если целиком на нем сосредоточиться, забыв о себе. Обратите внимание, как священнодействует мастер икэбана: отрешенное лицо, мысли где-то далеко – прямое общение с душой цветка. Он не навязывает себя, свою волю цветку, а вникает, прислушивается к нему и располагает цветы таким образом, чтобы один не мешал другому, а оттенял его красоту. Без свободы, простора нет Красоты. Все, что рядом, свободно общается: цветок, ваза, время года, свиток, интерьер чайной комнаты, настроение гостей. Соритмичны явления природы, человеческие чувства, предметы искусства. Кавабата Ясунари счел возможным, произнося Нобелевскую речь, уделить место чайной церемонии, или – Пути чая: "Цветы для чайной
церемонии выбирают по сезону, зимой – зимние, например
гаультерию или камелию "вабисукэ", которая отличается от
других видов камелий мелкими цветами. Выбирают один белый
бутон. Белый цвет – самый чистый и насыщенный. На
бутоне должна быть роса. Можно побрызгать цветок водой. В
мае для чайной церемонии особенно хороши бутон белого пиона
и ваза из селадона. На нем должна быть роса" [19]. Искусство потому и называется Путем (дао), что преображает человека, расширяет его сознание до ощущения Всеединства (то, что японцы называют словом дзидзимугэ, букв. – "между одним и другим нет преград", все беспрепятственно сообщается между собой). Лишь в Пустоте (буд. шунья), в свободном общении проявляется индвидуальная природа каждого. Каждый становится самим собой, ибо нет преград. Это напоминает образ "Аватамсака сутры", исповедуемой школой Кэгон [20], где мир сравнивается с огромной сетью из драгоценных камней и хрусталя. Словно паутина, блестит она на восходе солнца, и каждая драгоценность отражает, все остальные. Ничто не мешает им сиять отраженным светом. Это и есть высший закон Вселенной – дхарма-дхату [21]. Или, говоря словами третьего патриарха чань Сэн Цаня: "Нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего... одно во всем, и все в одном" [22]. И этот тип единства постигается лишь целостным мышлением. Можно сказать, это – всеобщее свойство Ума [23]. Достоевский ощущал Единое и находил спасение в Красоте, врожденной миру: "Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут". Но у одних это видение культивировалось как отвечающее мировоззренческому настрою (скажем, сёгуны покровительствовали театру Но, видя в нем средство умиротворения нравов. Но словам Сэами, искусство Но продлевает жизнь и способствует благоденствию). У других не только не культивировалось, но и даже каралось как противоречащее духу религии или нормам морали – нравственным устоям общества. (Так или иначе, у большинства мистиков Запада жизнь сложилась трагически.) "Все близки по природе, далеки по привычкам" ("Луньюй", XVII, 2). Буддизм и даосизм воплощали идею Единого: все равно по природе (бёдо), ибо изначальная природа всего и есть природа будды. Различие же, разделение (сябэцу) влечет за собой разрушение связей, дисгармонию, как переводят иногда слово "дукха" (страдание). В Махаяне все различия иллюзорны, сконструированы непросветленным умом. Цель искусства – дать понять это, высвободить сознание, ибо лишь свободное сознание способно переживать Единое. И лишь неожиданное, мгновенное дает почувствовать вечное: каждый раз новый всплеск все того же океана Бытия. Мгновение за мгновением, ступень за ступенью, "от одного
глубочайшего к другому" наращивается опыт души. И не раз к
этому понятию начального чжана "Даодэцзина" возвращается
японский комментарий. Гэн (входящее в югэн) – темное,
неясное, туманное. Уже в начертании иероглифа заключена
идея постепенного перехода от одного витка к другому, в
движении ума к высшему Знанию
как бы являясь его сокращенным вариантом, и оба напоминают спираль). Если говорить о цвете, то "черный". Но не абсолютно черный, а с примесью – скажем, черный, окаймленный красноватым оттенком. Или – "сумрачный", "неясный"; это означает, что дао рождает все вещи каким-то непостижимым образом. Действительно, ведь когда накапливаются годы, накапливается и опыт, то бледность исчезает. Поэтому мастера и называют курото (тот же иероглиф гэн плюс человек, по созвучно "черному" – курой, – и получается "темный человек", а означает – мастер, знаток). Вот Лао-цзы и понимает дао как переход "от одного глубочайшего к другому" по мере накопления опыта и знания. "Это особенная темнота, такая, что способна просочиться в сердце человека" (по словам японского эстетика Хисамацу Сэньити). Дзэнское искусство тушью, рисунки сумиэ позволяют почувствовать это "глубочайшее". Но это и есть изначальное Единое, которое несет в себе всевозможные перемены. Из Единого рождаются все вещи, одна за другой появляясь в этом мире [25]. (Вспомним "Хуайнань-цзы" (гл. 2): "В древности люди обитали в центре струящейся тьмы. Их дух и эфир не изливались вовне. Тьма вещей спокойно и безмолвно пребывала в безмятежном покое".) И хотя в японском комментарии говорится, что особое место в искусстве Китая, например в искусстве лака, занимает черный цвет, это относится и к самим японцам. Напомню эссе Танидзаки Дзюньитиро "Похвала тени": "Приходилось ли вам видеть такой "озаренный светом мрак"?
Он представлял собой материю совсем иного свойства, чем
ночной мрак на улице. Мне он показался наполненным
мельчайшими крупинками похожего на золу вещества, каждая
крупинка которого блестела всеми цветами радуги". Такое видение, думается, связано с той же традицией поиска Истины и Красоты в "глубочайшем" и единичном, будь то красота югэн – таинственная, сокровенная, или саби – красота уединенности, покоя, просветленной печали, в стиле хайку Басё: "Темнота, входящая основным элементом в Но и
рождающая своеобразную красоту, в наше время создает
какой-то особый мир "тени", который можно увидеть лишь на
сцене, но в старое время этот мир не был разобщен с
реальной жизнью. Темнота, царящая теперь в Но, прежде
царила в каждом жилище японца... Подчиняясь естественному
требованию, сцена для Но поэтому остается, как и в старину,
слабо освещенной. Помещение для Но также подчиняется этому
требованию: чем оно старее, тем лучше. Самым идеальным
местом для Но будет такое, где полы приобрели натуральный
блеск, столбы и доски потолка отливают черным глянцем и где
тьма, начинаясь у потолочных балок и разливаясь во все
стороны к карнизам, нависает над головами артистов, словно
огромный колокол". И совсем из другой области: "Говорят, что японские блюда
предназначены не для того, чтобы их вкушать, а для того,
чтобы ими любоваться. Я бы сказал даже – не столько
любоваться, сколько предаваться мечтаниям. Действие, ими
оказываемое. подобно беззвучной симфонии, исполняемой
ансамблем из пламени свечей и лакированной посуды. Когда-то
мой учитель, писатель Сосэки... посвятил восторженные
строки цвету японского мармелада ёкан. Не находите ли вы,
что цвет его тоже располагает к мечтательности? Эта
матовая, полупрозрачная, словно нефрит, масса, как будто
вобравшая внутрь себя солнечные лучи и задержавшая их
слабый грезящий свет, эта глубина и сложность сочетания
красок, – ничего подобного вы не увидите в европейских
пирожных... А когда еще ёкан положен в лакированную вазу,
когда сочетание его красок погружено в глубину "темноты", в
которой эта краски уже с трудом различимы, то-навеваемая им
мечтательность еще более усугубляется. Но вот вы кладете в
рот холодноватый, скользкий ломтик ёкана, и вам кажется,
как будто вся темнота комнаты собралась в одном этом
сладком кусочке... Разве не говорит все это об одном: что
наши национальные блюда неразрывно связаны с темнотой и
основным тоном своим имеют "тень"" [26]. Кстати, в комментарии к §1 "Даодэцзина" речь идет о том же свойстве: яркому, цветущему предпочитается темное, скрытое; острым вещам – тупые; бурным переменам – спокойствие; шумным проявлениям – уединенность (тот же иероглиф саби), цивилизации – простота (собоку – наивность, безыскусность), продвижению вперед – возвращение назад [27]. Правда, эта безыскусность недешево обходилась японским мастерам в прямом и переносном смысле. Знаменитый Рикю (1522-1591), мастер чайной церемонии, был приглашен на службу военачальниками, правителями Японии – сначала Ода Нобунага, потом Тоётоми Хидэёси. Веря, что вышедший из простонародья вождь сможет оценить движение души, Рикю срезал все цветы своего сада, оставив один-единственный в вазе сунских времен ("один цветок лучше, чем сто, передает цветочность цветка"). И Хидэёси оцепил его жертву. Однако природа брала свое: воитель предпочитал блеск золота мудрой простоте. Это не могло не огорчать сопровождавшего его в походах Рикю. В конце концов их пути разошлись, и молчаливое неповиновение дорого обошлось мастеру. Хидаёси повелел Рикю уйти из жизни, совершив почетное харакири. "Повеление есть повеление – достаточно намека. Семидесятилетний мастер сделал харакири по всем правилам ритуала, не спеша, с достоинством, оставив потомкам прощальную танку: Семь по десять –
Улыбнувшись, Рикю отошел в страну тьмы" [29]. Этим заканчивает Окакура свою "Книгу о чае", и оживают слова чаньского мастера IX в. Линьцзи: "О ревнители Истины! Если
хотите узнать, что такое дзэн, не позволяйте другим
овладевать вами. Если натолкнетесь на препятствие, внешнее,
внутреннее, разбейте его без сожаления. Встретишь будду,
убей будду! Встретишь патриарха, убей патриарха!.. Не
позволяйте чему-либо завладеть собой, но поднимайтесь
выше, проходите мимо и будьте свободны!" [30] (этот призыв к измененному, очищенному сознанию, неподготовленному уму – во вред). Линьцзи же принадлежат слова: "Закон будды и есть югэн" – или скрытая в вещах красота. И все же если бы склонность к уединению, покою не стала свойством души, то вряд ли Окакура Какудзо четыре века спустя увещевал иностранцев: "Дайте нам спокойно потягивать наш. чай и любоваться бамбуковой рощей в бликах полуденного солнца, прислушиваясь к журчанию родника и шороху сосен, которые чудятся нам в бульканье котелка. Позвольте нам испытывать наслаждение от мимолетности и чарующей бесполезности вещей". А идет это издалека, наверное, более далекого, чем время "Даодэцзина", ибо цзин – та "нить", на которую нанизаны мысли – как в "Ицзине", "Шуцзине", "Шицзине". Тот же иероглиф цзин (яп. кё) означает "сутра". Скажем, "Хокэкё" – "Сутра Лотоса" (сокращенно). Один из элементов иероглифа цзин – "нить", а иероглиф в целом означает "правило", "закон", "проходить сквозь" (как и иероглиф тосу – "пронизывать", образуя Единое), а также имеет смысл "продольный": нечто "продольное", соединяющее "поперечное". Надо думать, одно поперечное вслед за другим нанизывается на непрерывную продольную нить, которая соединяет их вместе, прокручиваясь, прогибается. Так же "прогибаются", или пульсируют слова текста: "зыбкое-неясное", "неясное-зыбкое". Слова повторяются то в прямом, то в обратном порядке, как волны, накатываются, приходят – уходят (Будда-Нёрай – тот, кто приходит и уходит ТАК). Уходят и приходят, как будто хотят раскачать сознание повторным ритмом, туда-сюда (или убаюкать, успокоить, как успокаивают ребенка), чтобы оно забыло, что знало, забыло частное, вспомнило вечное. И сознание начинает "раскачиваться" в ритме текста, восстанавливать себя, припоминая забытое ("созвучное ци рождает жизнь"). Если мысли приходят в созвучие с текстом, то начинают двигаться вслед за словами, успокаивая пульс, вибрацию ци. Успокаиваясь, сознание проясняется, и становится видимым то, что раньше видимым не было (лишь в спокойной воде просматривается дно). Может быть, дело и не в сознании, а в каком-то внутреннем состоянии души, которому пока нет названия. А может быть, именно потому, что нет ему названия, "имени", оно и волнует пас? Дух движется от одного неизвестного к другому неизвестному. Но вернемся к §21, ибо далеко не во всем мы там разобрались, а без этого идти дальше не имеет смысла. Высказанное там прямо определяется: "зыбкое-неясное", "неясное-зыбкое", но в нем все уже есть – и "вещи", и "образы", и "Истина", и "Искренность". Все прямо так и называется, только непосвященному здесь делать нечего. Все же подумаем. Начнем по порядку. Что же увидел Лао-цзы в этом "темном и неясном"? Образы (сяк). Не те ли, которые видели Великие предки, запечатлевшие их в гексаграммах "Ицзина", те образы, о которых и "Сицычжуани" (I, 14) говорится: "На небе рождаются образы. На земле образуются
формы. Так происходят Перемены...; совершенномудрые
поднимали голову вверх, чтобы наблюдать небесные знаки
(тянь вэнь), опускали вниз, чтобы исследовать законы земли.
И так узнавали причины тайного и светлого. Найдя начало,
возвращались к концу. Так узнавали о жизни и смерти.
Жизненная энергия (цзин ци) созидает вещи, странствующая
душа (хунь, яп. тама) творит Перемены. Так распознавали
чистые души и нечистые". В японском комментарии о цзин ци сказано, что это та витальная энергия (vitality – так в тексте), которая создает все вещи. Речь идет о двух душах человека, которые после смерти отправляются в разные стороны: высокая, легкая (хунь, яп. тама) душа (шэнь, яп. коми) поднимается к небу; тяжелая душа (по) уходит в землю. О значении и о месте Образа в этой системе мышления говорится уже в упомянутом комментарии к "Ицзину": "Учитель
сказал: "Письмо не до конца выражает речь, как речь не до
конца выражает мысль. Но если это так, то не были ли
неизреченными до конца мысли совершенномудрых?" Учитель
сказал: "Совершенномудрые люди создали образы, чтобы в них
до конца выразить мысли. Они установили символы, чтобы в
них до конца выразить воздействия мира на человека и
человека на мир. Они приложили афоризмы, чтобы в них до
конца выразить свои речи" [31]. Мысль, сконцентрированная в §1 "Даодэцзина": явленный Путь, явленный в любой форме – в слове, знаке, в красках, в жесте, – не есть истинный Путь, обусловила парадигму восточной культуры. Естественно, и для Чжуан-цзы Путь неслышим (если слышим, то не Путь) и невидим (если видим, то не Путь): "Люди в мире считают форму и цвет, название и голос достаточными, чтобы постичь природу другого; а воистину формы и цвета, названия и голоса недостаточно, чтобы постичь природу другого. Разве в мире понимают, (что) "знающий не говорит, говорящий не знает"" ("Чжуан-цзы", гл. 13). Здесь в Начале было Молчание, Образ, Звук (Аум – в Индии), но не Слово, не Смысл (Логос) [32]. Это культура молчания: "Слова будды бессловесны". Громовым молчанием ответил Вималакирти (просветленный мирянин) на вопрос о природе недуальной реальности. И в традиции адвайты: "Язык атмана – молчание" (Шанкара) [33]. Дзэнские мастера следуют наитию, как бы и вовсе не творят, а дают природе самоосуществиться, форме самовыразиться. Истину можно передать лишь спонтанно – вне намерения, вне учения, "не опираясь на слова и знаки" (фурю мондзи), ибо Истина невыразима в слове, передается "от сердца к сердцу". Кавабата Ясунари, читая в Гавайском университете лекции о японской литературе, о чувстве прекрасного, говорил об этой традиции бессловесного общения – на невербальном уровне (в чем я лично убедилась, беседуя или не беседуя с участниками симпозиума, посвященного Кавабата Ясунари, в ноябре 1988 г. [34]). И зачем слова, если совершенномудрые считывали с Неба "небесные знаки" и запечатлели их в Книге Перемен? Эти вечные знаки, "узоры" (вэнь), легли в основу понятия "культура" (вэньхуа, яп. бунка), что буквально значит "меняться к лучшему под воздействием вэнь", т.е. тех книг (цзин), в которых воплотились "небесные письмена". О вэнь со знанием дела рассказывает И. С. Лисевич, приводя слова Лю Се (465-522) из трактата "Дракон, изваянный в сердце письмен": "Велика сила дэ словесности
вэнь – вместе с Землею и Небом рождена она! Как это
понимать? А так, что слились воедино фиолетово-черный цвет
(Неба) и желтый цвет (Земли), прямоугольное и круглое
разделилось; пара нефритовых дисков – Солнце и Луна
– повисли в небе ради его украшения; сверкающая парча
гор и рек легла на землю ради ее устроения – это-то и
было узором дао – дао чжи вэнь... Человек... поистине
сердце Земли и Неба. Когда же сердце рождается, появляется
речь, а речь появилась – и вэнь становится ясно видна.
В этом – Путь естества!" [35]. Недаром в 22-й гексаграмме "Ицзина" сказано: "Наблюдая небесное вэнъ, постигаешь смену времен, наблюдая человеческое вэнь, можно изменить Поднебесную" (здесь вэнь можно перевести как "поведение"). Разумеется, и в европейской традиции знают язык изначального Образа и глубину Молчания. Не говорит ли Шекспир устами Лира: "Развей прообразы вещей и семена людей неблагодарных"?, и в отчаянии, прозревая: "Чтобы видеть ход вещей на свете, не надо глаз". Но для этого нужно было пережить то, что пережил Лир. Бывает и иначе. Это, действительно, всеобще. "Тщетно, художник, ты мнишь, что творений твоих ты создатель. Вечно носились они над землею, незримые оку" (А. К. Толстой). И все же можно ли сомневаться, что западная культура – культура Слова, которое пришло от Бога? Не обращал ли свои мысли к Слову уже Эмпедокл (согласно комментарию Ипполита) : "Между миром, управляемым Любовью, и миром,
устроенным Враждой, стоит справедливое слово, по которому
разделенное Враждою соединяется и приспособляется к единому
по Любви. Называя это справедливое слово, помогающее Любви,
Музою, Эмпедокл и сам призывает ее себе на помощь" [36]. А что уж говорить о Сократе, который был одержим Словом и убеждал юные сердца: "Заговори, чтоб я тебя увидел, ибо только посредством слова открываются нам душа и бог этого микрокосма". Но это особый разговор. А пока вернемся к недосказанному. Попробуем еще раз разобраться в том, что увидел Лао-цзы в неясном и зыбком. Комментарий к §21 возвращает к словам Лао-цзы о том, что приверженные желаниям видят только лежащее на поверхности, но не видят глубочайшее. Непросветленному уму доступны лишь мир форм, лишь поверхностное, очевидное (вот вам и дао, которое сравнивают с логосом). Ну а теперь посмотрим, что думал по этому поводу сам Лаоцзы. Мудрец признавал, что оба дао, неявленное и явленное, одного происхождения, но между ними мало общего. Лишь неявленное, истинное дао таит в себе таинственно-прекрасное (мё), или истинные вещи (дзиссо – буд. истинно-сущее [37]) – глубокое, далекое, тайное, мельчайшее; а неистинное проявляется в явленных формах (в том, что лежит на поверхности). Значит, существует изначально Единое, не имеющее формы, не имеющее Имени, Изначальное и есть конечная реальность, не имеющая ни формы, ни имени. И можно убедиться в этом, созерцая глубоко скрытое, далекое, еле различимое – истинные вещи. Но чтобы увидеть невидимое, человек должен освободиться от желаний, порождаемых формой и именем (букв. формой, которая привязывает, и именем, которое порабощает) [38]. В основе вещей, имеющих форму, лежат вещи, не имеющие формы; в основе вещей, имеющих имя, лежат вещи, не имеющие имени. Словом, все, и человек, рождается из Этого и туда же возвращается. И лишь дао ведет к пробуждению (яп. мэдзамэ). И наоборот, в этом мире где человек привязан к форме, порабощает себя именами, которые постоянно порождают в нем желания, – в его глазах отражается лишь поверхностное, очевидное (кё) [39]. На поверхности же феноменов – лишь различия и противоречия. Глаза, затуманенные желаниями, прикованы к этому миру различий и противоречий, порождаемых именем и формой, и это делает человека слепым. Ложный мир противостоит миру дао, конечной реальности, не имеющей имени и формы, но лежащей в основе всех вещей [40]. Интересен вывод. Если европейская мысль под влиянием Библии из Тьмы извлекает Свет, а из не имеющего формы – Форму, из Небытия – Бытие, то философия Лао-цзы из Света извлекает Тьму, из имеющего форму – бесформенное, из Бытия – Небытие и прозорливо видит в этом Изначальное. И дальше те слова, которые уже упоминались: "Светлому, процветающему предпочитает темное, скрытое; острым вещам – тупые; бурным переменам – спокойствие; шумным проявлениям – уединение; цивилизации – простоту; движению вперед – возвращение назад". Можно сказать, это целостное мировоззрение, действительно, являет обратную проекцию господствующего на Западе мировоззрения, его зеркальное отражение. Комментарию при этом свойственно и то, что мы называем историческим подходом, – найти место учению Лао-цзы в контексте времени: это философия человека, оказавшегося в трясине китайской истории. Но жизненность философии Лао-цзы обусловлена стремлением показать, что все человеческие деяния, разрушения и падения – все возвращается в конце концов в Ничто. Эту философию, появившуюся в смутное время междоусобиц, можно назвать бесстрашной и даже дерзкой. Впервые в Китае появились дух и логика отрицания. Впервые прозвучала предостерегающая критика цивилизации и образа жизни человека. Лао-цзы задавался вопросом, что же нужно человеку для счастья? Он усомнился в действительности тех ценностей, которые проповедовали конфуцианцы. Конфуцианское учение о человечности (жэнь), справедливости (и), благожелательности (ли), музыке Лао-цзы отвергал как искусственный путь, основанный на просвещении и городской жизни, отдавая предпочтение простоте и естественности деревенской. Ведь все человеческие дела рано или поздно разрушаются, исчезают, продолжает японский комментатор, не разрушается одна лишь Природа. Поэтому он и призывал человека к естественной жизни среди природы, взяв ее за образец. Это дало бы человеку спокойствие, которого он лишился в беспокойное время. Человек пробуждается, пережив озарение (сатори) и впервые начинает понимать смысл слов об истинном Пути, противостоящем искусственному, ограниченному миру. Лао-цзы отвергал нее другие пути – религии, философии, науки и искусства, если они предавали забвению природу, потому что "явленный путь" не есть "постоянный", или "истинный", путь. Однако он критиковал цивилизацию, по не отвергал культуру. Говоря иначе, философия Лао-цзы – отрицание упорядоченности и утверждение иррационального Единого (букв. контон, что у нас систематически переводится как "хаос"). Можно сказать, это великий черный эйдос, который позволяет увидеть, как рождается еле заметная краснота. Тот Покой, который таит в себе движение, скрывает его, заключая в тьму, в зыбкое, спокойное [41]. Это и есть врата во все чудесное, откуда постоянно самонарождаются явления этого мира. По мере того как успокаиваются беспокойные краски мира, успокаивается, растворяется в Великой пустотности и то, что сопутствует цивилизации, – тщеславие, чиновничья суета, похоть, распущенность, и сам по себе становится виден цвет без цвета, слышен голос без голоса. Но это Единое не есть успокоение в смерти, продолжается легкое, еле заметное дыхание. Может быть, как у Лермонтова: Но не тем холодным сном могилы
Так говорит сама Великая Природа. И когда начинаешь видеть ее Исток, избавляешься от заблуждений (кёмо). Человек перестает замечать очевидное, поверхностное (кё), "возвращает зрачок на место" и начинает видеть "глубочайшее" (гэн). Философия "глубочайшего" Лао-цзы есть философия человека, который стоит одиноко в ночной долине [42] А теперь вспоминается Басе: На голой ветке
Нам покажется удивительным столь явное несовпадение идеалов Востока и Запада, но это потому, что все еще ищем Целое не там. Расширенное сознание, в неизбежность которого я верю, воспримет эту "обратность" как естественную и благую – животворящую. Всякое Целое открыто другому Целому, а что целостно, то и истинно, а что истинно, то и едино с другим. А единое и есть всеблагое. Убоявшись себя, собственной "бездны", человек отгородился от Бытия понятиями, открестился от "мистики" (чур меня!) и вздохнул облегченно, а легче не стало. И этому комплексу, страху перед ноуменальным миром, есть объяснение, и в нем предстоит разобраться, раз уж настало время "нового мышления" (если, конечно, у психологов дойдут руки до человека). А ведь проблема старая: "Цюй Боюй проповедовал шесть десятков лет, а в шестьдесят лет изменился. То, что в начале утверждал, под конец изгонял и отрицал. (Он) еще не понял, не отрицал ли пятьдесят девять лет то, что называет ныне истинным! (Вся) тьма вещей живет, а корней не видно; появляется, а ворот не видно. Все люди почитают то, что познано знанием; а не ведают, что познание начинается лишь после того, как, опираясь на знания, познают непознанное. Разве не назовут (это) великим сомнением? Оставь, оставь! Ведь от этого никуда не скроешься! Это и есть так называемая истина? Да!" ("Чжуан-цзы", гл. 25). И в Евангелии от Иоанна сказано: "Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы. А поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны" (Ин., 3, 19-21). Но не будем искушать судьбу и тормошить время или сознание, а будем потихоньку двигаться дальше, от одного неизвестного к другому. Итак, "дао Лао-цзы – это не свет, который лежит в основании тьмы. Он уловил тьму в основании света, а в основании мира слов – мир бессловесный" [43]. Изначальна Тьма, но в ней просвечивает Свет (волей-неволей хочется сказать наоборот, но правильно ли хочется?). Собственно, можно обратиться к уже сделанному теми исследователями, которые посвятили годы изучению памятника древности (кстати, есть у наших востоковедов привычка искать далеко и не очень далеко, но не видеть то, что рядом). Обратимся еще раз к "Поздним даосам": "Тьма связывается в тексте "Хуайнаньцзы" с представлением о глубочайшем смысле, запрятанном так далеко и являющемся такой тонкостью, что овладение им не под силу чувственному знанию. Поэтому искать знания этого смысла с помощью глаз и ушей означает "отказаться от яркого света и дать дорогу темному мраку. Это означает утратить дао" (Ле-цзы). Здесь-то мы и встречаемся со сложным значением термина "тьма". В самом деле, из приведенного фрагмента явствует, что следование тьме есть незнание, а свет значит знание. По все дело в том, что и глубочайшая тьма обладает светом, доставляющим знание. Есть свет и свет. Различие между ними раскрывается в диалоге Тени и Полутени, где Тень говорит: "На Фусане (священное дерево, на котором, согласно мифологическим представлениям, отдыхает солнце, свершив свой очередной круг по небу. – Л. П.) происходит смена дня и ночи. Солнце освещает космос. Лучи света заливают пространство меж четырех морей. По закрой двери, прикрой окна – и этот свет не сможет проникнуть. Божественный же свет льется сразу с четырех сторон, пет места, которого бы он не достигал. Вверху граничит с небом, внизу доходит до земли. Преобразует и пестует тьму вещей, но не имеет образа... Разве сравнится с его светом (солнечный) свет!". Но "божественный свет" – это божественный разум" дао. Солнечный свет способен "проливать свет" на материальный мир, смысл которого может быть истолкован в речах, но есть нечто неподвластное ему, неподвластное речам. Оно доступно только мудрецам, постигшим божественный свет, или разум дао. Поэтому мудрец "внутри темного мрака один видит свет", он "выходит из света и вступает во тьму, чтобы проникнуть в дао"... Но в мире есть множество вещей, скрытых от света и
потому недоступных зрению. Прежде всего тот смысл, который
не дается простым наблюдением и не лежит на поверхности
вещей и явлений, а предполагает глубокое вхождение в их
внутреннюю суть, познание тончайших нитей, связывающих все
разнообразие и множество вещей и явлений в один тугой узел.
Этот смысл, это идеальное есть "тьма", однако такая,
которая обладает своим светом, не физическим, а тоже
"идеальным". Высшей же формой идеального являются небытие и
дао, таящие в своей глубокой тьме и высший свет –
"божественный свет (разум)". Тот, для кого открылся высший
свет, оказывается и в краю физического света видящим более,
чем это доступно простому зрению" [44]. Только и этот Свет не "идеален", а реален, он тоже существует, доступен Великому дэ, и его называют "светящимся дэ", или дэ, излучающим свет (мин дэ), благодаря которому, согласно. "Великому учению" ("Дасюэ"), Поднебесная пребывает в мире. Итак, интуиция Лао-цзы и есть Истина, и потому к ней постоянно возвращаются и во времена "Хуайнань-цзы", и в наши дни (до сих пор выходят переводы "Даодэцзина" на европейских языках, и нас ожидает новый перевод И. С. Лисевича). Действительно, существует один Свет и другой, одна Тьма и другая, как и в любом деле, – подлинное и мнимое, сотворенное, скажем человеческим неведением, и естественное. А еще существует непостижимое, невидимая Тьма, извечная, о которой говорил Лао-цзы, – "корень" вещей. И, может быть, стоит, как любят делать китайцы, называть одно "великим", а другое "малым". А нам и вовсе удобно: писать одно с маленькой, другое – с заглавной буквы, как это и делается с начала века: "Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали через него. Он но был свет, но был послан, чтобы. свидетельствовать о Свете" (Ин., 1, 7-8). У Лао-цзы малый свет позволяет увидеть малое, то, что называется "очевидным", лежащим на поверхности, и есть великий Свет, проницающий тьму, который доступен лишь Великому дэ. Изначальная Тьма внушает у Лао-цзы не ужас, а надежду. В ней брезжит Свет, она окаймлена сиянием. Великое Инь не одиноко, в нем есть Великое Ян, и оба пребывают в Покое, в Великом Пределе (Тайцзи) – в нем "обе формы коренятся", – в Великом Сосредоточении, Срединности (чжун). "Срединность – Великий корень Поднебесной". Изначальна Тьма, в ее созерцании – путь к освобождению, к очищению сознания от "загрязнений" (так и пишется – "загрязненное", а не "затемненное" сознание, как мы по привычке переводим). Из этой Тьмы, из Небытия и рождается истинный Свет. Это, конечно, отлично от культурной традиции, унаследованной Западом, придавшей всему свою окраску. Когда Л. П. Толстой называет одну из своих последних пьес "И свет во тьме светит", он имеет в виду под "тьмой" зло мира, невежество – "власть тьмы". Однако эта тьма не может затмить Свет духовный, потому писатель и берет слова из Евангелия от Иоанна: "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его" (Ин., 1, 5). Но все же – "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков" (Ин. 1, 1-4). Бог есть Свет, и нет в нем никакой тьмы. "Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал" (Ин., 1, 9-10). Христос явил Себя миру как Свет: "Я – свет, пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме" (Ин., 12, 46). Люди же убоялись Света, не вняли Его словам. Можно и в христианской традиции найти близкое даосско-буддийскому понимание светлой печали, светлой Тьмы: "Божественный мрак – это тот недосягаемый свет, в котором, как сказано в Писании, обитает Бог. Свет этот незрим по причине чрезмерной ясности и недосягаем по причине преизбытка сверхсущностного светолития" ("Ареопагитики") [45]. И еще раз обратимся к Августину: "Я не сомневаюсь, что темнота писания предусмотрена божественной мудростью, пожелавшей трудом смирить человеческую гордость и спасти человеческий ум от пренебрежения к тому, что он "легко постигает"" ("О христианском учении", II, 6, 7). Можно вспомнить и мистиков. И все же вела за собой, если можно так выразиться (здесь "слова останавливаются"), идея Света: "Да будет свет; покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Покайтесь, да будет свет" Быт. I, 31). Традиция, воплощенная словами Пушкина: Да здравствует солнце,
Речь шла о "мудрости сотворенной, то есть разумной природе, ставшей светом от созерцания света" ("Исповедь Блаженного Августина"), или о Мировой душе – как "свете от света" (Энн., 4, 3, 17). Есть на Западе и традиция, идущая от Платона: "Занебесную область не воспел никто из здешних поэтов, да
никогда и не воспоет по достоинству. Она же такова (ведь
надо наконец осмелиться сказать истину, особенно когда
говоришь об истине): эту область занимает бесцветная,
бесформенная, неосязаемая сущность, подлинно существующая,
зримая лишь кормчему души – разуму; ее-то и постигает
истинное знание" (Федр, 247 С). Неудивительно ли: прозревают одно и то же столь различные умы, которые идут к Истине разными путями: одни – через Слово, другие – через Молчание (по крайней мере через сжатое до предела слово). Действительно, как говорил Конфуций, "высший ум един", не подвержен переменам (кстати, проникновение в суть умственной жизни этих веков – VI-IV до н.э. – приоткрыло бы многие тайны). А говоря на языке христианской традиции: "Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух... Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа" (Ин., 3, 6, 8). Есть нечто, чему не препятствуют пространство и время, – не препятствуют гению, не препятствуют святому, мудрецу: в разной форме они прозревают одну Истину. В чем-то близко восточным мудрецам, в чем-то далеко рассуждение Сократа: "Душа, видевшая всего больше, попадет в зародыш будущего философа и любителя красоты, преданного Музам и Эроту" (Федр, 248 Д) [46]. Сократ объясняет Федру, почему души устремляются к Истине (что уж никак не стал бы делать Лао-цзы); душа, если "увидит хоть частицу истины, остается невредимой вплоть до следующего кругооборота" (248 С). Но у Истины нет "частиц", истинно-сущее неделимо. И потому неприемлема для восточных созерцателей логика греческой философии, то, что Сократ назвал "диалектикой", как ее в те времена понимали: "Я, Федр, и сам большой любитель такого подразделения на части и сведения в одно целое; благодаря ему" я могу говорить и мыслить" (Федр, 266 В). А вот, для сравнения, как ведут диалог даосы: "Сын Ласточки встретился с Никого не Стесняющим, и тот его спросил: — Что посоветовал тебе Высочайший? — Высочайший сказал, что мне следует, склонясь, подчиниться милосердию и справедливости и (тогда я) стану верно" судить об истинном и ложном, – ответил Сын Ласточки. — И зачем только ты пришел (ко мне)? – задал ему вопрос Никого не Стесняющий. – Если Высочайший наложил на тебя клеймо своего милосердия и справедливости, отрезал тебе нос (своим суждением) об истинном и ложном, разве сумеешь ты странствовать в области безграничного наслаждения, необузданной свободы и бесконечного развития? — И несмотря на это, я хочу вступить за ее ограду, – ответил Сын Ласточки. — Это невозможно! – воскликнул Никого не Стесняющий. – Незрячему незачем (толковать) о красоте глаз, бровей, лица; слепому не познать ни темное и желтое, ни красоты (орнамента) расшитых царских одежд" ("Чжуан-цзы", гл. 6). Не нужно ни разделять, ни противопоставлять, ни сравнивать, ибо все относительно, как в известной притче Чжуан-цзы о бабочке (гл. 2): "Однажды Чжуан Чжоу
приснилось, будто он бабочка: он беззаботно порхал, ликовал
от восторга и не знал, что он – Чжоу. А когда вдруг
проснулся, то даже удивился, что он – Чжоу. И не знал
уже: Чжоу ли снилось, будто он бабочка, или бабочке снится,
будто она – Чжоу. Но ведь между Чжоу и бабочкой
несомненно есть разница. Значит, то было превращение". Или из гл. 2 "Чжуан-цзы": "Полутень спросила у Тени: — То пойдешь, то остановишься, то сядешь, то встанешь – отчего ты так непостоянна? — Может, я от чего-то завишу? – ответила Тень.
– А то, от чего я завишу, тоже от чего-нибудь зависит?
Может, я завишу от чешуек на змеином брюхе или от крылышек
цикады? Как узнать, что это так? И как узнать, что это не так?" В такой полушутливой форме говорил Чжуан-цзы о вещах не менее серьезных и глубоких, чем Лао-цзы. Он только и серьезности не позволял завладеть собой. "Свет спросил у Небытия: — Вы, Учитель, существуете? Или вас нет? И, не получив ответа, стал вглядываться в вид его и облик: что-то темное, пустое; хоть целый день гляди – не углядишь, слушай – не услышишь, дотрагивайся – не дотронешься. — Да это просто совершенство! – воскликнул Свет. – Кто еще на такое способен? Я могу лишь присутствовать или отсутствовать – но не могу совсем не быть. Я дошел лишь до отсутствия – а как же стать таким, как вы?" ("Чжуан-цзы", гл. 22) [47]. И все же сколь ни скромен Свет, лишь ему суждено осветить Истину, скрытую в Небытии, все же человеческие суждения "за" и "против", убеждают даосы, – лишь сотрясение воздуха, нет им конца, потому совершенномудрый не прислушивается к мнениям и не вступает в споры, а сосредотачивается на невидимом, истинно-сущем. Обретая Великое дэ, начинает прозревать невидимое, слышать неслышимое. А почему? Потому что во Тьме есть Свет, о чем свидетельствует вслед за Лао-цзы "Хуайнань-цзы": "В то время, когда небо и земля еще не обрели формы, все было парение и брожение, струилось и текло. Назову это – Великий Свет. Дао возникло в пустоте и туманности. Пустота и туманность породили пространство и время. Пространство и время породили эфир (ци). Эфир разделился: чистый и светлый взметнулся вверх и образовал небо, тяжелый и мутный сгустился и образовал землю. Чистое и тонкое легко соединяется, тяжелое и мутное трудно сгущается. Поэтому небо образовалось раньше, а земля установилась позже (у греков наоборот – Т.Г.). Соединившись в одно, частицы цзин неба и земли образовали инь и ян. Концентрированные частицы цзин образовали четыре времени года. Рассеянные частицы цзин четырех времен года образовали тьму вещей. Жаркий эфир скопившихся (масс) ян породил огонь, а из частиц цзин огненного эфира образовалось солнце. Холодный эфир скопившихся (масс) инь образовал воду, а из частиц цзин водяного эфира образовалась луна. Частицы цзин, истекавшие от солнца и луны, образовали звезды и созвездия" ("Хуайнань-цзы", гл. I). Речь идет о тех самых цзин, о которых говорится в "Сицы-чжуани" и в §21 "Даодэцзина": "Темное, таинственное – в нем цзин. Эти цзин и есть Истина. В них – Искренность" (яп. сэй – энергия, дух, идея; семя, молоки). Итак, что же это за цзин-семена, которые содержат в себе Истину и Искренность. (Запомним, у мудреца и слова нет лишнего, и если нам что-то кажется несообразным, противоречивым, то дело не в мудреце, а в нас.) Цзин – это тончайшие ци, самые высшие, те, которые образуют светила – солнце, луну, звезды, а также такие явления природы, как ветер, дождь, молнию. В жизнедеятельности человека они играют главную роль, концентрируясь в пяти органах: сердце, легких, печени, желчном: пузыре и почках. Благодаря цзин, согласно Ле-цзы, глаза видят, уши слышат, речи разумны, мысли проницательны. И, значит, лежит на этих "семенах" великая нагрузка, а выполнять они ее могут до тех пор, пока не утратили своей чистоты. Цзин, и в этом оно схоже с Единым, Небытием и с самим дао, прозрачно-чистое, беспримесное, неделимо, целостно (цюань). И тот, кто умеет пребывать в Покое и сосредоточиваться на Одном, может проникнуть духом до Девятого Неба и достигнуть самого Совершенного цзин. Как сказано в гл. 6 "Хуайнань-цзы": "И образ Совершенного цзин никто не
призывает, он сам приходит; никто ему не приказывает, он
сам уходит. Глубокая, глубокая тьма. Кто здесь творит
– неизвестно, а все само успешно свершается". Так как эти тончайшие цзин отвечают за главное, что есть. в мире и человеке, то они и не могут ни с чем смешиваться, – беспримесны. "Прозрачная чистота" (цин цзин) – их свойство. Так и сказано в первой главе "Хуайнань-цзы" – "Об изначальном дао": "Поэтому тот,
кто постиг дао, возвращается к прозрачной чистоте, кто
проник в вещи, уходит в недеяние. В покое пестует свою
природу, в безмолвии определяет место разуму – и так
входит в Небесные врата. То, что называю небесным, –
это беспримесная чистота, безыскусственная простота,
изначально прямое и белоснежно-белое, то, что никогда ни с
чем не смешивалось. То же, что называется человеческим,
– это заблуждение и пустые ухищрения ума,
изворотливость и ложь, которыми пользуемся, чтобы следовать
своему поколению, общаться с пошлым миром". Из "Хуайнань-цзы" (гл. 2) узнаем, что приводит к разрушению цзин: "Тот, у кого разум преступает границу (тела), говорит цветисто; у кого благо (дэ) выходит из берегов – поступает лживо. Совершенное цзин погибает внутри, а обнаруживается это в речах и поступках. И тут неизбежно тело становится рабом вещей. Тот, чьи поступки лживы, заставляет свои частицы цзин
устремляться вовне. Но частицам цзин есть конец, а поступки
не имеют предела, и потому волнуется сердце, замутняется
разум, корень приходит в смятение". Куда уж яснее! Не оттого ли гибнет планета? Будто сошла с Пути – воздуха не хватает. Не потому ли, что люди утратили духовную энергию? Сами разрушили тонкий слой цзин, которые питают сердце и разум. Но если разрушить тонкие энергии, разрушаются и плотные, если в опале дух, в недуге тело. Знали бы, сколь тесно связаны между собой психическое и физическое, не разрушили бы среду обитания [48] (но все еще поправимо, если Ум начнет действовать). В цзин – Истина и Искренность, значит, отступая от того и другого, уничтожаем "семена" жизни [49]. Если люди перестали быть искренними, из страха или из апатии, то гибнут те "семена", благодаря которым бьется их сердце, работает печень. Не отсюда ли, кстати, столько сердечных заболеваний в мире? Не есть ли это (как и СПИД) расплата за неискренность, за неправедность и бездуховность, порождающие недуги духа и тела? Случайно ли стали вспоминать Босха, изобразившего в "Корабле дураков" формы падшего сознания: "Сон разума рождает чудовищ" (надпись к офорту Ф. Гойи). Настало время осмыслить связь духовного с физическим. Ведь эти цзин есть в каждом человеке, у каждого – пять органов, и, значит, каждому от рождения дана тончайшая, умная энергия, и нужно уметь пользоваться ею. Только не о печени нужно заботиться, а о разуме, тогда и печень будет в порядке и сердце не станет беспокоить. Может быть, действительно – "Все боги живут в человеческой груди" (Блейк), – все в самом человеке. Если он разумен, то и здоров, и здоровым будет его. потомство, которому пока передается не лучшее ци. Может быть, раньше человек не мог понять этого, знания и опыта не хватало, теперь же знания и опыта не занимать, и, значит, нет оправдания, некого винить. Не захочет думать, утруждать себя и никакое лекарство не поможет от иммунной беззащитности. Природа отторгает то, что чуждо ей, ее Закону – Нусу. Мы меньше бы блуждали, если бы лучше знали дороги древних. "Большая дорога совершенно ровна, но люди любят тропинки". Не только склонные к чудачествам последователи Лао-цзы радели об Истине, по и рациональные конфуцианцы. В этом можно убедиться, обратившись к "Великому учению" (1, 4): "Те, кто хотел передать светлое дэ (мин дэ) древних
Поднебесной, прежде учились управлять своей страной. Тот,
кто хотел управлять своей страной, прежде устанавливал
порядок в своей семье. Тот, кто хотел установить порядок в
своей семье, прежде учился владеть самим собой. Тот, кто
хотел владеть самим собой, прежде исправлял свое сердце.
Тот, кто исправлял свое сердце, прежде делал искренними
свои мысли. Тот, кто хотел сделать искренними свои мысли,
прежде развивал свой ум. Развитие же ума зависит от
постижения вещей". И дальше в японском комментарии сказано: "Сердце – это хозяин тела. Искренность – это Истина. Мысль – то, что движет сердцем" [50]. Как видим, мудрецы наставляли в одном, обращаясь к изначальному Разуму. Велика была забота древних о человеке: "Сыны человеческие, доколе отягощаете сердце свое, зачем любите суету и ищете ложь?" (Пс., 4, 3); "Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего" (Рим., 12, 2). Пути разные, но цель одна – спасение Человека. "Подобный, глыбе, он (мудрец) хранит естественность; опирается на благо (дэ) и воплощает правоту. Поднебесная следует ему, как эхо – звуку, как тень – форме, ибо то, что он совершенствует, – это корень. Наказаний и штрафов недостаточно, чтобы изменить нравы; казни и убийства не могут пресечь зло. Только там, где чтят преобразование духа, совершенные частицы цзин становятся духом. Ведь окрик не слышен далее ста шагов, в то время как воля способна распространяться на тысячу ли" ("Хуайнань-цзы", гл. 9). Столько веков прошло, а как современно звучат мысли древних! Не потому ли, что знание накапливалось, а сознание не менялось? Но, может быть, и Знание было неполным, ибо Сознание не расширялось, воспринимало лишь "очевидное", то, что лежит на поверхности, и оттого не открылась Истина. Если бы знание было полным, то и сознание не было "усеченным" и наоборот. Раз сознание усечено (мозг задействован на какие-то 10%), то не может не быть усеченным и Знание. Одно другое обусловливает. Усеченный ум живет одним днем. Если же ум живет одним днем, он вообще не живет, и один день не может прожить как нужно. Иначе говоря, настало время иного мышления. Раз существует прямая связь между уровнем сознания и жизнью на земле, значит, невозможно об этом не думать и не интересоваться тем, что знали древние. <<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>> Категория: Библиотека » Культурология Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|