Глава вторая. ЭВОЛЮЦИЯ СЕМЕЙНОЙ ТЕРАПИИ - Семейная терапия- Николе М., Шварц Р.

Мы собирались назвать этот раздел «Рождение семейной те­рапии» — подходящая метафора, если принять во внимание чув­ства отцов-основателей семейной терапии, сродни той невероят­ной гордости, какую впервые испытывают родители за чудо соб­ственного творения. Но понятие «эволюция» пригоднее всего. На это есть две причины. Первая: хотя семейная терапия появи­лась сравнительно недавно (примерно в 1956 г.), поле имеет длин­ную историю. Первые семейные терапевты законно гордились революционным скачком, который стал возможен благодаря клиническому приложению кибернетической и системной тео­рий. Но, как вы заметили, эти и многие другие концепции, так

дорого ценимые семейной терапией, были заимствованы из дру­гих областей.

Другая причина предпочтения термина «эволюция» заклю­чается в его подоплеке, означающей, что, тогда как во время своего возникновения некоторые явления адаптируются, при изменении окружающей среды они теряют свою функциональ­ность. Возьмем, к примеру, агрессивность. Жестокость рода че­ловеческого, несомненно, больше подходит к охоте на бизонов и борьбе за территорию, чем к нашей жизни в тесном пространст­ве квартир. То же касается и семейной терапии. При исследова­нии корней поля и ранних наработок обратите внимание на идеи, годные в прошлом, но бесполезные на первый взгляд сейчас, на­поминающие эволюционные заблуждения или фальстарты. Од­нако одновременно вы можете открыть, что некоторые идеи, считающиеся ныне устаревшими, могут быть стоящими.

В этом разделе мы рассмотрели доопытные и ранние годы семейной терапии. Естьдве увлекательные истории о тех днях, одна — о персоналиях, другая — об идеях. Вы прочитаете о пио­нерах, иконоборцах и великих авторах, которые так или иначе разбили шаблоны видения жизни и ее проблем, как функциони­рование индивидов и индивидуальная психология. Не сомневай­тесь: сдвиг с индивидуальной на системную перспективу является революционным и обеспечивает тех, кто осознает это, действи­тельно сильным инструментом для понимания и решения чело­веческих проблем.

Некоторые из ведущих светил системной революции и по­ныне заслуженно знамениты, чей гений и отвага сохранены и переданы в их рукописях и через их последователей. Имена Гре­гори Бейтсона, Джея Хейли и Сальвадора Минухина многие из вас слышат не впервые, но есть и другие значимые фигуры в эво­люции семейной терапии, которыми по той или иной причине пренебрегли. Среди этих блистательных клиницистов — Натан Аккерман и Вирджиния Сатир, чей вклад не получил достойного признания, поскольку их труды никогда по-настоящему не пере­давали квинтэссенцию их мастерства. Или Дон Джексон и Джон Е. Белл, два самых вдумчивых пионера нашего движения, чьи прекрасные работы редко читаются в наши дни! Почему? Просто потому, что даты их публикаций не означены последними годами?

Вторая история эволюции семейной терапии — история идей. Неугомонная любознательность ведущих семейных терапевтов привела их к изобретению новых путей для концептуализации

радостей и горестей семейной жизни. Но действительно ли необ­ходимо изучать историю этих идей? Не лучше ли рассматривать эти понятия в свете современных теорий? К сожалению, нет. Се­мейных терапевтов ругают и благословляют за интеллектуальные новшества, которые приводят не только к выдающимся иннова­циям, но и к увлечению невразумительным и абстрактным и к пренебрежению некоторыми самыми практичными идеями се­мейной системной теории.

Читая эту историю семейной терапии, у вас может появиться желание рассмотреть утерянное наравне с приобретенным. Воз­можно, вы решите, что кое-кто, подобно Дону Джексону, Вирд­жинии Сатир или Натану Аккерману, представляют некую цен­ность, чтобы возродить их и изучить более пристально. Вы также можете открыть, что системная теория — это более богатое и сложное явление, чем могла бы предложить современная прак­тика, или что, в конце концов, кибернетическую метафору пока рано сдавать в утиль.

Мы постарались сделать все возможное, чтобы рассказать вам историю семейной терапии достаточно последовательно, чтобы вы увидели, как поле стало таким, каково оно сегодня, а также достаточно подробно, чтобы вы открыли для себя некото­рые важные моменты, которые ни в коем случае нельзя упускать из виду. Поскольку истории инноваторов и их инноваций нераз­делимо переплетены друг с другом, мы проследим за судьбой наи­более важных идей и практик, оставив на последующие главы рассмотрение их самых важных и современных последствий.

Читая эту историю, оставайтесь открытыми для сомнений и будьте готовы перепроверить простые допущения, включая оче­видное, что семейная терапия началась с великодушной попыт­ки поддержать институт семьи. Истина такова, что сначала се­мейные терапевты столкнулись с семейной системой как с се­рьезным сильным противником.

Необъявленная война

Хотя мы и склонны считать, что психиатрические лечебни­цы — это места насильственного заключения, изначально они строились для спасения умалишенных от гонений их родствен­ников, от жизни под замком где-то на задворках семьи. В соот­ветствии с этим, кроме как для целей взять на себя ответственность, госпитальные психиатры еще долгое время держали се­мью на расстоянии вытянутой руки. Клиницисты XX века пони­мали роль семьи в порождении психиатрических проблем, но считали, что ее исключение из лечения необходимо для ослабле­ния ее разрушительного влияния. Однако в 50-х гг. два сбиваю­щих с толку события заставили терапевтов признать силу семьи, воздействующую на курс терапии.

Терапевты стали замечать, что зачастую, когда пациент шел на поправку, кому-то в семье становилось хуже, — будто семье необходим симптоматийный член. Это как при игре в прятки — неважно, кто прячется; пока кто-то играет эту роль, игра может продолжаться. Однажды Дон Джексон (Jeckson, 1954) лечил жен­щину с трудноизлечимой депрессией. Когда ей наконец стало лучше, ее муж стал жаловаться, что его состояние ухудшается. Ей становилось все лучше, а муж потерял работу. В конце концов, когда она окончательно выздоровела, муж покончил жизнь са­моубийством. Очевидно, стабильность этого человека происте­кала из болезни его жены.

В другом случае Джексона муж настоял на лечении жены от «фригидности». Когда после нескольких месяцев терапии ее сек­суальная чуткость повысилась, он стал импотентом.

Другим странным аспектом сдвига расстройства было то, что пациентам очень часто в госпитале становилось лучше, а по воз­вращении домой — хуже. Вот еще один пример необыкновенной истории Эдипа. Сальвадор Минухин лечил молодого человека, неоднократно попадавшего в клинику из-за попыток выцара­пать себе глаза. Этот человек в клинике Белльвью вел себя нор­мально, но стоило ему вернуться домой, как он вновь начинал себя калечить. Казалось, что он мог быть нормальным только в безумном мире.

Оказалось, что молодой человек чрезвычайно близок со своей матерью — связь, образовавшаяся и окрепшая в течение семи лет загадочного отсутствия его отца. Последний, будучи за­ядлым игроком, исчез сразу же после того, как его объявили бан­кротом. Ходили слухи, что его похитила мафия. Когда отец так же загадочно вернулся, сын стал предпринимать эти странные попытки покалечить себя. Возможно, он хотел ослепнуть, чтобы не видеть собственную одержимость матерью и ненависть к отцу.

Но эта семья не была ни античной, ни древнегреческой, а Минухин оказался прагматичнее поэта, столкнувшись с этим случаем основательной спутанности. Он поощрил отца к тому,

чтобы тот защитил сына, начав работать непосредственно с же­ной и тем самым оспорив мужское унижающее к ней отноше­ние, которое заставляло ее испытывать огромную потребность в сыновьей близости и протекции. Терапия бросила вызов струк­туре семьи, а в Белльвью была проделана работа с психиатричес­ким персоналом, облегчившим молодому человеку возврат в се­мью, в неприятную обстановку.

Минухин без обиняков сказал отцу: «Ваши действия, как отца ребенка, попавшего в беду, недостаточны».

«А что я должен делать?» — спросил мужчина.

«Я не знаю, — отвечал Минухин. — Спросите своего сына». И тогда впервые за много лет отец и сын начали разговаривать друг с другом. А когда они выговорились и темы для обсуждений были исчерпаны, д-р Минухин сказал обоим родителям: «Он в такой странной манере говорит вам, что предпочитает, чтобы с ним обращались как с маленьким ребенком. В клинике ему было двадцать три года. Теперь, когда он вернулся домой, ему стало шесть».

Этот случай ярко показал, как иногда родители используют своих детей — давая им ощущение мишени или используя в ка­честве буфера, защищающего их от интимной жизни, в которой они не могут разобраться, — и как некоторые дети принимают эту роль.

Этот и другие подобные случаи демонстрируют, что семьи как-то по-особому склеены — они растягиваются, но не рвутся. Некоторые открыто обвиняют семью в недоброжелательности, и все же существует возмутительное скрытое неодобрение благо­даря этому наблюдению. Официальная история семейной тера­пии — это история отношения к институту семьи, но, возможно, никто из нас так до конца и не разделался с юношеской идеей, что семья — это враг свободы. И поэтому, если не принимать во внимание риторику терапевтов, они часто обращаются к чувству миссионеров, помогающим невинным жертвам вырваться из тисков их семей.

Улучшение пациента не всегда воздействует на семью нега­тивно. Фишер и Менделл (Fisher & Mendell, 1958) сообщили о распространении позитивных изменений от пациентов на других членов семьи. Однако вопрос не в том, какое влияние оказывают друг на друга семья и пациент — благотворное или пагубное, а в том, что изменения в одном человеке изменяют систему.

Обоснованность этих наблюдений была впервые подтверждена в исследовании, проведенном Маудслейским госпиталем, группа пациентов которого — больные шизофренией — была выписана с тем, чтобы пожить с родителями или супругами. Эту группу сравнили с другой, которая состояла из пациентов, жив­ших в одиночестве. Значительно более частые рецидивы наблю­дались у членов первой группы (Brown, 1959). По крайней мере в этой выборке разрушительное влияние семейной жизни, превы­шающее любые позитивные воздействия семьи, подтвердилось. Предположение, что семейные посещения будто бы беспокоят психиатрических пациентов, настолько широко распространено, что и по сей день многие больницы не допускают для посещения представителей семьи, по крайней мере в начальный период гос­питализации больного.

Близорукость изоляции пациентов от их семей в психиатри­ческих больницах была недавно обоснована в «Госпитализиро­ванных умалишенных». Через описание четверых душевно боль­ных молодых людей Джоэл Илайцур и Сальвадор Минухин (Elizur & Minuchin, 1989) исследовали последствия присвоения людям ярлыков «больных» и обращение с ними как с таковыми — «ме­тод терапии, основывающийся на изоляции и насильственном контакте с безумным миром», — вместо поддержки семей в ока­зании ими самостоятельной помощи. В одном случае шестнад­цатилетний мальчик трагичным образом превратился в хрони­ческого душевнобольного пациента, пройдя через ряд хаосных ситуаций, связанных с госпитализацией. «Хотя он мог компе­тентно действовать разными способами, диагноз сумасшедшего установил неизменную реальность, которая перечеркнула пер­спективы, ограничив его жизнь так, что исполнились самые ужасные ожидания» (с. 61).

Сегодня, спустя 40 лет после появления семейной терапии, большинство психиатрических больниц все еще отделяет паци­ентов от их семей. Правда, некоторые лечебницы предлагают ко­роткие семейные кризисные консультации, а некоторые пациен­ты (женщины, подвергавшиеся побоям, дети, пережившие сек­суальное насилие) все же нуждаются в убежище от пагубного влияния своих семей. Но в значительном большинстве клиник упор на то, чтобы стабилизировать пациентов в лечении и вер­нуть их как можно быстрее в общество, означает, что пациенты выписываются в ту же самую хаотичную среду, которая ускоряет госпитализацию в прежнее место.

Динамики малой группы

Те, кто впервые добивается понимания семьи и работы с ней, найдут готовые параллели с малой группой. Групповая дина­мика уместна, в семейной терапии, потому что групповая жизнь — это комплексный набор отдельных личностей и суперординат-ных приоритетов группы.

С 1920 г. социологи начали изучать естественные группы в обществе в надежде научиться решать политические проблемы путем понимания социальных интеракций в организованных группах. В 1920 г. пионер социальной психологии Уильям Мак-Даугал опубликовал книгу «Групповой разум», в которой описал, как групповая целостность отчасти зависит от существования значимой идеи в умах ее членов, отчасти от потребности в отгра­ничении и структуре, в которой происходят дифференциация и специализация функций, и отчасти от весомости обычаев и при­вычек, так что связи между членами можно зафиксировать и оп­ределить. Курт Левин в 1940 г. ввел более научный и эмпиричес­кий подход к групповой динамике, его теория поля (Lewin, 1951) вдохновила целое поколение исследователей, индустриальных психологов, групповых терапевтов и социальных работников.

Опираясь на теорию восприятия гештальтпсихологической школы, Левин разработал представление о том, что группа — это больше, чем сумма ее частей. Это трансцендентальное свойство группы оказалось очевидно релевантным для семейных терапев­тов, которым приходилось работать не только с индивидами, но и семейными системами, и с их известным сопротивлением изме­нениям.

Другим, открытием Левина стало то, что дискуссия есть луч­ший способ вызвать изменения идей и поведения, чем индиви­дуальные инструкции или нотации. Это открытие означает, что объединенные семейные встречи могут быть более эффективны­ми, чем встреча с каждым по отдельности. К примеру, попытка научить одну жену быть более уверенной, по-видимому, не так эффективна, чем работа с ней и с ее супругом. При встрече с обои­ми терапевт может помочь жене справиться с контрреакциями на мужа, а его заставить в большей мере осознавать собственное пренебрежение и неспособность обращаться к другому на рав­ных (что актуально и для нее).

Объясняя, что такое квазистационарное социальное равнове­сие, Левин отмечал, что для появления изменений в групповом поведении необходимы «разморозка» и «перезаморозка». Только

после того как что-нибудь встряхнет привычные убеждения груп­пы, ее члены будут готовы к принятию изменений. В индивиду­альной терапии процессы разморозки инициируются тревож­ным опытом, который приводит человека к поиску помощи. Если он принимает статус пациента и встречается с терапевтом, зна­чит, он готов к «размораживанию» своих старых пр'ивычек. Ког­да семьи обращаются к терапии, это совсем другое дело.

Члены многих семей не настолько выбиты из колеи симпто-матийными родственниками, чтобы быть готовыми изменить собственный образ жизни. Более того, семья приводит с собой, кроме этого члена, первичную референтную группу вместе со всеми ее традициями, особенностями, привычками. В соответст­вии с этим требуется очень много сил для разморозки, или встряс­ки, семьи, прежде чем появится возможность для терапевтичес­ких изменений. У каждого терапевта свои стратегии разморозки: у Минухина это содействие кризису во время семейной встречи за ланчем, у Джея Хейли — умышленное суровое испытание, а у Пегги Пэпп — семейная хореография. Необходимость размороз­ки предвещала громадный интерес первых семейных терапевтов к разрушающемуся семейному гомеостазу — понятие, которое доминировало в семейной терапии десятилетиями.

Уилфрид Бион, еще одна важная фигура в изучении и иссле­довании групповых динамик, придавал особое значение группе как единому целому с ее собственными динамиками и структу­рой. Согласно Биону (Bion, 1948), большинство групп начинают отклоняться от поставленных задач посредством паттернов борь­ба-бегство, зависимость или разделение по парам. «Базовые поло­жения» Биона легко экстраполируются в семейную терапию: не­которые семьи настолько боятся конфликта, что обходят спор­ные вопросы подобно кошке, кружащей вокруг змеи. Другие используют терапию, чтобы выплеснуть свое раздражение, пред­почитая бороться до последнего, чем найти какой-нибудь более или менее новый компромисс. Зависимость выдает себя за тера­пию, когда чрезмерно активный терапевт разрушает семейную автономию во имя решения проблемы. Разделение по парам за­метно в семьях, когда один родитель негласно сговаривается с детьми издеваться и подрывать авторитет другого родителя.

Уорен Беннис (Bennis, 1964), ученик Левина, описывает групповое развитие как прохождение через серию стандартных фаз — идея, взятая на вооружение семейными терапевтами, ко­торые планируют терапию по стадиям, а в последнее время со­гласно представлению о предсказуемых изменениях по мере

прохождения семьи через жизненный цикл. Концепция Бенниса о взаимозависимости как центральной проблеме в жизни группы предшествовала сходным представлениям среди семейных тера­певтов, включая описание Минухиным затруднительного поло­жения и выхода из него и идею Боуэна о слиянии и дифферен­циации.

Разграничение процесса и содержания в групповых динами­ках сходным образом оказало громадное влияние на терапию се­мьи. Опытные терапевты учат обращать столько же внимания тому, как говорят семьи, сколько содержанию диалога. Напри­мер, мать может говорить дочери, что та не должна играть с кук­лами Барби, потому что не нужно стремиться к имиджу «сладень­кой красотки». Содержание ее сообщения таково: «Уважай себя как личность, а не как украшение». Но если мать выражает свою точку зрения, критикуя или отвергая чувства дочери, то процесс ее сообщения уже будет таким: «Твои чувства не в счет».

К сожалению, содержание некоторых дискуссий настолько непреодолимо, что терапевт отвлекается от значимости процес­са. Предположим, например, что терапевт приглашает мальчи­ка-тинейджера обсудить с матерью его желание бросить школу. Ребенок, скажем, что-то невнятно говорит о тупости школы, а мать реагирует на это убедительным доводом о необходимости образования. Терапевт, увлекшись позицией матери и поддержав ее в ней, может сильно ошибиться. В отношении содержания она, вероятно, и права — диплом об окончании средней школы всег­да кстати. Но в этот момент, наверное, важнее помочь мальчику научиться высказываться, а матери — научиться слушать.

Ролевая теория, рассматриваемая в литературе по психоана­лизу и групповым динамикам, чрезвычайно важна для изучения семей. Считается, что распределение ролей необходимо для то­го, чтобы привнести размеренность в сложную социальную си­туацию. Согласно ролевому анализу, множественные ролевые и множественные групповые принадлежности есть ключ к пони­манию индивидуальных мотивов. Мы часто описываем членов семьи с точки зрения единственной роли (жена или муж), а нам следует помнить еще и о том, что жена может быть матерью, дру­гом, дочерью и профессионалом. Важны даже те роли, которые сегодня не исполняются, но возможны. Мать-одиночка — по­тенциальный друг и любовница. Ее пренебрежение этими роля­ми может испортить ей жизнь и заставить ее опекать детей. Ког­да члены несчастливых семей застревают в нескольких жестко закрепленных ролях, они развивают интерперсональный артрит — болезнь, которая приводит к семейной ригидности и атро­фии неиспользованной жизни.

В то время как ограничение ролей уменьшает возможности групповой (и семейной) жизни, члены группы, которым прихо­дится выполнять слишком много ролей, являются субъектами перегрузки и конфликтующих чувств (Sherif, 1948). Например, среди потенциальных ролей в семье имеются родитель, домра­ботница, кормилец, повар и шофер. Эти роли могут распреде­ляться: один партнер — кормилец, другой — готовит и убирает, или выполняться совместно — оба работают на стороне и берут на себя ту или иную работу по дому. Но один из партнеров мо­жет угодить в ролевой конфликт: это когда она вынуждена выби­рать, оставаться ли ей на затянувшемся служебном собрании или ехать домой готовить ужин и везти детей на футбольную трени­ровку, потому что пусть даже у нее есть партнер, но он не выпол­няет указанных ролей.

В большинстве групп существует тенденция к стереотипиза-ции ролей, и поэтому за членами группы закрепляются харак­терные поведенческие паттерны. Вирджиния Сатир в своей кни­ге «Вы и ваша семья» (Satir, 1972) описала такие семейные роли, как «миротворец» или «обвинитель». Вы можете осознать, что играли довольно предсказуемую роль взрослеющего в своей се­мье. А может быть, вы были «услужливым ребенком», «совсем одиноким», «комиком», «адвокатом», «бунтарем» или «удачли­вым малым». Весь ужас в том, что, раз усвоив некоторые роли, очень тяжело от них отойти потом. Покорно делая, что говорят, и терпеливо ожидая одобрения, вы можете стать «услужливым ре­бенком», но это не срабатывает в профессиональном росте, где требуется более напористое поведение.

Есть и еще кое-что, что делает ролевую теорию столь полез­ной в понимании семей, — свойство ролей быть эквивалентными и комплементарными. Например, девушку сильнее заботит время­провождение с другом, чем юношу. Возможно, в его представле­нии он должен звонить ей дважды в неделю. Но если она звонит трижды за этот срок, он может и не подходить к телефону. Если их отношения станут развиваться и этот паттерн будет исчерпан, она все равно всегда будет преследовательницей, а он — дистан­цирующимся. Или возьмем случай двух родителей, которым хо­чется, чтобы их дети вели себя за столом хорошо. Отец взрывает­ся намного быстрее — он требует, чтобы они успокоились уже спустя десять секунд после того, как они начали шалить, тогда как мать готова подождать полминуты. Но если он всегда высказывается первым, она никогда не получает шанса. В конце кон­цов эти родители могут разойтись в комплементарных ролях строгого отца и мягкой матери. Что заставляет такую эквива­лентность сопротивляться изменению? То, что роли подкрепля­ют друг друга — каждый ждет, чтобы изменился другой.

Групповые терапевты-психоаналитики рассматривают груп­пу как воссоздание семьи, в которой терапевт — объект переноса, а члены группы выполняют роль сиблингов. Так по иронии анали­тическая групповая терапия, которая стала одним из прототипов семейной, начинала с лечения группы как суррогата семьи. Ана­литические группы создавались таким образом, что фрустриро-вали своей неструктурированностью, пробуждали скрытые под­сознательные конфликты и воскрешали проблемы, существую­щие в настоящей семейной группе. Считалось, что основные мотивы членов групп — конфликтующие союзы любви и нена­висти, боли и удовольствия и критика суперэго против прими­тивных импульсов. Обратите внимание, что особое внимание уделялось индивиду, а не всей группе в целом.

В групповом динамическом подходе, разработанном в Вели­кобритании Фулксом, Бионом, Эзриелем и Энтони, фокус смес­тился от индивида на саму группу, рассматриваемую как транс­цендентный организм с собственными внутренними законами. Эти терапевты изучали групповые интеракции не только потому, что в них проявляли себя отдельные личности, но они открыва­ли темы и динамики, общие для всех членов группы. Этот груп­повой процесс считался базовой характеристикой социальных ин­теракций и основным средством для изменений.

Еще одним ответвлением от психоаналитической групповой терапии стала эмпирическая модель. Эмпирическая групповая терапия, толчок к развитию которой дали в Европе экзистенци­альные психиатры Людвик Бинсвангер, Медард Босс и Ролло Мэй, в США Карл Роджерс, Карл Витакер и Томас Малон, упи­рает на глубокую персональную заинтересованность клиентом в противоположность отстраненному анализу людей, как объек­тов. Феноменология, заменившая анализ, и непосредственный опыт, особенно эмоциональные переживания, рассматривались как прямая дорога к личностному росту.

Психодрама Морено, в которой пациенты разыгрывали свои конфликты, вместо того чтобы обсуждать их, была одним из ранних подходов к групповой терапии (Moreno, 1945). Психо­драма — это драматическое разыгрывание сцен из жизни ее участников, использующее техники стимулирования эмоционального выражения и прояснения конфликтов. Психодрама яв­ляется прямым и сильным средством для исследования взаимо­отношений и разрешения семейных проблем, поскольку сосре­доточивается на межличностных взаимодействиях. И хотя пси­ходрама слегка отклонилась от основного течения групповой терапии, техники ролевой игры Морено широко признаны груп­повыми лидерами и семейными терапевтами.

Гештальттерапия Фрица Перлза имеет целью усилить осоз-навание, чтобы повысить спонтанность, креативность и личную ответственность. Несмотря на частоту использования в группах, гештальттерапия отбивает охоту к взаимодействию членов груп­пы, когда один из них в течение какого-то времени работает с те­рапевтом. И хотя она чаще используется в индивидуальной, не­жели в групповой или семейной терапии, гештальттехники за­имствованы лидерами групп встреч и некоторыми семейными терапевтами для стимулирования эмоционального взаимодейст­вия (см., например, Kempler, 1974, Schwartz, 1995).

Принимая во внимание широту и разнообразие техник ис­следования межличностных отношений, разработанных группо­выми терапевтами, естественно, что некоторые семейные тера­певты нередко применяли групповые терапевтические модели для работы с семьями. В конце концов, разве семьи не совокуп­ные группы с различными подгруппами?

Прежде чем перейти к рассмотрению вопроса о целесообраз­ности применения групповой модели в семейной терапии, мы должны упомянуть еще один исторический факт. Еще до того, как Джон Элдеркин Белл и Рудольф Дрейкурс в начале 50-х на­чали применять к семьям групповую психотерапию, некоторые практики использовали формат группы, чтобы добиться сотруд­ничества от членов семьи при планировании индивидуальной терапии с пациентами. Л. Коди Марш, например, читал лекции группам родственников в Ворчестерском государственном гос­питале (Marsh, 1935). Эту технику также использовал в своей ра­боте Лоу (Low, 1943). Другие терапевты уделяли особое внима­ние групповым встречам с матерями, чьи дети проходили тера­пию (Amster, 1944, Burkin, Glatzer & Hirsch, 1944; Lowrey, 1944). Некоторые, включая Росса в Мак-Гилле, проводили недельные дискуссионные группы с семьями пациентов психиатрической больницы (Ross, 1948). На всех этих групповых встречах к родст­венникам обращались как к помощникам, которые сами не нуж­даются в терапии. «Реальные» пациенты не участвовали. Эта ра­бота была родственной длинной традиции группового консультирования родителей, особенно в детских благотворительных организациях (Grunwald & Casell, 1958), и до сих пор является средством большинства стационарных подразделений для взрос­лых, пытающихся «привлекать» семьи.

Появление семейного группового консультирования (Free­man, Klein, Riehman, Luckoff& Heisey, 1963) — социологическо­го подхода к решению проблем — стало наиболее близким к се­мейной терапии этапом. Семейные консультанты содействовали общению, но преуменьшали значение индивидуальных целей и изменений. Конфликты избегались. Семейные консультанты со­действовали пониманию и взаимоподдержке, но не занимались глубинными проблемами семьи или ее членов. Хотя улучшение социального климата семьи и могло вызывать основательные из­менения у ее членов, Фриман и коллеги не пытались или не пре­тендовали на то, чтобы добиться чего-то большего, чем поверх­ностная поддержка.

В 1970-х, когда семейная терапия стала вполне развитой и достаточно системной наукой, эти ранние групповые консульта­тивные подходы выглядели наивными, обращаясь с индивидами как с реальными пациентами и отводя семье лишь поддержи­вающую роль в раскрытии пациентов. Однако в 1980-х, много лет спустя после того, как разгорелась и победила системная ре­волюция, выяснилось, что некоторые проблемы действительно являются в первую очередь проблемами индивидов или по край­ней мере требуют индивидуального подхода в лечении.

Кэрол Андерсон с коллегами в Питсбургском университете и Майкл Гольдштейн и его сотрудники по университету в Лос-Анджелесе, Калифорния, разработали программу психологичес­кого просвещения для семей шизофреников (Anderson, Reiss & Hogarty, 1986; Goldstein, Rodnick, Evans, May & Steinberg, 1978). Соединяясь с традиционной психиатрией, этот подход более ус­пешно лечил шизофрению как болезнь, сочетая использование медицины для индивидов и обеспечение консультации семьям, столкнувшимся с суровым испытанием — справляться с членом семьи шизофреником. Алкогольная и наркотическая зависи­мость — другая область, где считается, что лечение должно быть направлено в первую очередь на индивидов и только во вторую — на семьи (Kaufmann & Kaufmann, 1979; Steinglass, 1987). Единич­ное проведение семейной групповой консультации, предназна­ченной в первую очередь для отдельного пациента, выглядит таким же наивным, как лечение сегодня шизофрении или алкогольной и наркотической зависимости только как побочного продукта семейного стресса.

Все эти подходы в групповой терапии применимы и для те­рапии семьи. Одни техники пригодны, другие — нет. Был прой­ден короткий шаг от наблюдения реакций пациента на других членов семьи (некоторые из них могли быть равнозначными и в отношении сиблингов и в отношении родителей) до наблюдения за интеракциями в реальных семьях.

Кроме того, с технической точки зрения групповая и семей­ная терапии сходны: обе вовлекают нескольких людей, обе ком­плексны и аморфны, больше похожи на социальную реальность, чем на индивидуальную терапию. И в группах, и в семьях каждо­му пациенту приходится реагировать на нескольких людей, не только на терапевта, и терапевтическое применение этих интер­акций является определяющим механизмом изменения в обоих ситуациях. Соответственно, многие групповые и семейные тера­певты стараются придерживаться относительной пассивности и децентрализованности, так что пациенты в комнате вынуждены устанавливать связь друг с другом.

В индивидуальной терапии терапевт надежное, но искусст­венное доверенное лицо. Пациенты ожидают от терапевта пони­мания и принятия, встречи с одним дружелюбно настроенным человеком. В группах и семьях совсем не так. И там и здесь си­туация является более естественной, возможно, более терапев-тичной, но и более похожей на повседневный опыт. Следова­тельно, перенос на жизнь вне стен консультационной комнаты является более прямым.

Однако при внимательном рассмотрении мы можем увидеть, что различий между семьями и группами незнакомцев так много и они столь значительны, что групповая модель лишь ограни­ченно применима к семейной терапии. Члены семьи обладают длинной историей сосуществования и, что самое важное, со­вместным будущим. Группа составляется из незнакомцев, се­мья — из близких людей. Открыться незнакомому человеку проще и безопаснее, чем члену своей семьи. В действительности терапевт может причинить серьезный вред, если будет так наи­вен, что станет призывать членов семьи всегда быть «совершен­но честными и откровенными друг с другом». Однажды сболт­нув, нельзя вернуть назад опрометчивое разоблачение, которое лучше было бы оставить при себе, — любовную связь, которая уже давно закончилась, или признание, что женщину все же больше заботит карьера, чем собственные дети. Единство, обязательства и общие заблуждения — все это означает, что терапия семьи очень отличается от терапии группы.

В одном из немногочисленных исследований малых групп с привлечением семей Стродтбек (Strodtbeck, 1954) проверил ряд утверждений, полученных от групп незнакомцев, и нашел важ­ные отличия, которые приписал прочным взаимосвязям в семье. Позже он обосновал (Strodtbeck, 1958) мнение, что семейные ин­теракции, в отличие от интеракций в только что созданной груп­пе, можно понимать только с точки зрения истории семейной группы.

Терапевтические группы создаются для обеспечения атмо­сферы доверия и поддержки. Здесь пациенты чувствуют себя ме­нее одинокими. Они посещают группу как место, где им могут помочь и где они сами могут оказать помощь другим. Это чувст­во безопасности среди симпатизирующих друг другу чужих лю­дей не может стать частью семейной терапии, так как, вместо того чтобы отделить терапию от стрессовой среды, последнюю при­вносят в терапевтический процесс. Кроме того, в групповой те­рапии пациенты могут обладать равными силами и статусами, в то время как семьям несвойственно демократическое равнопра­вие. Кто-то должен (или ему приходится) быть на попечении. Больше того, официальный пациент в семье, вероятно, ощущает изолированность и то, что он становится объектом общего вни­мания. В конце концов, он или она является «проблемой». Ощу-щени'е защищенности при участии в терапевтической группе чу­жих людей, которые не собираются встречаться за обеденным столом, не существует в семейной терапии, где совсем не без­опасно говорить открыто.

Другой базовый терапевтический механизм групп — то, что они стимулируют типичные паттерны социальной интеракции, которые затем можно проанализировать и изменить. Эта функция группы приравнивается к «лаборатории для социальных измене­ний» (Nichols & Zax, 1977). Группы собираются, чтобы обеспе­чить благоприятные возможности для проверки реальности в от­носительно безопасной атмосфере (Handlon & Parloff, 1962), так что искаженное восприятие можно исправить и опробовать но­вые стратегии поведения. Семьи менее гибкие и менее открытые для экспериментирования. У них есть комплекс, общая мифоло­гия, которая диктует определенные роли и способы поведения. Эти хорошо разработанные и структурированные коммуникации делают семьи еще менее способными для экспериментирования с новыми реакциями.

Среди прочих возможностей терапевтических групп есть и такая, которая позволяет ее участникам разрешать перенесенные искажения, когда они отыгрывают их на тех или иных товарищах по группе (Handlon & Parloff, 1962). В семье актуально представ­лены реальные фигуры. Переносы все равно имеют место, но они менее податливы для исследования и коррекции. Родители могут воспринимать своих детей-подростков с точки зрения, что раньше были лучшие времена. Дети могут считать своих родите­лей совсем черствыми, но переносить это восприятие на терапев­та. Терапевт, работая с семьей, часто срывается благодаря силь­ному контрпереносу. Более того, перенесенные искажения часто поддерживаются семейной мифологией. «Папа — чудовище», — это миф, который подпитывает многие материнско-детские коа­лиции. Подобное искажение и неправильное восприятие, безус­ловно, годится в качестве зерна для терапевтической мельницы, но чрезвычайно осложняет работу с семьей.

Несмотря на то что групповая терапия использовалась неко­торыми ранними практиками как модель для семейной терапии, сильнее всего сказались на традиционной семейной терапии только техника разграничения процесса и содержания и ролевая теория. Единственное приложение групповых методов, сохра­нившееся в семейной терапии, — это группы для семейных пар. Мы рассмотрим эту форму терапии в следующих главах.

Движение по работе с детьми

Обычная история семейной терапии не уделяет должного внимания вкладу движения по работе с детьми, отдавая предпо­чтение более живописному повествованию об исследовании ши­зофрении. И это урок нам! Поскольку ученые больше озабочены публикациями, чем клиницисты, студенты могут получить иска­женное представление о происходящем в этом поле. Сегодня, например, когнитивная поведенческая терапия может произвес­ти впечатление господствующего подхода к психологическим проблемам, потому что поведенческая терапия всегда была са­мой заметной в научных кругах. Однако слава ученых не должна отвлекать нас от вкладов опытных клиницистов, которых не ин­тересуют публикации. И конечно, можно утверждать, что акту­альная клиническая практика в семейной терапии обязана нова­торским идеям исследователей шизофрении меньше, чем детским клиницистам, работающим в поте лица на ниве терапии детей и их семей.

Движение по работе с детьми основывалось на убеждении, что, поскольку эмоциональные проблемы закладываются в дет­стве, терапия детей — лучший способ профилактики душевных заболеваний. Фрейд впервые высказал идею, что психологичес­кие расстройства в зрелом возрасте есть результат неразрешен­ных проблем в детстве. Альфред Адлер был первым последовате­лем Фрейда, кто предположил, что лечение взрослеющего ре­бенка может быть самым эффективным способом предупредить появление неврозов у взрослых. С этой целью Адлер открыл в Вене детские воспитательные клиники, где консультировались дети, их родители и учителя. Адлер предлагал ободрение и под­держку в атмосфере оптимизма и конфиденциальности. Его тех­ники позволяли уменьшать у детей чувство неполноценности, так что они могли выработать здоровый стиль жизни, достигать компетентности и успеха через социальную пригодность.

В 1909 г. психиатр Уильям Хейли основал в Чикаго Юно­шеский психопатический институт (в данный момент известный как Институт исследования юношества) — предтечу воспита­тельных клиник. В 1917 г. Хейли переезжает в Бостон и открыва­ет там Воспитательный центр судьи Бейкера, предназначенный для диагностики и лечения делинквентных детей.

Когда в 1920 г. движение по работе с детьми получило свое развитие, появился один из самых успешных последователей и сторонников Альфреда Адлера Рудольф Дрейкурс, работающий под покровительством Республиканского фонда (Ginsburg, 1955). В 1924 г. была создана Американская ортопсихиатрическая ассо­циация для работы по предупреждению эмоциональных рас­стройств у детей. Хотя после Второй мировой войны осталось совсем немного детских воспитательных клиник, сейчас они есть в каждом большом городе США, обеспечивая условия для изуче­ния и лечения психологических проблем детства и комплекса социальных и семейных воздействий, способствующих этим проблемам. Лечение ведется руками команд, состоящих из пси­хиатров, психологов и социологов, которые сосредоточивают все свое внимание на семейном окружении ребенка.

Постепенно специалисты по работе с детьми пришли к за­ключению, что реальными являются не те очевидные проблемы, которые приводят ребенка в клинику (симптомы), а скорее на­пряжения в семье, ставшие источником симптомов. Поначалу

это спровоцировало формирование тенденции обвинять родите­лей, особенно мать.

В 1940—1950 гг. исследователи сосредоточились на психопа­тологии родителей. Дэвид Леви (Levy, 1943) был среди первых, кто установил связь между патогенными чертами родителей и психиатрическими расстройствами их детей. Согласно Леви, главная причина детских психологических проблем — материн­ская гиперопека. Матери, лишенные любви в детстве, становятся гиперопекающими с собственными детьми. Одни воплощают подобную опеку в деспотичности, другие становятся слишком снисходительными. Дети деспотичных матерей бывают смирны­ми дома, но им трудно заводить друзей; дети потакающих мате­рей непослушны дома, но в школе ведут себя хорошо.

В этот период Фрида Фромм-Райхманн (Fromm-Reichmann, 1948) придумала одно из самых убийственных понятий в исто­рии психиатрии — шизофреногенная мать. Образ этой деспотич­ной, агрессивной, отвергающей и неуверенной женщины, осо­бенно если она замужем за нескладным, пассивным и индиффе­рентным мужчиной, создавался, чтобы объяснять патологичное родительство, которое производит к жизни шизофрению. Опи­сание Аделаиды Джонсон переноса лакун суперэго — другой при­мер обвинения родителей в проблемах своих детей (Johnson & Szurek, 1954). Согласно Джонсон, антисоциальное поведение у делинквентов и психопатов обусловлено дефектами в их суперэго, которые переходят к ним от родителей.

Тенденция обвинять родителей, особенно мать, за проблемы в семье стала ложным направлением эволюции, которое и поны­не не дает покоя этому полю. Однако важно понимать, что, об­ратив внимание на то, что происходит между детьми и родителя­ми, Фромм-Райхманн и Джонсон проложили путь семейной те­рапии.

Хотя важность семьи осознавалась, с матерями и детьми по-прежнему работали по отдельности, и между терапевтами разго­релась полемика на почве того, что это может поставить под уг­розу индивидуальные терапевтические отношения. Под довлею­щим влиянием психоанализа сформировался сильный акцент на душе отдельного человека с ее бессознательными конфликтами и иррациональными мотивациями. Попытки применить соци­альный подход к нарушениям в семейной жизни отвергались как «поверхностные» — ультимативный обвинительный акт клини­цистов-психоаналитиков.

Было заведено так, что, пока психиатры занимаются ребенком, социальный работник наблюдает мать. Консультирование матерей было вторичным по сравнению с первичной целью те­рапии ребенка. Основным назначением наблюдения за матерью было понижение эмоционального давления и тревоги, отведение враждебности от ребенка и изменение установок по воспитанию детей. В этой модели семья представлялась скорее как приложе­ние к ребенку, чем что-либо другое.

Предполагалось, что решение детских проблем может разре­шить и семейные проблемы. Иногда такое случается, но чаще всего этого не происходит. Характерологические проблемы лич­ности — только одна из проблем взаимодействий; остальные — интеракциональные. К сожалению, индивидуальная терапия мо­жет заставить человека еще больше углубиться в себя, оставив других членов семьи вне поля зрения. После анализа пациент может стать мудрее, но грусти и одиночества в его жизни приба­вится.

Наконец, в движении по работе с детьми произошел сдвиг акцента от видения родителей как вредных агентов к взгляду, что патология присуща отношениям между пациентами, родителями и другими значимыми людьми. Этот сдвиг имел основополагаю­щие последствия. Психопатология больше не локализовывалась внутри личности; родители перестали быть негодяями, а пациен­ты — жертвами. Теперь природа их интеракций воспринималась как проблема. Вместо стремления отлучить ребенка от семьи по­явилась задача улучшить взаимоотношения между детьми и ро­дителями. Вместо того чтобы тщетно пытаться отделять детей от семьи, специалисты начали помогать семьям поддерживать их детей.

Работа Джона Боулби в Тэвистокской клинике является при­мером перехода от индивидуального к семейному подходу. Боул­би (Bowlby, 1949) применял к детям психоанализ, и прогресс был слишком медленным. Разочаровавшись, он решил посмотреть на родителей и ребенка вместе на одной сессии. Всю первую часть этой двухчасовой сессии ребенок и родители поочередно выражали недовольство друг другом, обмениваясь обвинениями. Во второй части сессии Боулби объяснил каждому из них, что он думает об их вкладе в проблему. В итоге, работая вместе, все три члена семьи некоторым образом прониклись к позициям каждого.

И хотя Боулби заинтриговали возможности такого совмест­ного интервью, он все равно остался верным формату «один на один». Семейные встречи могут быть полезным катализатором, считал Боулби, но только в качестве приложения к реальному лечению — индивидуальной психоаналитической терапии. Как бы то ни было, благодаря провалу идеи о строго изолированной от ма­тери терапии ребенка и введению совместных семейных интер­вью Боулби начал переход от того, что являлось индивидуальной терапией, к тому, что должно было стать семейной терапией.

То, что Боулби начал как эксперимент, осуществил Натан Аккерман — семейную терапию как первую форму лечения в детских воспитательных клиниках. Еще в 1938 г. Аккерман думал о пользе наблюдения семьи как целостной единицы, работая с нарушениями у любого из ее членов (Ackerman, 1938). Позже он рекомендовал обращаться к изучению семьи как к основному средству для понимания ребенка, вместо каких-то других спосо­бов (Ackerman & Sobel, 1950). А увидев необходимость понима­ния семьи для диагностики проблем, вскоре Аккерман предпри­нял следующий шаг — семейную терапию. Однако, прежде чем перейти к этому, давайте рассмотрим параллельные достижения в социальной работе и исследованиях, посвященных шизофре­нии, которые привели к рождению семейной терапии.

Влияние социальной работы

История семейной терапии не будет полной без упоминания огромного вклада социальных работников и их традиции обще­ственной помощи. С самого появления этой профессии соци­альных работников интересовала семья — и в качестве ключевой единицы общества, и в качестве фокуса вмешательства (Acker­man, Beatman & Sherman, 1961). Фактически основная парадиг­ма социальной работы — лечение человека в окружающей сре­де — предвосхитила экологический подход семейной терапии за­долго до введения системной теории.

То, что важность социальных работников и их идей постыд­но не принималась во внимание в истории семейной терапии, говорит что-то о том, как формировались взгляды в нашем поле. Сотрудники социальных служб помощи неблагополучным се­мьям и нуждающимся были менее заметны, чем законодатели моды в семейной терапии, потому что работали прямо в трущо­бах и в службах доставки, а не писали книги в академической об­становке и не произносили речей. Мы — это область, где вели­кие и одаренные терапевты, которым не случилось написать книгу, менее известны, чем те, у которых мало клинического опыта или он напрочь отсутствует, но у которых есть талант хорошо писать книги. (Очень хочется упомянуть некоторых, но мы не столь смелы.)

В своей замечательной истории семейной терапии Бродерик и Шредер (Broderic & Schrader, 1991) отметили, что ортопсихиат-рическое движение, которое помогло определить профессио­нальный ландшафт семейной терапии, оказалось господству­ющим благодаря психиатрам, которые нехотя признавали психо­логов, но ни во что не ставили социальных работников и их вклад. Откуда эта историческая несправедливость к профессии социального работника? Одна из возможных причин заключает­ся в том, что «первые социальные работники были в основном женщинами, пишущими для этой сферы, изначально заселен­ной женщинами...» (Braverman, 1986, с. 239), в то время как в на­шей культуре доминируют голоса мужчин.

Поле социальной работы проросло из благотворительных движений, существующих в Великобритании и США в конце XIX века. Тогда, да и теперь социальные работники направляли свои усилия на улучшение жизненных условий неимущих и ли­шенных прав членов общества. Кроме обслуживания базовых потребностей в пище, одежде и крове, социальные работники пытались облегчать эмоциональный дистресс в семьях своих кли­ентов и компенсировать социальные воздействия, ответствен­ные за контраст между богатством и нищетой.

Помогающие инспекторы — социальные работники посещали клиентов в их домах, чтобы определять их нужды и предлагать помощь. Выйдя из офисов и войдя в дома своих клиентов, эти люди с их визитами сломали так долго господствующую искусст­венную модель доктор-пациент. (Семейные терапевты в 1990-х гг. заново открыли ценность встречи с клиентами за пределами офисов в местах их проживания.) Помогающие инспекторы прямо включались в решение проблем неблагополучных браков и трудностей в воспитании детей. Работники расчетных палат предлагали социальное обслуживание не только отдельным лю­дям, но и целым семьям.

Изучение неблагополучных семей, нуждающихся в поддержке, было важнейшим фокусом раннего обучения социальной работе. В действительности первый курс обучения в первой школе соци­альной работы в США назывался «Уход за нуждающимися се­мьями в их домах» (Siporin, 1980). Помогающих инспекторов обучали интервьюированию обоих родителей одновременно, что­бы составить полную и точную картину семейных проблем, — задолго до того, как традиционные специалисты по душевному здоровью начали экспериментировать с общесемейными сес­сиями.

Эти социальные работники начала XX века хорошо осозна­вали то, к открытию чего психиатрия шла более 50 лет, а именно: семьи должны рассматриваться как единицы. Мэри Ричмонд (Richmond, 1917) в своем классическом труде «Социальная диа­гностика» предсказала терапию «целой семьи» и предостерегала против отделения ее членов от их естественного контекста. Кон­цепция Ричмонд о семейной сплоченности имела поразительно современное звучание, предвосхитив последующие работы по ролевой теории, групповым динамикам и, конечно же, структур­ной семейной теории. Согласно Ричмонд, степень эмоциональ­ной связанности между членами семьи является решающей для их способности к выживанию и процветанию.

Ричмонд предугадала достижения, к которым пришла семей­ная терапия в 1980-х, рассматривая семьи как системы внутри систем. Как отмечали Бардхилл и Саундерс (Bardhil & Saunders, 1988, с. 319), «она поняла, что семьи не изолированные единицы (закрытые системы), а существуют в особом контексте общества, которое интерактивно влияет на них и само подвергается влия­нию из-за их функционирования (т. е. они открыты). Она графи­чески показала эту ситуацию, использовав концентрические круги, чтобы представить различные системные уровни от лич­ностного до культурного. Ее подход к практике — рассматривать потенциальный эффект всех вторжений в каждый системный уровень и понимание и использование взаимных интеракций системной иерархии для терапевтических целей. Ее взгляд на че­ловеческий дистресс был дейстительно системным».

Когда движение семейной терапии пришло в движение, сре­ди тех, кто внес в него самый многочисленный и важный вклад, оказались социальные работники. Вот имена тех лидеров, кото­рые пришли в семейную терапию, пройдя опыт социальной ра­боты: Вирджиния Сатир, Рэй Бардхилл, Пегги Пэпп, Линн Хоффман, Фрома Уолш, Инзу Берг, Джей Леппин, Ричард Стю­арт, Гарри Эпонт, Майкл Уайт, Дуг Брейнлин, Ольга Сильверш-тейн, Луис Брейверман, Стив де Шейцер, Пэгги Пени, Бетти Картер, Браулио Монтальво, Моника Мак-Голдрик. (Вообще-то составление такого списка изначально весьма сложное занятие, так как, если не продолжить его еще на множество страниц, мож­но пропустить важные имена.)

Изучение семейных динамик и этиологии шизофрении

Семьи, в которых есть шизофреник(и), представляют собой богатую почву для исследований, потому что их необычные пат­терны интеракций весьма драматичны и поразительны. Стресс подчеркивает человеческую натуру. Однако факт, что семейная терапия возникла из исследований шизофрении, ведет к слиш­ком оптимистичной надежде на то, что семейная терапия может стать способом излечения этой тяжелой формы безумия. Более того, поскольку ненормальные семьи чрезвычайно сопротивля­ются изменениям, первые семейные терапевты были склонны преувеличивать гомеостатические черты семейной жизни.

Семейные терапевты не открыли роли семьи в шизофрении, но, реально наблюдая за семейными взаимодействиями, стали очевидцами паттернов, о которых их предшественники только предполагали. То, что семья оказывает воздействие на шизофре­нию, признавалось по крайней мере уже в знаменитом отчете д-ра Шребера Фрейду (1911). В этой первой психоаналитичес­кой формулировке психоза Фрейд рассмотрел психологические факторы паранойи и шизофрении, а также предположил, как эксцентричные взаимоотношения пациента с отцом отражаются на его фантастических галлюцинациях.

В своей блестящей работе с шизофрениками Гарри Стэк Салливан сосредоточивался на межличностных отношениях. На­чиная с 1927 г. он подчеркивал важность «госпитальной семьи» — врачей, медицинских сестер и санитаров — как благожелатель­ной замены для пациента реальной семьи. Однако Салливан не сделал следующего шага вперед в своей идее и напрямую не вклю­чал семьи в терапию. Фрида Фромм-Райхманн тоже считала, что семья задействована в динамиках шизофрении, и рассматривала госпитальную семью как ключевой фактор в разрешении шизо­френических эпизодов. Но и она не дошла до рекомендаций семейной терапии. Хотя эти интерперсональные психиатры при­знавали важность семейной жизни в шизофрении, они продол­жали относиться к семье как к патогенной среде, из которой сле­дует удалять пациента.

В 1940—1950 гг. исследования связи между семейной жиз­нью и шизофренией привели к инициирующей работе первых семейных терапевтов.

ГРЕГОРИ БЕЙТСОН, ПАЛО-АЛЬТО

Одной из групп с наиболее сильной претензией на основа­ние семейной терапии является проект исследования шизофре­нии Грегори Бейтсона в Пало-Альто, Калифорния. Ученый в классическом смысле этого слова, Бейтсон действительно изу­чал поведение животных, теорию научения, эволюцию и эколо­гию, так же как и клиническую психиатрию. Он работал с Мар­гарет Мид в Бали и Новой Гвинее, затем, заинтересовавшись ки­бернетикой, написал «Нейвен» и работал над синтезированием кибернетических идей с антропологическими данными1. Он пришел в психиатрическую сферу, когда совместно с Юргеном Рюйшем из клиники Лэнглей Портер написал работу «Коммуни­кация: социальная матрица психиатрии». В 1962 г. Бейтсон пере­ключился на изучение коммуникации среди животных и с 1963 г. до самой своей кончины в 1980 г. работал в Гавайском океано­графическом институте.

Проект Пало-Альто стартовал осенью 1952 г., когда Бейтсон получил грант от Фонда Рокфеллера, предназначенный для изу­чения природы коммуникаций с точки зрения уровней. Все виды коммуникации, писал Бейтсон (Bateson, 1951), имеют два раз­ных уровня, или функций, — передающий и командный. В каждом сообщении передается содержание, например: «Вымой руки, пора ужинать». Но кроме этого сообщение заключает в себе то, как его следует понимать. В данном случае второе сообщение о том, что сказавший руководит. Это второе сообщение — мета-коммуникация — завуалировано и часто остается без внимания. Если жена ругает мужа за эксплуатацию посудомоечной маши­ны, когда она заполнена только наполовину, и он обещает ис­правиться, а спустя два дня делает то же самое, она может быть раздосадована тем, что он ее не слушает. Она имеет в виду сооб­щение, а ему, возможно, не понравилось метасообщение. Может быть, ему не нравится, что она говорит ему, что делать, словно она его мать.

Бейтсон выяснил (1951), что даже животные метакоммуни-цируют. Обратите внимание, например, как играют две собаки или кошки. Одна наскакивает на другого, они борются, кусают

друг друга и рычат, но не дерутся всерьез и не наносят увечий. Откуда они знают, что играют? Ясно, что у них есть какой-то способ метакоммуницирования, они как-то дают понять друг другу, что нападают только в шутку. Люди достигли значитель­ного усложнения в структурировании и обозначении сообще­ния. Обычно уточняющие метасообщения передаются через невербальные сигналы, включая жесты, голос, позы, мимику и интонацию. «Я тебя ненавижу» можно сказать с улыбкой, со сле­зами или глядя в упор и стиснув зубы. В каждом случае метаком-муникация изменяет послание.

В начале 1953 г. к Бейтсону подключаются Джей Хейли и Джон Уикленд. Хейли изначально интересовался социальным и психолическим анализом воображения; Уикленд был химиком-инженером, у которого появился интерес к культурной антропо­логии. Позднее в этот же год к ним присоединяется Уильям Фрай, психиатр, основной интерес которого был направлен на изуче­ние юмора. Эта группа эклектических талантов с широким спект­ром интересов изучала выдр во время игры, дрессировку собак-поводырей, значение и использование юмора, социальное и психо­логическое значение популярных кинофильмов, высказывания больных шизофренией. Бейтсон не ограничивал членов проекта, но, хотя они изучали многие типы сложного человеческого и животного поведения, все их исследования имели дело с воз­можными противоречиями между сообщением и квалифициру­ющим (уточняющим) сообщением.

В 1954 г. Бейтсон получает двухгодовой грант от Фонда Ма­ки для исследования коммуникаций шизофреников. Немного позже к его группе присоединяется Дон Джексон — блестящий психиатр, работающий в качестве клинического консультанта и супервизора в психотерапии.

Интересы группы обращаются к развитию теории коммуни­каций, которая могла объяснить происхождение и природу ши­зофренического поведения, особенно в контексте семьи. Однако следует отметить, что в первые дни проекта никто и не думал о настоящем наблюдении за шизофрениками и их семьями.

Бейтсон и его коллеги предположили, что семейная стабиль­ность достигается при помощи обратной связи, которая регули­рует поведение семьи и ее членов. Когда семейной системе что-то угрожает — то есть нарушает ее равновесие, — она всегда стре­мится сохранить стабильность, или гомеостаз. Таким образом, Очевидно сбивающее с толку поведение может стать доступным для понимания, если воспринимать его как гомеостатический

механизм. Например, если всякий раз, когда родители спорят, один из детей проявляет симптоматийное поведение, симптомы могут представлять собой способ прерывания родительских раз­ногласий путем их объединения в проявлении заботы. Таким об­разом, симптоматийное поведение выполняет кибернетическую функцию сохранения семейного равновесия. К сожалению, од­ному из членов семьи в процессе приходится брать на себя роль «идентифицированного пациента».

Предположив, что шизофрения может быть следствием се­мейного взаимодействия, группа Бейтсона попыталась устано­вить последовательность взаимообменов, которые могут вызвать симптоматологию. Сойдясь во мнении, что шизофреническая коммуникация должна быть продуктом того, что усваивается внутри семьи, группа присматривалась к обстоятельствам, кото­рые могли привести к таким спутанным и путающим паттернам речи.

В 1956 г. Бейтсон и его коллеги опубликовали свой самый знаменитый доклад «К теории шизофрении», в котором предста­вили концепцию двойной связи1. Они предположили, что психо­тическое поведение может иметь смысл в контексте патологи­ческой семейной коммуникации. Пациенты не становятся сума­сшедшими сами собой, они являются понятным продолжением сумасшедшей семейной среды. Рассмотрим кого-нибудь в зна­чимых отношениях, где бегство невозможно и реакция обяза­тельна: если тот или иной человек получает два связанных, но противоречивых сообщения с разных уровней, но ему трудно их уловить или он истолковывает их непоследовательно (Bateson, Jackson, Haley & Weakland, 1956), то он попадает в двойную связь.

Поскольку это сложное понятие нередко используется оши­бочно как синоним парадокса или просто противоречивых по­сланий, есть смысл представить каждую характеристику двойной связи так, как перечислили их авторы. У двойной связи имеются 6 особенностей:

1. Двое или более людей в значимых взаимоотношениях;

2. Повторяющийся опыт;

3. Первое негативное предписание: «Не делай X, не то я тебя накажу»;

1 Это наиболее распространенный в русскоязычной литературе перевод с английского термина «.double bind». Другие варианты: «двойное посла­ние», «двойная ловушка» и др. — Прим. ред.

4.  Второе предписание на более отвлеченном уровне, проти­воречащее первому, тоже навязываемое наказанием или ощутимой угрозой;

5. Третье (и последнее) негативное предписание, запрещаю­щее бегство и требующее реакции. Без этого ограничения «жертва» не ощущает ловушки;

6.  В конце концов полный набор ингредиентов становится необязательным, если жертва приучена воспринимать мир с точки зрения двойной связи; любой составляющей этой последовательности достаточно, чтобы вызвать панику или безумие.

Большинство примеров двойной связи в литературе неаде­кватно, потому что не включает всех ключевых характеристик. Робин Скиннер (Skynner, 1976) приводит следующий пример: «Мальчики должны защищать себя и не быть маменькими сын­ками», но: «Не будь груб... не будь неучтивым со своей матерью». Сбивает с толку? Да. Существует противоречие? Возможно. Но эти два сообщения не представляют собой двойной связи, это просто противоречие. Столкнувшись с такими утверждениями, ребенок волен либо подчиниться любому из них, либо даже вы­разить недовольство противоречием. Этот и множество других сходных примеров пренебрегают той деталью, что два сообще­ния передаются с разных уровней. Наиболее удачный пример в этом отношении приведен в авторской статье (Bateson, Jackson, Haley & Weakland, 1956). Молодого человека, оправившегося в больнице от шизофренического эпизода, посетила мать. Когда он обнял ее, она оставалась холодной. Но стоило ему отвести руки, она спросила: «Ты меня больше не любишь?» Юноша по­краснел, а она сказала: «Дорогой, ты не должен так легко сму­щаться и бояться своих чувств». Вслед за этим взаимообменом пациент расстроился; по окончании визита он напал на санита­ра, и его пришлось изолировать.

Обратите внимание, что в приведенном взаимообмене были представлены все шесть особенностей двойной связи, а также на то, что молодого человека явно приперли к стенке. Нет ловуш­ки, если субъект не попался. Это понятие является интеракцио-нальным.

Мы можем предположить, что эту мать тревожит близость с собственным сыном, но она не признает своих чувств, поэтому на публике ведет себя как любящая мать, которая всегда посту­пает правильно. Обычно в подобных семьях нет никого другого,

вроде сильного отца, чтобы вмешаться и поддержать ребенка. Мать пытается контролировать свою тревогу, контролируя бли­зость между собой и ребенком. Но поскольку не может признать­ся в этой тревоге даже самой себе, она скрывает важные аспекты своей коммуникации, а именно свой дискомфорт или враждеб­ность. Вдобавок она запрещает комментировать или критико­вать свои сообщения. В результате ребенок растет не обученным навыку сообщать о коммуникации, неопытным в определении того, что люди на самом деле имеют в виду, и не умеющим уста­навливать контакты.

Другим примером двойной связи мог бы стать преподаватель, который заставляет своих студентов быть активными в аудито­рии, но раздражается, если один из них действительно прерыва­ет его вопросом или комментарием. Когда он в конце концов все же предлагает им задавать вопросы и никто не откликается, он сердится («Какие пассивные студенты!»). Если некоторые сту­денты опрометчиво критикуют нечуткость профессора, он, несо­мненно, сердится еще больше. Так студенты наказываются за точное понимание того, что преподаватель в действительности хочет, чтобы только его идеи были услышаны и вызывали вос­торг. (Этот пример, конечно же, полностью вымышлен.)

Хотя это может казаться усложнением, но люди, чтобы ла­дить друг с другом, не могут без метакоммуникаций. Частенько просто нельзя обойтись без вопроса, наподобие: «Что ты имеешь в виду?» или «Ты это серьезно?». Однако в семье с двойной свя­зью такие вопросы не допускаются: комментарии и вопросы уг­рожают родителям, и противоречивые сообщения затушевыва­ются, возникая на разных уровнях коммуникации.

Мы все попадаемся в случайные двойные связи, но шизо­френик имеет с ними дело постоянно. Как следствие — безумие. Не имея возможности прокомментировать эту дилемму, шизо­френик реагирует защитой, возможно, становясь конкретным и педантичным, а возможно, давая скрытные ответы или разгова­ривая метафорами. В конце концов шизофреник, подобно пара­ноику, может прийти к мнению, что за каждым утверждением скрывается особый смысл.

Эта статья о двойной связи 1956 г. оказалась одной из наибо­лее влиятельных и спорных в истории семейной терапии. От­крытие, что шизофренические симптомы имеют смысл в кон­тексте некоторых семей, могло оказаться прогрессивным для науки, но оно имело моральный и политический подтекст. Эти исследователи не только считали себя мстящими рыцарями, решившимися спасти «идентифицированных пациентов», сразив семейных драконов, но они также вступили в священную войну против психиатрического истеблишмента. Окруженные превос­ходящим числом враждебной критики, поборники семейной те­рапии бросили вызов ортодоксальному положению, что шизо­френия — биологическая болезнь. Целители от психологии, по­всюду ликовали. К сожалению, они ошибались.

Наблюдение, что шизофреническое поведение, по-видимо­му, приспособлено под некоторые семьи, не означает, что семьи вызывают шизофрению. В логике такой тип умозаключения на­зывается «сделать поспешный вывод». Прискорбно, что семьи с шизофрениками годами страдают от предположения, что вино­ваты за трагедию психозов своих детей.

Есть четыре возможных способа реагировать на двойные связи или даже на дисквалифицирующие сообщения любого ти­па: комментарий (критика), непризнание, принятие или контр­дисквалификация (Sluzki, Beavin, Tarnopolsky & Veron, 1967). Первые два аннулируют или компенсируют двойную связь, и, если эти реакции позволяют обойти связь, они могут привести к творческим решениям (Bateson, 1978). Причина этого в том, что адаптивное решение двойной связи отступает от системы коор­динат, признающей различные типы логики. Способность отсту­пать, подобно этой, является творческим актом, базирующимся на редком навыке объективно видеть собственную ситуацию.

Авторские статьи Бейтсона фокусировались на интеракциях между двумя людьми, особенно между матерью и детьми. Отцы описывались только в негативном ключе, как неспособные по­мочь детям сопротивляться двойной связи. Семейный анализ, ограниченный двоими людьми, хоть это и являлось обычной практикой (особенно среди терапевтов, работающих с детским поведением и супружескими парами), неприемлем. Отношения матери с ребенком определяются ее отношениями с мужем и, в свою очередь, изменяют те отношения. Абсолютно так же отноше­ния терапевта с пациентом взаимно определяются и определяют отношения первого с супервизорами и администраторами.

В 1960 г. Джон Уикленд попытался расширить понятие двойной связи до трехперсональной интеракции. Он рассмотрел факт, что три человека обычно подключаются к двойной связи, даже если она не проявляется сразу. Однако в целом группу Бейт­сона больше интересовали общие положения, нежели лабиринт трехперсональной системы. Поэтому они полагали, что концеп­ция двойной связи может быть полезна для анализа трехперсональной системы в семье, клинике, бизнесе, политике и рели­гии, но работали с влиянием отца на диаду мать — дитя только мимоходом. Фактически группа Бейтсона, так же как последова­тели их стратегической терапии, никогда не уделяла особого внимания важности трехперсональных интеракций.

После публикаций о двойной связи члены проекта начали интервьюировать родителей совместно с их детьми-шизофрени­ками. Эти встречи были исследовательскими, а не терапевтичес­кими, но здесь был явный прогресс: семейные взаимоотношения не просто обсуждались, а реально изучались. Эти объединенные семейные сессии способствовали развитию движения семейной терапии, и в следующем разделе мы увидим, к чему они привели.

Все открытия группы Бейтсона сводились к единой точке: основополагающее значение коммуникации для организации семьи. Патологичные коммуникации — вот что делает семьи па­тологичными, заключили они. Идея об основополагающей мо­тивации для неопределенных сообщений, которые они наблюда­ли, ими отвергалась. Хейли считал, что мотивирующей силой для двойной связи является скрытая борьба за интерперсональный контроль; Бейтсон и Уикленд полагали, что она является побу­дительным мотивом для утаивания неприемлемых переживаний. Но все они сходились во мнении, что даже нездоровое поведение может быть адаптивным по отношению к семейному контексту. Вот два великих открытия этой производительной команды та­лантливых ученых: 1) множественные уровни коммуникации и 2) то, что деструктивные паттерны отношений поддерживаются саморегулирующимися интеракциями семейной группы.

ТЕОДОР ЛИДЗ, ЙЕЛЬ

Теодор Лидз, исследуя семейные динамики шизофрении, ру­ководствовался двумя традиционными психоаналитическими интересами: чрезвычайно устойчивые семейные роли и несовер­шенная родительская модель идентификации.

Лидз приступил к исследованию семей шизофреников в 1941 г., когда завершал ординатуру у Джона Хопкинса. В своем первом исследовании (Lidz & Lidz, 1949), охватившем 50 случа­ев, Лидз обнаруживает преобладание разведенных семей и семей с серьезно нарушенными отношениями. 40% выборки молодых шизофреников были лишены по крайней мере одного родителя из-за смерти, развода или изоляции; у 61% семей были выявлены серьезные супружеские разногласия; 48% имели в своем со­ставе по крайней мере одного крайне нестабильного родителя (психотика, тяжелого невротика или психопата); 41% семей по­казали эксцентричные или необычные паттерны воспитания де­тей. Только пять из пятидесяти случайно выбранных из всего ко­личества шизофреников вышли из прочных семей и воспитыва­лись двумя нормальными, совместимыми родителями.

Лидз усомнился в общепринятом тогда убеждении, что не­приятие матери является главной отличительной особенностью шизофренических семей. И его самым заметным открытием ста­ло наблюдение, что чаще всего деструктивное влияние исходит от отца.

Лидз продолжил это исследование лонгитюдным изучением шестнадцати семей, в составе которых имелись шизофреники. Эти интенсивные обследования небольшого количества случаев на протяжении нескольких лет позволили проникнуть в окру­жающую среду, в которой растут молодые шизофреники. Исполь­зуя тщательные интервью, наблюдения за семьей и проективное тестирование, исследователи обнаружили последовательные и ключевые паттерны семейного распада и психопатологию во всех семьях шизофреников.

Хотя Лидз жестко опирался на традиционный психоанали­тический образ мышления о семьях и многие его концепции со­средоточивались на человеке и его ролях, некоторые из этих на­блюдений вышли за рамки представлений об идентификации и развитии эго, коснувшись двух- или трехперсональных интерак­ций и даже всей семьи как единицы. Так Лидз ввел первые теоре­тические разработки о воздействии отдельных личностей роди­телей на их детей и более современный интерес к семье как к сис­теме.

Лидз отверг идею Фрейда о том, что шизофрения обусловле­на фиксацией на раннем оральном уровне с последующей рег­рессией перед лицом стресса в период раннего взросления. Он также не обнаружил явного неприятия или отторжения ребенка ни у одной из исследованных им матерей. В соответствии с этим он отверг и идею Фриды Фромм-Райхманн и Джона Розена, что материнское неприятие есть основная причина шизофрении.

В первых исследованиях внимание Лидза привлекали отцы в семьях шизофреников, у которых, как уже ранее отмечалось, встречались столь же часто и не менее серьезные нарушения пси­хики, как и у матерей (Lidz, Parker & Cornelison, 1956). В своей наиболее важной работе «Внутрисемейная среда шизофреника I:

Отец» (Lidz, Cornelison Fleck & Terry, 1957a) Лидз и его коллеги описали пять паттернов патологического отцовства в семьях ши­зофреников.

Первая группа — это деспотичные и строгие, авторитарные отцы, постоянно конфликтующие со своими женами. Отцы вто­рой группы враждебно настроены к своим детям, а не к женам. Подобный мужчина соперничает с собственными детьми за вни­мание и любовь матери, своим поведением напоминая ревниво­го брата, а не родителя. Третья группа состоит из отцов, открыто проявляющих параноидную напыщенность. Они отчуждены и равнодушны. Четвертая группа отцов представляет собой не­удачников по жизни и ничтожеств в собственной семье. Здесь дети растут как без отца. Пятая группа — это пассивные и покор­ные отцы, которые ведут себя больше как дети, чем как родите­ли. Они милы почти по-матерински, но предлагают слабую модель для идентификации. Эти покорные отцы не в состоянии переве­сить доминирующее влияние своих жен. Лидз пришел к заклкк чению, что лучше расти без отца, чем с таким, который слишком отчужден или слаб, чтобы послужить здоровой моделью для иден­тификации.

После описания некоторых патологических характеристик отцов в шизофренических семьях Лидз направил свое внимание на дефекты супружеских отношений. Темой, на которой базиро­вались его находки, заключалась в отсутствии ролевой взаимнос­ти. В успешных отношениях недостаточно исполнять собствен­ную роль, чтобы быть эффективным самому, необходимо еще уравновесить свою роль с партнерской, чтобы быть эффектив­ной парой. В семьях шизофреников, которые изучал Лидз, суп­руги были не способны исполнять собственные роли и не склон­ны поддерживать их у своих партнеров.

Лидз вслед за Парсонсом и Бейлисом утверждал, что первич­ной ролью отца является адаптивно-инструментальная, тогда как матери — интегративно-экспрессивная. Если каждый родитель исполняет вариант одной из этих ролей, они могут гармонично приспособиться друг к другу. Однако, если отцы не справляются со своими инструментальными ролями или матери отказывают­ся от выполнения экспрессивного воспитания, во взаимоотно­шениях возникают сложности.

(Обратите внимание, насколько эти положения гармонизи­ровали с традиционными половыми ролями: отец должен быть «маскулинным», а не «материнским»; хороший брак строго ком­плементарен: отец был сильным и занимался делом, а мать —

мягкой и самоотверженной, сидела дома и обслуживала своих детей и мужа.)

Лидз обнаружил, что во всех случаях, которые он изучал, супружеские отношения были нарушенными (Lidz, Cornelison, Fleck & Terry, 1957b). Сосредоточившись на том, что взаимные, кооперативные роли не достигаются, Лидз выделил два общих типа разногласий. В первом — супружеском расколе хронически отсутствует взаимная помощь друг другу или не достигается ро­левая взаимность. Эти мужья и жены постоянно обесценивают друг друга и открыто состязаются за расположенность и привя­занность своих детей. Их брак — зона боевых действий. Второй паттерн — супружеская асимметрия — заключается в серьезной психопатологии у одного партнера, который доминирует над другим. Так, один родитель становится крайне зависимым, тогда как другой выглядит как сильная родительская фигура, но на де­ле является патологическим хулиганом. Более слабый супруг — в исследованиях Лидза обычно отец — поддерживает патологичес­кие отклонения доминирующего партнера. Во всех таких семьях несчастные дети терзаются противоречивыми родственными чув­ствами и отягощены гнетом приведения к равновесию сомни­тельного брака их родителей.

ЛАЙМАН УИНН,

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ

ПСИХИЧЕСКОГО ЗДОРОВЬЯ

Ни у кого из лидеров семейной терапии не было такой длин­ной и безупречной карьеры, как у Лаймана Уинна. Его безуко­ризненная образованность и пылкая забота о несчастных стали источником вдохновения для сорокалетних сугубо практичных и чрезвычайно продуктивных исследований. Как и другие до него, Уинн изучал эффекты коммуникаций и семейные роли. Но в от­личие от остальных он сосредоточивался в своих работах на том, как передается в семьях патологическое мышление.

После завершения своей медицинской практики в Гарварде в 1948 г. Уинн продолжил ее в Департаменте социальных связей, дослужившись там до степени доктора философии. Здесь он столк­нулся с работами лидирующих фигур в психологии, социологии и социальных системах, включая Талкотта Парсонса, с подачи которого он стал рассматривать личность как подсистему в боль­шой семейной системе. Идея, что мы есть часть чего-то большего, чем мы сами, стала критерием профессионального подхода Уинна к проблемам индивида и его личных взглядов на пробле­мы общества.

В 1952 г. Уинн присоединился к Лаборатории социосредо-вых исследований Джона Клаусона в Национальном институте психического здоровья (НИШ), где он первый начал интенсив­но работать с семьями психически больных (Broderick & Schra-der, 1991). В 1954 г., когда в НИПЗ пришел Мюррей Боуэн в ка­честве главы исследовательского проекта шизофреников и их се­мей, Уинн обрел коллегу, который разделял его убеждение в том, что семья должна быть единицей лечения (несмотря на то, что эта пара не совсем сходилась во мнениях по поводу характера та­кого лечения). После того как Боуэн в 1959 г. покинул НИПЗ, Уинн принял на себя его обязанности в качестве руководителя семейных исследований, которые сохранялись за ним вплоть до 1970-х.

Во время своего пребывания в НИПЗ Уинн занимался ис­следованиями в Вашингтонском психоаналитическом институте и входил в преподавательский состав Вашингтонской школы психиатрии. С 1950-х по 1970-е гг. Уинн опубликовал множество исследовательских отчетов и воспитал несколько талантливых исследователей-клиницистов, включая Шапиро, Билза и Райсса. В 1972 г. Уинн покинул НИПЗ и стал профессором Рочестерско-го университета, возглавив в нем факультет психиатрии. В 1997 г. он ушел в отставку.

Уинн начал исследования семей шизофреников в 1934 г., когда впервые стал наблюдать за родителями своих госпитализи­рованных пациентов на двухнедельных терапевтических сессиях. В неблагополучных семьях его больше всего поразили удивительно ненастоящие эмоции — как позитивные, так и негативные, — че­му он дал название «псевдовзаимность» и «псевдовраждебность», — а также характер границ вокруг них — резиновая ограда, — явно неустойчивых, но в действительности непроницаемых для внеш­него воздействия (особенно от терапевта).

Псевдовзаимность (Wynne, Ryckoff, Day & Hirsch, 1958) — это видимость сплоченности, которая маскирует конфликт и пре­пятствует близости. Эти семьи необычно пугает разделенность. Они так озабочены собственной сочлененностыо, что у них нет места для проявления индивидуальных черт и личных, дивер­гентных интересов. Семьи не терпят более глубоких и теплых взаимоотношений или независимости. Эта поверхностная сплоченность не дает проявляться глубокой привязанности и силь­ным сексуальным чувствам, а также более сильной близости.

Псевдовраждебность — это другое обличье сходного сговора, утаивающего группировки и расколы (Wynne, 1961). Последствия расколов или группирований можно увидеть в ходе семейных сессий. Они используются для поддержания определенного типа динамического равновесия, когда изменение любой части систе­мы — хоть группировки, хоть раскола — воздействует так, что происходят изменения в других частях системы. Типичная си­туация — группирование пациента с одним из родителей и рас­кол между родителями. Но на самом деле за этими коалициями стоит угроза, которую поэтому приходится скрывать.

Псевдовраждебность — это процесс самоизбавления. Не­смотря на свою броскость и интенсивность, она сигнализирует только о поверхностном расколе. Подобно псевдовзаимности, псевдовраждебность стирает близость и привязанность, так же как более сильную враждебность; она искажает коммуникацию и ухудшает реалистичное восприятие взаимоотношений и раци­ональное мышление о них.

В нарушенных семьях используются различные механизмы для подавления любых сигналов о разделенности семьи — как внутренних, так и внешних. Резиновая ограда — это невидимый барьер, который растягивается, чтобы позволить обязательное внесемейное участие — например, посещение школы, но резко сокращается, если подобная вовлеченность заходит слишком да­леко. Жесткая ролевая структура семьи сохраняется, ограждаясь путем семейной изоляции. Самое вредное качество резиновой ограды заключается в том, что именно те, кому больше всего не­обходим внешний контакт, чтобы исправить семейное искаже­ние реальности, меньше всего допускают это. Вместо того чтобы быть субсистемой социума (Parsons & Bales, 1955), шизофрени­ческие семьи становятся больным маленьким социумом в себе с жесткими границами без дверей.

В контексте, где сплоченность — это все и внешние взаимо­связи мешают, признание индивидуальных отличий может быть неосуществимой сутью вопиюще эксцентричного поведения, наблюдаемого в шизофренических реакциях. Таким образом, че­ловек наконец добивается статуса обособленности, но потом за ним закрепляется клеймо шизофреника, и семья от него отвора­чивается; семейная псевдовзаимность восстанавливается, подоб­но тому как жижа заполняет освободившееся пространство в трясине, когда из нее убирают камень. Острая форма шизофрении может представлять собой отчаянную попытку индивидуа­лизации, которая не только не удается, но и стоит личного член­ства в семье. Если острая шизофрения переходит в хроническую форму, пораженный пациент позже может быть снова допущен в семью.

Уинн связывал новое понятие «коммуникативная девиация» с более .старым «расстройство мышления». Он рассматривал ком­муникацию как средство передачи расстройства мышления, ко­торое является определяющей характеристикой шизофрении. Коммуникативная девиация — это более интеракдиональное по­нятие, чем расстройство мышления, и легче поддается наблюде­нию, чем двойная связь. В течение 1978 г. Уинн изучил свыше 600 семей и собрал неопровержимые доказательства того, что на­рушенные стили коммуникации являются отличительным каче­ством семей с молодыми шизофрениками. Сходные расстройства присутствуют и в семьях, члены которых находятся в погранич­ных состояниях, с невротиками, а также в нормальных семьях, но прогрессивно менее требовательных (Singer, Wynne & Toohey, 1978). Эти наблюдения — что коммуникативная девиация не ог­раничивается исключительно шизофреническими семьями, а рас­ширяется до бесконечности (чем больше девиация, тем серьез­нее патология), — согласуется с другими исследованиями, кото­рые описывают «спектр шизофренических расстройств».

РОЛЕВЫЕ ТЕОРЕТИКИ

Благодаря тому, что основатели семейной терапии сосредо­точивали свое внимание только на явлении вербальной коммуни­кации, их еще не оперившаяся дисциплина набрала силу. Подоб­ные действия годятся до поры, но концентрация исключительно на одном этом аспекте семейной жизни означает пренебрежение как к индивидуальной интерсубъективности, так и к внешним воздействиям социума. Сейчас, когда все повально увлечены ин-тегративными моделями, мы забываем кое-что из нашей исто­рии — особую профессиональную самобытность, которая отличала семейного терапевта, и отчасти это происходит из-за пренебре­жения коллаборативной, мультидисциплинарной базой учения о семье. Опасность короткой памяти и ощущения эксклюзивности заключается в профессиональной ограниченности и изоляции, когда, подобно психоаналитикам, запросто можно остаться за бортом мейнстрима медицины.

Ролевые теоретики, например Джон Шпигель, описали, как дифференцируются индивиды в социальных ролях внутри се­мейной системы. Этот важный факт оставался в тени излишне упрошенной версии системной теории, в соответствии с которой с индивидами обращались как с винтиками машины. Уже в 1954 г. Шпигель отметил, что система в терапии включает терапевта на­равне с семьей (идея, которая позже возродится как «кибернети­ка второго порядка»). Он также произвел ценное разграничение между интеракциями и трансакциями. Бильярдные шары интер-акционируют — они сталкиваются и изменяют направление друг друга, но по существу остаются без изменений. Люди трансакци-онируют — они совместно взаимодействуют, не только изменяя направления друг друга, но и вызывая внутренние изменения.

В 1934 г. Казанин, Найт и Сэйдж предположили, что семей­ные ролевые взаимоотношения являются важным фактором для шизофрении. Из 45 случаев шизофрении у 25 они нашли мате­ринскую гиперопеку и только в двух — материнское отвержение (Kasanin, Knight & Sage, 1934). Дэвид Леви (Levy, 1943) тоже об­наружил, что материнская гиперопека чаще сочеталась с шизо­френией, чем отвержение. В то время как в общем более очевид­на материнская гиперопека, Леви также нашел множество случа­ев чрезмерной опеки и со стороны отца.

По иронии судьбы для поля, в котором круговая причин­ность, похоже, становится излюбленной концепцией, ошибка эволюции в виде представления негативных влияний в семьях линейными — когда родители обвиняются за отвержение, чрез­мерную опеку или за то, что они загоняют своих детей в двойные связи, — не только несправедлива, но и изрядно портит репутацию семейной терапии. У семей с душевнобольными членами име­ются причины, чтобы остерегаться положения обвиненного в несчастьях своих детей.

В 1951 г. Группа по продвижению психиатрии (ГПП) при­шла к заключению, что психиатрия уделяет недостаточно внима­ния семьям, поэтому был создан комитет, возглавленный Джо­ном Шпигелем, для изучения поля и отчета по полученным све­дениям. Доклад комитета ГПП (Kluckhohn & Spiegel, 1954) выделил роли как первичные структурные компоненты семей. Было сделано заключение, что здоровые семьи содержат не слиш­ком много ролей и они относительно стабильны и что этот пат­терн важен для воспитания у детей чувства статуса и идентичнос­ти. Существуют правила для каждой роли, и дети усваивают их при помощи имитации и идентификации.

Семейные роли не могут существовать независимо друг от друга; каждая очерчивается другой соответствующей. Например, не может быть доминирующего супруга без покорной жены. Ро­левое поведение двоих или более людей, включенное во взаим­ную трансакцию, определяет и регулирует их взаимообмен. Са­мый распространенный пример этого — во многих семьях один из родителей требовательнее другого. Эти различия поначалу могут быть незначительными, но чем строже один родитель, тем более терпимым, по-видимому, становится другой. Комитет ГПП истолковывал роль как функцию одновременно внешних соци­альных влияний и внутренних потребностей и побуждений. Та­ким образом, ролевая теория служит связующим звеном между «нтраперсональными и интерперсональными структурами.

С 1953 г. Шпигель работал в Гарвардской медицинской шко­ле, оставаясь верным своим интересам к ролевой теории и се­мейной патологии. Он увидел, что симптоматийные дети склон­ны вовлекаться в конфликты своих родителей. У родителей не-симптоматийных детей тоже может быть конфликт, но эти дети вовлекаются в него не напрямую. Шпигель (Spigel, 1957) описал свои наблюдения в психоаналитической терминологии: дети идентифицируются с бессознательными желаниями родителей и отыгрывают их эмоциональный конфликт. Детское отыгрывание служит защитой для родителей, которые тем самым имеют воз­можность избежать встречи со своими личными конфликтами и конфликтами друг друга.

Анализ семейных динамик Р. Д. Лэйнга является по большей части полемичным, нежели научным, но его наблюдения помог­ли популяризовать роль семьи в психопатологии. Лэйнг (Laing, 1965) позаимствовал концепцию Маркса о мистификации (клас­совой эксплуатации) и применил ее к «политике семей». Мисти­фикация связана с процессом искажения детского опыта, когда его отвергают или дают ему другое название. Например, роди­тель говорит своему ребенку, который загрустил: «Ты, должно быть, устал» (Иди спать и оставь меня одну). Сходным образом идея, что «хорошие» дети всегда спокойны, взрастила уступчи­вых, но вялых детей.

Согласно Лэйнгу, если приклеивать к поведению ярлык па­тологии, даже «семейной патологии», то это ведет к его мисти-фицикации. Главная функция мистификации — поддерживать статус-кво, существующее положение. Мистификация ограни­чивает восприятие, чувства и, что хуже всего, реальность. Если родители постоянно мистифицируют опыт ребенка, его существование становится неаутентичным. Раз чувства этих детей не принимаются, они воплощают фальшивое «я», оставляя реальное «я» при себе. Обычно это приводит к неаутентичности,, но если раскол между реальным и ложным «я» доводится до крайности, то результатом становится безумие (Laing, 1960).

Мюррей Боуэн из НИПЗ и Айвен Божормений-Неги из Вос­точно-Пенсильванского психиатрического института тоже изу­чали семейные динамики и шизофрению, но, поскольку они лучше известны благодаря своим клиническим вкладам, их рабо­та будет рассматриваться ниже.

Супружеское консультирование

История профессионального супружеского консультирова­ния — это малоизвестное дополнение к семейной терапии, по­скольку оно по большей мере существует вне господствующего направления психиатрии. Много лет не было явной необходи­мости в отделении специалиста по супружескому консультиро­ванию. Люди с проблемами брака предпочитали раньше, да и сейчас обсуждать их со своими докторами, священниками, юрис­тами или учителями, чем обращаться к специалистам по душев­ному здоровью. Первые профессиональные центры для супру­жеского консультирования появились около 1930 г. Пол Попиноу открыл Американский институт семейных отношений в Лос-Анджелесе, а Абрахам и Ханна Стоун — аналогичную клинику в Нью-Йорке. Третьим центром стала Супружеская консультация в Филадельфии, основанная в 1932 г. Эмили Хартсшорн Мудд (Broderick & Schrader, 1981). Представители этой новой профес­сии стали встречаться ежегодно с 1942 г. и в 1945 г. основали Американскую ассоциацию супружеских консультантов.

Параллельно развитию супружеского консультирования сре­ди некоторых психоаналитиков появилась сходная тенденция, которая привела их к объединенной супружеской терапии. Хотя большинство психоаналитиков всегда руководствовались запре­том, который Фрейд наложил на установление контакта с семьей пациента, некоторые из них пренебрегали правилами и экспери­ментировали с сопутствующей и объединенной терапией для супругов.

Первый отчет о психоанализе супружеских пар был сделан

Кларенсом Оберндорфом на собрании Американской психиат­рической ассоциации в 1931 г. (Oberndorf, 1938). Оберндорф вы­двинул теорию, согласно которой супружеские пары имеют вза­имосвязанные неврозы и что они лучше поддаются совместной терапии. Эта точка зрения стала основой для согласия между теми в аналитическом сообществе, которых заинтересовала те­рапия супружеских пар. «Из-за длительности и интимной природы брака каждый невроз у одного из супругов прочно фиксируется в супружеских отношениях. Это полезная и иногда незаменимая терапевтическая оценка для того, чтобы сконцентрировать ана­литические обсуждения на комплементарных паттернах и, если необходимо, заполучить обоих супругов для терапии» (Mittle-man, 1944, p. 491).

В 1948 г. Бела Миттльман из Нью-Йоркского психоаналити­ческого института опубликовал первый доклад о совместной супружеской терапии в США. Ранее, в 1937 г., Рене Ла Форгю сообщил о своем опыте анализа нескольких членов одной семьи одновременно. Миттльман предположил, что мужья и жены мо­гут лечиться у одного аналитика и что благодаря наблюдению за обоими существует возможность для того, чтобы пересмотреть их иррациональные впечатления друг о друге (Mittleman, 1948). Мнение, что реальность объективных взаимоотношений может быть по крайней мере настолько же важной, как интрапсихичес-кие представления о них, была поистине революционной для ана­литика. Натан Аккерман (Ackerman, 1954) тоже признавал, что совместная терапия партнеров по браку — хорошая идея, а также полагал, что матерям и детям совместная терапия может прине­сти только пользу.

Тем временем в Великобритании, где объективные взаимо­отношения представляли собой центральный интерес для психо­аналитиков, Генри Дике и его сотрудники в Тэвистокской кли­нике учредили подразделение семейной психиатрии. Здесь суп­ружеским парам, обратившимся в суд за разводом, помогали урегулировать свои разногласия (Dicks, 1964). Впоследствии к Тэвистокской клинике присоединилось Бюро семейных обсуж­дений Бейлинтса, так что его агентству социальной работы с проблемами брака, а косвенно и полю супружеского консульти­рования в целом добавился престиж клиники.

В 1956 г. Виктор Эйзенштейн, директор Нейропсихиатри-ческого института в Нью-Джерси, опубликовал под своей редак­цией книгу под названием «Невротические интеракции в семье».

В ней было несколько статей, описывающих положение в искус­стве супружеской терапии. Фрэнсис Битмен, заместитель дирек­тора Еврейской семейной службы Нью-Йорка, представил под­ход к изучению и лечению проблем брака (Beatman, 1956); Лоу-ренс Кубье предложил психоаналитическое исследование динамик брака (Kubie, 1956); Маргарет Малер описала воздейст­вие семейных конфликтов на детское развитие (Mahler & Rabi-novitch, 1956), а Эшли Монтегю добавил культурную перспекти­ву к динамическим воздействиям на брак (Montaque, 1956). Миттльман написал для того же издания статью с более обширным представлением своих взглядов на нарушения брака и их тера­пию (Mittleman, 1956). Он описал некоторые комплементарные супружеские паттерны, включая агрессивный — покорный и не­зависимый — требовательный. Эти неровные пары составляются по той причине, согласно Миттльману, что супруги искажают личности друг друга через призму своих иллюзий: она восприни­мает его независимость как достоинство, он принимает ее зави­симость за обожание. Миттльман также отметил, что реакции супругов друг на друга могут формироваться их отношениями с родителями. Если не понимать бессознательную мотивацию, она может управлять семейным поведением, приводя к взаимным невротическим поступкам и реакциям. Миттльман полагал, что двадцать процентов времени один терапевт может работать со всеми членами семьи, но в других случаях лучше отдельные тера­певты для каждого члена семьи.

Приблизительно в это же время Дон Джексон и Джей Хейли тоже были заняты описанием супружеской терапии в рамках анализа коммуникаций. Когда их идеи снискали известность сре­ди супружеских терапевтов, поле супружеской терапии стало час­тью общего движения семейной терапии.

От исследований к лечению: пионеры семейной терапии

Мы увидели, как разработки в госпитальной психиатрии, групповых динамиках, интерперсональной психиатрии, движе­нии по работе с детьми, исследованиях шизофрении и супружес­ком консультировании предвосхитили семейную терапию. Но кто же в действительности является ее основателем? Хотя на эту славу претендуют многие соперники, эта честь должна быть поделена между Джоном Илдеркином Беллом, Доном Джексоном, Натаном Аккерманом и Мюрреем Боуэном. Кроме этих основа­телей семейной терапии следует отметить и таких пионеров этого поля, как Джей Хейли, Вирджиния Сатир, Карл Витакер, Лайман Уинн, Айвен Божормений-Неги, Кристиан Миделфорт и Сальвадор Минухин. Причем в первом десятилетии движения семейной терапии, вероятно, наиболее влиятельными из них бы­ли Дон Джексон, Джей Хейли и Вирджиния Сатир в Пало-Альто; Мюррей Боуэн в Вашингтоне и Натан Аккерман в Нью-Йорке.

ДЖОН БЕЛЛ

Джон Илдеркин Белл, психолог Кларкского университета в Вустере, Массачусетс, который начал работать с семьями в 1951 г., занимает особое положение в истории семейной терапии. Воз­можно, это первый семейный терапевт, но он упомянут только вскользь в двух наиболее значимых исторических описаниях движения (Guerin, 1976; Kaslow, 1980), потому что, начав наблю­дать семьи в 1950-х, он опубликовал свои идеи лишь спустя деся­тилетие. Более того, в отличие от других отцов семейной терапии он был не так плодовит. Он не основал клинического центра с мировым именем, не разработал учебной программы и не воспи­тал учеников, получивших широкую известность.

Подход Белла (Bell, 1961, 1962) происходил напрямую из груп­повой терапии. «Семейная групповая терапия» в основном стро­илась на стимулировании открытых обсуждений, чтобы помо­гать семьям разрешать их проблемы. Участие Белла, как и любого другого группового терапевта, заключалось в том, что он вдох­новлял молчаливых членов группы на разговор и интерпретиро­вал причины их защит.

Белл считал, что семейная групповая терапия проходит через предсказуемые фазы, в точности как это происходит с группами незнакомых прежде людей. Поначалу он выстраивал свое лече­ние по четкой схеме, имеющей ряд стадий, каждая из которых сосредоточивалась на особом сегменте семьи (Bell, 1961). Но впоследствии он стал менее прямым и позволял семьям эволю­ционировать согласно естественной последовательности. Тогда он уже приспосабливал свои вмешательства к требованиям мо­мента. Для составления более полного впечатления о семейной групповой терапии см. главу 3.

ПАЛО-АЛЬТО

Группа Бейтсона прониклась интересом к семейной терапии в процессе изучения семейных динамик и шизофрении. Начав встречаться с семьями шизофреников в 1954 г. в надежде через ненавязчивое естественное наблюдение лучше понять паттерны их коммуникаций, члены проекта, проникнувшись к страданиям этих семей, обнаружили, что втянулись в роли их помощников (Jackson & Weakland, 1961). В то время как Бейтсон был бесспор­ным научным лидером этой группы, Дон Джексон и Джей Хейли оказали наибольшее влияние на развитие семейной терапии.

Джексон отказался от психоаналитических концепций, ко­торые усвоил во время своей учебы, и взамен обратил свое вни­мание на динамику обменов между людьми. Анализ коммуника­ций был его основным инструментом. Как и Бейтсон, Дон Джон­сон считал, что поведение и коммуникация синонимичны.

Изначально мысли Джексона о семейной терапии были вы­званы встречами с родственниками пациентов, которых он вел, и случайными визитами шизофреников на дому (Jackson & We­akland, 1961). Наблюдения за влиянием семьи на пациента и на­оборот не новы, но заключения Джексона стали открытиями. После Фрейда семья понималась как решающая сила, вызываю­щая изменение в личности — как в лучшую, так и в худшую сто­рону. Но с семьями справлялись путем изоляции — физической и эмоциональной, подобно тому как больного извлекали из за­раженной среды. Однако Джексон начал рассматривать возмож­ность воздействия на семьи, вместо того чтобы пытаться исклю­чать их влияние.

В течение 1954 г. Джексон разработал простейшую семейную интеракциональную терапию, которую описал в статье «Вопро­сы семейного гомеостаза», представленной на собрании Амери­канской психиатрической ассоциации в Сент-Луисе. Он по-преж­нему делал основной акцент на эффекты, которые терапия паци­ента оказывает на его семью, а не на перспективы лечения семей (Jackson, 1954). Позаимствовав кое-что из биологии и системной теории, Джексон описал семью как гомеостатическую единицу, которая сохраняет относительную устойчивость внутреннего функ­ционирования.

Концепция Джексона о семейном гомеостазе — семьи как еди­ницы, которая сопротивляется изменениям, — не могла не стать определяющей метафорой первых трех десятилетий семейной

терапии. Задним числом мы могли бы сказать, что акцент на го-меостазе переоценивал консервативные свойства семей и недо­оценивал их гибкость. Но в то время признание того, что семьи сопротивляются изменениям и действуют, оказывая сдерживаю­щее влияние, было необыкновенно продуктивным для понима­ния того, что заставляет людей так упорствовать в своих несчас­тьях.

Хотя на практике Джексон и его коллеги, вероятно, упроща­ли гомеостатическую природу семей, их теоретические работы становились все более искушенными. Они понимали, что посто­янство не обязательно означает ригидность. (Не далее чем в 1939 г. физиолог Уолтер Кеннон говорил, что, подобно физиологичес­ким системам тела, «даже социальные и промышленные органи­зации сохраняют относительную устойчивость состояния перед лицом внешних волнений».) Семейный гомеостаз — это дина­мическое состояние, говоря словами Кеннота, относительной ста­бильности. Семьи стремятся поддерживать или восстанавливать статус-кво: члены семьи функционируют как регуляторы, и семья, как говорится, действует методом проб и ошибок (Haley, 1963). Результат не является непоколебимым, но стабильным в колеба­нии поведения.

В «Шизофренических симптомах и семейных интеракциях» (Jackson & Weakland, 1959) Джексон показал, как симптомы па­циентов сохраняют стабильность в их семьях. В одном таком слу­чае молодая женщина с диагнозом «кататоническая шизофре­ния» обладала, что было свойственно и большинству ее замет­ных симптомов, глубокой нерешительностью. Однако, когда она все же вела себя решительно, ее родители теряли голову. Мать становилась беспомощной и зависимой, отец буквально превра­щался в импотента. На одной из семейных встреч родителям не удалось заметить, что их дочь пришла к простому решению. Толь­ко после третьего прогона магнитофонной записи сессии они все же расслышали ее заявление. Неуверенность родителей не была ни безумной, ни бессмысленной, скорее всего она защищала их от столкновения с собственными затруднениями. Этот случай — один из ранних опубликованных примеров того, как даже психо­тические симптомы могут иметь значение в контексте семьи. Эта статья также содержит проницательное наблюдение, что детские симптомы часто бывают преувеличенной версией проблем их родителей. Взрослые просто умеют лучше спасаться в социуме, чем дети.

При переходе от умозрительных заключений к поведенчес­кому обследованию последовательностей коммуникации Джек­сон обнаружил, что ему нужен новый язык интеракции. Его ба­зовое положение заключалось в том, что все люди при продол­жительных взаимодействиях развивают шаблонные паттерны интеракции. Он назвал это паттернирование «поведенческая из­быточность» (Japkson, 1965).

Термин «избыточность» не только обращает внимание на зна­чимую черту семейного поведения, но и отражает феноменоло­гическую позицию Джексона. Традиционные психиатрические термины, такие, как проекция, защита и регрессия, подразумева­ют гораздо большее относительно внутренних мотивирующих состояний, чем простой описательный язык ранних семейных терапевтов. Даже используя понятия, предполагающие предпи­сания, Джексон оставался верным описанию. Так, его гипотеза правил была просто средством для суммирования наблюдений, что внутри любых связанных обязательствами союзов (диад, три­ад или более многочисленных групп) существуют избыточные паттерны поведения. Правила (как знает любой студент-фило­соф, изучающий детерминизм) могут описывать привычное, а не предписываемое. Вторая часть гипотезы правил заключается в том, что члены семьи используют только кое-что из всего спект­ра поведения, доступного им. Этого, кажущегося невинным, фак­та достаточно, чтобы сделать семейную терапию возможной.

Допустим, что семьи, которые пришли на терапию, застряли в тесноте малых возможностей для выбора или излишне жестких правил. Поскольку правила во многих семьях не объясняются, то никто их не утверждает, и их трудно изменить. Однако тера­певт, как сторонний наблюдатель, может помочь семье увидеть и перепроверить правила, по которым они живут.

В 1963 г. Джексон описал три типа семейных правил: 1) нор­мы, которые скрывают; 2) ценности, которые сознательно под­держивают и открыто признают; 3) гомеопатические механизмы, которые контролируют то, как соблюдаются нормы и ценности (метаправила). Многие из этих правил внедряются родительски­ми семьями, но Джексон и его коллеги по Пало-Альто редко за­глядывали за пределы нуклеарных семей.

Джексон заключил, что раз семьи живут по правилам и пра­вилам о правилах (метаправилам), то семейная дисфункция про­исходит из отсутствия правил об изменениях. Таким образом, он стремился прояснять правила и изменять те из них, которые являются все же более вредными, чем полезными. В действительнос­ти это затейливый способ описательной интерпретации — тех­ника, используемая коммуникативными терапевтами гораздо чаше, чем предполагают их публикации.

Хотя они и отрицали пользу выявленных семейных паттер­нов интеракций (Jackson & Weakland, 1961), на деле эта техника часто использовалась первыми терапевтами из Института психи­ческих исследований (ИПИ). Возможно, одна из причин того, что они стали почти исключительно полагаться на стратегичес­кое и недирективное влияние, заключается в том, что существует большая разница между проговариванием членам семьи, что они делают что-то не так («Я заметил, что, когда бы я ни задавал Джон­ни вопрос, он обращается за ответом к матери»), и указанием последствий их действий («Пока вы будете полагаться на то, что ваша мать скажет за вас, вы никогда не научитесь говорить за себя»).

Терапевтические стратегии Джексона основывались на по­сылке, что психиатрические проблемы проистекают из способа поведения людей друг с другом при передаче контекста. Он счи­тал человеческие проблемы интеракциональными и ситуацио-нальными. Разрешение проблем подразумевает изменение кон­текста, в котором они возникают. Хотя Джексон писал больше о понимании семей, чем об их терапии, многие из его объясни­тельных понятий (гомеостатические механизмы, компенсации, двойные связи, симметрия и комплементарность) информируют о его стратегиях и стали первым языком системно-ориентированных семейных терапевтов. Он первый стремился различить функцио­нальные интеракции (избыточные паттерны поведения) от дис­функциональных (сохранение проблем). Для этого он наблюдал, когда возникают проблемы и в каком контексте, в чьем присут­ствии и как люди реагируют на них. Предполагая, что симптомы являются гомеостатическими механизмами, Джексон часто ин­тересовался, почему семьям становится хуже, если проблема раз­решается. Человек может желать улучшения, но семья нуждается в том, чтобы кто-то выполнял роль больного. Улучшение может быть угрозой для устоявшегося порядка вещей.

Джексоновская модель семьи как гомеостатической системы выделила такое качество симптоматийного поведения, как под­держание равновесия. Это напрямую привело к идее, что девиа­ция, или отклонение от нормы, включая симптоматику и ирраци­ональное поведение, необязательно негативна, по крайней мере

с точки зрения тех, кто учится с этим жить. К примеру, пьянство может удерживать отца от предъявления требований жене или навязывания дисциплины детям. К сожалению, некоторые се­мейные терапевты, следуя идее Джексона, перескочили от за­ключения, что симптомы преследуют некую цель, к предположе­нию, что некоторые семьи нуждаются в больном члене, что, в свою очередь, зачастую приводит к видению в родителях мучите­лей собственных детей — козлов отпущения. Выражаясь проще, это часть освященной веками традиции порицания родителей за трудности их детей. Если шестилетний мальчик плохо ведет себя дома, возможно, нам следует спросить с его родителей. Но в пьян­стве мужа необязательно повинна его семья, и, конечно, неспра­ведливо полагать, что семьи ответственны за психотическое по­ведение своих шизофренических членов.

Оглядываясь назад, можно увидеть, как прежний акцент на гомеостазе, так же как и на кибернетической метафоре семьи как машины, привел к видению терапевта прежде всего как механи­ка, а не как целителя. В своем рвении освободить «семейных козлов отпущения» из когтей их «патологических» семей первые семейные терапевты спровоцировали некоторое сопротивление с их стороны. Терапевты, считающие себя спасителями невинных жертв от их семей и занимающие враждебную позицию, уподоб­ляются людям, которые, перевернув черепаху на спину, сетуют, что это создание не хочет покидать свой панцирь.

Но нам следует признать, что эти взгляды есть продукт кон­текста, в котором они возникли. Семьи с серьезными наруше­ниями, наподобие шизофренических семей, которые изучал Джек­сон и его коллеги, по понятным причинам чувствуют на себе большую угрозу и поэтому больше защищаются, чем остальные.

Среди наиболее язвительных и влиятельных работ Джексо­на — «Семейные правила: брачный контракт «услуга за услугу» (Jackson, 1965). Ролевые деления в супружестве, по Джексону, не просто вопрос половых различий, а результат серий компенса­ций, которые вырабатываются в любых долгосрочных взаимоот­ношениях. Традиционный взгляд, что супружеские роли проис­ходят из полоролевых различий, относит поведение на счет инди­видуальных черт характера, вместо того чтобы понимать степень, в которой эти взаимоотношения зависят от интеракций и правил для интеракций, выработанных между людьми. Джексон не счи­тает, что половых различий не существует, а полагает, что их значение относительно. Основные различия в браке, как и в других отношениях, вырабатываются, а не перенимаются1. Факт, что многие супружеские компенсации не осознаются или не яв­ляются очевидными, означает, что семейные терапевты могут выполнять полезную роль в выявлении тех договоренностей, ко­торые не работают или не замечены.

Другой конструкт, важный для концепции Джексона, — ди­хотомия между комплементарными и симметричными отношения­ми. (Как и множество плодотворных идей семейной терапии, эта была впервые сформулирована Бейтсоном.) При комплементар­ных отношениях люди различаются по способам приспособле­ния друг к другу: если один рациональный, то другой — эмоцио­нальный, если один слабый, другой — сильный. Симметричные отношения основываются на равенстве и сходстве. Брак между людьми, которые одновременно занимаются и карьерой и до­машними делами, симметричен.

Когда-то комплементарный брак, подобный тому, какой был между Оззи и Харриет2, был нормой для США — страны, дающей семьям стабильность, если не равноправие. Наиболее глубокие изменения в семейной жизни во второй половине XX века за­ключались в приходе симметричной семьи, где оба супруга зара­батывают. К несчастью, процесс перехода от комплементарного к симметричному равенству перестроил американскую семью, подобно тому как торнадо приводит в порядок обстановку на стоянке для трейлеров.

Большинство концепций Джексона (комплементарность/ симметричность, компенсация, двойная связь) описывало отно­шения между двоими людьми. Хотя в его намерение входило со­здать описательный язык интеракций целой семьи, главного ус­пеха он добился при описании взаимоотношений между женами и мужьями. Этот узкий взгляд на супружескую диаду всегда пред­ставлял собой одно из ограничений группы Пало-Альто. Необы­чайный интерес к коммуникации привел их к пристрастному от­ношению в пользу взрослых, и они были склонны пренебрегать

детьми, так же как и различными триадами, создаваемыми се­мьями. Как следствие, многие из их последователей сводили се­мейные проблемы к супружеским, даже если или особенно тог­да, когда в роли пациентов выступали маленькие дети.

Самое большое открытие группы Бейтсона заключалось в том, что нет такой вещи, как простая коммуникация; каждое со­общение квалифицируется другим сообщением на более высо­ком уровне. В «Стратегиях психотерапии» Джей Хейли (Haley, 1963) показал, как скрытые сообщения используются в борьбе за контроль, что свойственно всем взаимоотношениям. Симптомы, как он доказывает, отображают неконгруэнтность между уров­нями коммуникации. Человек с симптоматикой, делая что-ни­будь, например дотрагиваясь до дверной ручки шесть раз, преж­де чем открыть дверь, в то же самое время дает понять, что делает это не по-настоящему — просто он ничего с этим не может поде­лать. Между тем симптомы человека — над которыми он не влас­тен — результативны для него самого и для других: разве можно всерьез ожидать от человека, «имеющего компульсию» такой си­лы, что он утром вытащит себя из дома?

Психоаналитики характеризуют то, что пациент получает от общения с людьми благодаря своей симптоматике, как «вторич­ную выгоду». По Хейли, «вторичная выгода» — первична. Вот что он пишет: «С предложенной здесь точки зрения ключевой ас­пект симптома — польза, которую он приносит пациенту в при­обретении контроля над тем, что должно случиться во взаимоот­ношениях с кем-нибудь» (Haley, 1961). Симптоматийное поведе­ние — это искусный путь осуществления контроля над людьми с одновременным отрицанием этого.

За этим анализом стоит кибернетическая метафора, которая заключается в том, что невротические симптомы работают по­добно регулятору, контролирующему скорость машины, — оба не позволяют выйти за пределы ограничений и оба охраняют су­ществующее положение. Поскольку симптоматийное поведение «неразумно», Хейли, чтобы помочь пациентам, не прибегает к убеждениям. Вместо этого терапия превращается в стратегичес­кую игру в кошки-мышки, в которой терапевт устраивает заго­вор, чтобы перехитрить пациента ради его же блага.

Хейли (1963) определял терапию как направляющую форму лечения и признавал, что обязан Милтону Эриксону, у которого обучался гипнозу с 1954-го по 1960 г. В действительности в ранних работах Хейли трудно понять, где кончается Эриксон и на­чинается он. В том, что он назвал «краткосрочная терапия», Хей­ли берет под прицел контекст и возможную функцию симптомов пациента. Его первые шаги часто задумывались с тем, чтобы до­биться контроля над терапевтическими отношениями. Хейли цитирует эриксоновский прием, когда пациента уведомляют, что на первом интервью всплывет то, о чем он захочет сказать, и другое, о чем он захочет умолчать, и об этом, безусловно, гово­рить не следует. Здесь терапевт, конечно же, учит пациента тому, что он и так бы сделал, но таким образом терапевт ненавязчиво берет ситуацию под свой контроль.

Даже при сборе первичной информации краткосрочный те­рапевт скрытно добивается выигрыша в силе. Соответственно, история пациента рассматривается таким образом, чтобы пред­положить, что прогрессивные улучшения происходят и будут происходить и дальше. И наоборот, с пессимистичными пациен­тами терапевт принимает пессимизм, но говорит, что, раз дела настолько плохи, настало время для изменений.

Все окончательные техники краткосрочной терапии стро­ились на использовании директив. Как писал Хейли, недоста­точно объяснить проблему пациентам, самое главное — заста­вить их сделать что-то с ними. Однако он также отмечал, что психиатрические пациенты известны тем, что никогда в точнос­ти не выполняют того, о чем вы их просите (Haley, 1963, с. 45). Эту проблему Хейли разрешил следующим образом: он исполь­зовал директивы так умело, что пациенты, сами не ведая об этом, выполняли то, что от них требовалось. Обычно при этой технике рекомендуют вести себя симптоматийно, но незаметно что-ни­будь вставляют в инструкцию, так чтобы симптомы ослабели под терапевтическим контролем.

Один из пациентов Хейли был внештатным фотографом, ко­торый вечно допускал глупые ошибки, так что губил все свои фотографии. В конце концов он так озаботился тем, чтобы не допускать ошибок, что стал слишком нервным, чтобы фотогра­фировать. Хейли попросил мужчину сделать три любых снимка, допустив при этом по одной умышленной ошибке в каждом. Па­радокс здесь в том, что вы не можете допустить случайной ошиб­ки, если делаете ее нарочно.

В другом знаменитом случае Хейли попросил страдающего бессонницей, когда тот проснется посреди ночи, подняться с по­стели и натереть до блеска полы на кухне. Немедленно помогло.

Здесь проиллюстрирован кибернетический принцип: большин­ство людей сделают что угодно, лишь бы избежать работы по дому.

Хейли полагал, что, если психиатрические симптомы возни­кают из-за попыток избежать ясности отношений с другими людьми, терапевт может добиться успеха, заставляя пациентов принимать проясненные терапевтом отношения. Более того, раз патологические семьи загоняют своих членов в пагубные пара­доксы, терапевту следует освобождать их тоже при помощи пара­доксов, но доброкачественных. Хейли приводит в пример Джона Розена как мастера авторитарных парадоксов и Фриду Фромм-Райхманн как специалиста по железному парадоксу в бархатном футляре. В одном известном случае Розен работал с молодым шизофреником, который утверждал, что он бог. Розен попросил дежурных по отделению ставить пациента перед ним на колени, таким образом демонстрируя, что именно он, Розен, здесь глав­ный. Пациент столкнулся с парадоксальной дилеммой. Он боль­ше не мог отрицать, что подчиняется терапевту, но раз он на ко­ленях, то становится понятным, что либо бог подчиняется тера­певту, либо он вовсе не бог.

Мягкий подход Фриды Фромм-Райхманн описан в «Прин­ципах интенсивной психотерапии» (Fromm-Reichmann, 1950). Однажды у нее была пациентка, которая говорила, что все, что она делает, происходит между ней и ее личным, всемогущим бо­гом, а с людьми у нее нет никаких отношений. Несомненно, эта позиция обеспечивала ее удобным оправданием для отказа вхо­дить в контакт с доктором. И вот что сказала пациентке Фромм-Райхманн: «Скажи ему (богу), что я — доктор, а ты жила с ним в его царстве с семи до шестнадцати лет — это девять лет жизни — и он ни разу тебе не помог. Поэтому теперь он должен разрешить попытаться мне и посмотреть, не сможем ли сделать эту работу мы с тобой». Эта пациентка тоже была поймана в ловушку: что бы она ни сделала, ей пришлось бы ответить терапевту. Она мог­ла либо отправиться к своему богу и повторить все, что ей было сказано, тем самым признав, что главный здесь доктор, либо воспротивиться доктору, что означает, что она попала под влия­ние терапевта, и это тоже подвергает существование ее бога со­мнению.

То, что приветствовал Хейли в этих примерах, и есть тера­певтический парадокс — подведение пациента при помощи хит­рости к тому, чтобы он признал собственные действия и вошел в

контакт с терапевтом, вместо того чтобы напускать туману на свои поступки в психотическом отвержении.

Большинство идей, которые пришли из группы Пало-Альто (двойная связь, комплементарность, компенсация), принимали во внимание диады, но Хейли начал интересоваться и триадами, или, как он их называл, «коалициями». Коалиции отличаются от альянсов — кооперативных соглашений между двумя сторонами, которые формируются не за счет третьей. Как обнаружил Хейли, в симптоматийных семьях коалиции образуются между поколе­ниями — один родитель сговаривается с ребенком против друго­го родителя. Например, мать может говорить за ребенка так, что дискредитирует отца. В другом случае ребенок может вклини­ваться между ссорящимися родителями, становясь «услужли­вым» или «больным».

В работе «К теории патологических систем» Хейли описыва­ет то, что называет «неправильным треугольником», который нередко приводит к насилию, психопатологии или разрушению системы. Неправильный треугольник — это тайная коалиция, которая подрывает иерархию поколений. Например, ребенок бежит за поддержкой к бабушке каждый раз, когда мать пытается наказать его или один родитель жалуется на другого при ребенке. Неправильный треугольник также случается и в организациях, когда, например, супервизор объединяется с одним из подчи­ненных против другого или когда профессор жалуется своим сту­дентам на руководителя кафедры. Выйдя за рамки рассмотрения кибернетики и диад и обратившись к триадам и иерархиям, Хейли стал важной связующей фигурой между стратегическим и струк­турным подходами к семейной терапии.

Другим членом группы Пало-Альто, который сыграл лиди­рующую роль в первом десятилетии семейной терапии, была Вирджиния Сатир — один из необыкновенно харизматичных персонажей. Сатир более известна мастерством клинициста, чем теоретическим вкладом, и поэтому ее влияние было наиболее ясным для тех, кому посчастливилось увидеть ее в действии. Са­тир, как и ее коллег, интересовала коммуникация, но к этому она добавила и такую переменную, как чувства, что позволило урав­новесить другой, несколько интеллектуализированный подход.

Сатир воспринимала членов проблемной семьи как попав­ших в ловушку ограниченных ролей: жертва, миротворец, непо­корный или спаситель, которые ограничивают отношения и подрывают самоуважение. Ее забота о выявлении таких ограничива­ющих жизнь ролей и освобождении членов семьи от их власти согласовывалась с тем, на чем она сосредоточивала все свое вни­мание, — на индивидуальности. Таким образом, Сатир стала гу­манизирующей силой на заре семейной терапии, когда боль­шинство было так увлечено системными метафорами, что упу­скало из внимания эмоциональную жизнь семьи.

В своей работе с семьями Сатир сосредоточивалась на про­яснении коммуникаций, выраженных чувствах и воспитании климата взаимного принятия и дружелюбия. Ее сила заключа­лась в том, что при установления связи с семьями она исходила не из недовольства и злобы, а из надежды и веры, побуждений и фрустрированности. Если терапевт способен выявить одиноче­ство и сильное желание за вспышками раздражения, то он — тот человек, который сможет соединить людей.

Сатир заслуженно известна за свою способность обращать негативное в позитивное. Этот навык чрезвычайно важен для се­мейного терапевта, ибо большинство семей имеет по крайней мере одного из своих членов, чьи недостатки или ошибки повер­гают его в роль аутсайдера. Пока этот наименее одобряемый пер­сонаж не будет допущен в круг семьи, ни исцеление, ни объеди­нение ни в коей мере не возможны.

В одном случае, приведенном Линн Хоффман (Hoffman, 1981), Сатир интервьюировала семью местного священника — отца подростка, от которого забеременели две его одноклассни­цы. Родители и братья расположились в одной стороне комнаты, а подросток, опустив голову, сидел в противоположном углу. Сатир представилась и сказала мальчику: «Итак, твой отец рас­сказал мне по телефону кое-что о ситуации, и, прежде чем мы начнем, я хотела бы сказать, что все мы точно знаем об одной вещи: нам известно, что у тебя хорошее семя». Мальчик поднял на нее изумленный взгляд, и тогда Сатир обратилась к матери и дружелюбно спросила ее: «Не могли бы вы начать со своих чувств?»

Изданная в 1964 г. книга Сатир «Объединенная семейная те­рапия» сделала многое для популяризации движения семейной терапии. Эта книга вместе с «Прагматикой человеческих комму­никаций» (Waltzlawich, Beavin & Jackson, 1967) способствовала распространению качества системного мышления группы Пало-Альто. Сатир стала лидером движения гуманистического потен­циала. Мы ближе познакомимся с ее работой в главе 6.

МЮРРЕЙ БОУЭН

Как и многие основатели семейной терапии, Мюррей Боуэн был психиатром, специализирующимся на шизофрении. Но в отличие от других он придавал особое значение теории в своей работе, и теория Боуэна и поныне является самой тщательно продуманной и основательной системой идей, какие выработала семейная терапия.

Боуэн начал свою клиническую работу в клинике Меннин-гера, где с 1946-го по 1954 г. изучал матерей с детьми-шизофре­никами, совместно проживающих в небольших коттеджах. Его главным интересом в то время был симбиоз мать — ребенок, который привел его к формированию концепции о самодиффе­ренциации (независимость от других и отделение мышления от чувств). От Меннингера Боуэн переходит в НИПЗ, где работает над проектом госпитализации всей семьи с шизофреником в ее составе. Этот проект расширил концепцию о материнско-детском симбиозе, включив участие отцов, и привел к понятию триангу­ляции (направление конфликта между двоими людьми в другое русло путем подключения третьего). В 1959 г. Боуэн оставляет НИПЗ, чтобы перейти в Джорджтаунскую медицинскую школу, где становится профессором психиатрии и руководителем собст­венной учебной программы, оставаясь на этом посту вплоть до самой кончины в 1990 г.

В первые годы проекта НИПЗ (1954) Боуэн обеспечивал от­дельных терапевтов для каждого члена семьи. Однако он открыл, что это приводит к фракционированию семей. Вместо того что­бы пытаться проработать семейные проблемы сообща, члены семьи склонялись к такой линии рассуждений: «Я обсужу эти пробле­мы с моим терапевтом* (Bowen, 1976). (Конечно же, такого ни­когда не случается, если порядочные люди, наподобие нас с ва­ми, отправляются к собственным индивидуальным терапевтам.) Через год придя к заключению, что семья — это единица рас­стройства, Боуэн начинает работать с целыми семьями одновре­менно. Так, в 1955 г. Боуэн стал одним из первых, кто изобрел семейную терапию.

Начиная с 1955 г. он устраивал большие групповые терапев­тические сессии для всех сотрудников проекта и всех семей. Об­ратившись к этой ранней форме сетевой терапии, Боуэн предпо­лагал, что близость и открытые коммуникации должны быть те-рапевтичными — в отношении проблем внутри семьи и между семьями и сотрудниками.

Сперва он принял на службу четырех терапевтов для управ­ления этими мультисемейными встречами, но остался недово­лен, когда заметил, что терапевты склонны уводить обсуждение каждый в собственном направлении. Тогда Боуэн поставил од­ного за руководителя, а остальным отвел роль поддержки. Одна­ко, как мультитерапевты предпочитали задавать каждый свое на­правление, так же поступали и семьи, работающие параллельно. Как только какая-нибудь семья приступала к обсуждению горя­чей темы, кто-то из членов другой семьи начинал беспокоиться и менял предмет разговора. В конце концов Боуэн решил, что семьи нужно чередовать — на каждой сессии рассматривать только одну семью, а другие будут выполнять роль безмолвной аудито­рии.

Сначала на больших встречах применялся тот же самый под­ход, который Боуэн использовал и для работы с отдельными се­мьями. Он делал то же, что и большинство первых терапевтов: собирал всех членов семьи вместе и пытался заставить их гово­рить. Он рассуждал, что дела семьи пойдут на лад только благо­даря тому, что они соберутся вместе и обсудят общие интересы. Вскоре он отбросил эту идею. Неструктурированная семейная беседа была примерно так же продуктивна для терапии, как бок­серский поединок между несколькими противниками различных весовых категорий в отсутствие судейства. Боуэн быстро понял это и разработал тщательно организованный подход, который соответствовал эволюции его теории.

Когда Боуэн собирал всех членов семьи, чтобы обсудить их проблемы, он сталкивался с их сильной эмоциональной реактив­ностью. Чувства заглушали мысль и топили индивидуальность в хаосе группы. Боуэн чувствовал склонность семьи втягивать его в центр недифференцированной семейной эго-массы, и ему прихо­дилось прилагать неимоверные усилия, чтобы сохранять ней­тральность и объективность (Bowen, 1961). Способность сохра­нять нейтральность и внимательность к процессу, а не к содер­жанию семейных дискуссий — вот что отличало терапевта от участников семейной драмы.

Боуэн полагал, что, если побуждать семьи к решению их про­блем, они будут вынуждены взять на себя большую ответствен­ность и компетентность. Поэтому, находясь с семьей, он сохра­нял нейтралитет и недирективность, пока семьи бились над сво­ими трудностями. Его основным активным усилием в течение сессии было при помощи указаний помешать семье сделать из пациента «козла отпущения», когда она использовала его как оправдание, чтобы обойти другие проблемы. В конце каждой сес­сии Боуэн суммировал свои наблюдения, уделяя особое внима­ние процессу, когда семья пыталась решить свои проблемы.

Он заметил, что наблюдение целых семей бесценно как ис­точник информации, но разочаровался в результатах терапии. С 1960 г. Боуэн начинает встречаться только с родителями симп-томатийных детей. Его целью было помешать игре в козла отпу­щения и помочь родителям сосредоточиться на собственных проблемах без привлечения детей.

Чтобы контролировать уровень эмоций, Боуэн заставлял супругов разговаривать с ним, а не друг с другом. Он обнаружил, что людям легче слушать, сдерживая реактивность, если их парт­неры говорят с терапевтом, а не с ними напрямую.

Боуэн открыл, что терапевты и сами не защищены от вероят­ности быть втянутыми в семейные конфликты. Это понимание привело его к величайшему озарению. Всякий раз, когда люди бо­рются с конфликтом, который не в силах разрешить, автомати­чески появляется потребность в привлечении третьей стороны. Фактически, как стал понимать Боуэн, треугольник — это на­именьшая стабильная единица взаимоотношений.

Всякие двухперсональные эмоциональные системы под воз­действием стресса стремятся сформировать трехперсональные системы. Муж, которого раздражают привычные опоздания его жены и который при этом не решается сказать ей об этом, может начать жаловаться на нее кому-то из своих детей. Эти жалобы могут ослабить некоторые его напряжения, но сам процесс жа­лобы третьей стороне вряд ли побудит его адресовать исходную проблему к ее источнику. Мы все иногда жалуемся на других людей, но Боуэн показал, что этот «триангулирующий» процесс деструктивен, когда становится нормативным свойством системы.

Другое его открытие относительно треугольников заключа­ется в том, что они размножаются: если напряжение в отноше­ниях не сохраняет локализацию в исходной паре, оно скорее всего активирует все больше и больше треугольников. В нижеследую­щем примере, взятом у Майкла Николса, семья позволила втя­нуть себя в целый лабиринт треугольников.

Одним воскресным утром «миссисс Мак-Нейл», озабочен­ная тем, чтобы вовремя привести семью в церковь, криком стала поднимать своего девятилетнего сына с постели. Когда он сказал ей: «Заткнись, дура», она ударила его. Четырнадцатилетняя се­стра мальчика, Мэгги, увидев это, схватила мать, и они начали бороться. Затем Меган убежала к соседям, где жила ее подружка.

Родители подруги заметили, что у девочки разбита губа, и, когда она им все рассказала, они вызвали полицию. К тому времени, когда семья пришла ко мне на встречу, образовались следующие треугольники: миссисс Мак-Нейл, которую после судебного раз­бирательства принудили покинуть семью, объединилась со сво­им адвокатом против судьи; кроме этого, у нее был индивидуаль­ный терапевт, который поддерживал ее в мысли, что она неспра­ведливо преследуется социальными работниками. Девятилетний сын все еще злился на мать, и отец был союзником мальчика в порицании жены за рукоприкладство. Мистер Мак-Нейл, про­шедший курс реабилитации от алкоголизма, образовал альянс со своим поручителем, который полагал, что тот стоял на пути к распаду, пока жена не стала его больше поддерживать. Тем вре­менем Меган образовала треугольник с соседями, которые счи­тали, что ее родители ужасны и им следовало бы запретить иметь детей. Короче говоря, у каждого по отдельности, но не у семей­ного союза в целом было по защитнику.

Боуэн, обнаружив, что от пары к паре поднимаются одни и те же темы, решил, что может сэкономить время, если будет ра­ботать сразу с несколькими парами одновременно. Это пред­ставлялось уместным, потому что его терапия была довольно ди­дактичной. Итак, начиная с 1965 г. Боуэн стал работать с парами в группах. Парадоксально, но, прибегая к терапии нескольких семей одновременно, Боуэн упирал на отказе от слияния, прису­щем социальному и эмоциональному единению. Минимизируя эмоциональные интеракции между семьями и запрещая контак­ты вне группы, Боуэн мог преподать им урок того, как функцио­нирует эмоциональная система. Пары в этих группах делали стре­мительный прогресс. Семьи, несомненно, усваивали процессы эмоциональных систем с меньшей тревогой, слушая обсуждения проблем других людей.

Кроме супружеских пар и групп пар, Боуэн работал и с от­дельными членами семьи. Это был уникальный подход, бросаю­щий вызов снисходительному взгляду на семейную терапию.

Семейная терапия — это одновременно и метод, и ориента­ция. Как ориентация она означает понимание людей в контексте значимости эмоциональных систем; как метод она обычно под­разумевает работу с целыми семьями. Но работа Боуэна с отдель­ными членами семьи сосредоточивалась на теме семейных сис­тем, вероятно, даже больше, чем работа большинства других семейных терапевтов, при том, что они встречаются с целыми семьями.

В 1966 г. эмоциональный кризис в семье самого Боуэна за­ставил его предпринять путешествие в недра собственной лич­ности, что стало символом боуэновской теории, как в свое время самоанализ Фрейда — для психоанализа.

Став взрослым, Боуэн — старший из пяти детей в дружной деревенской семье — держался на расстоянии от своих родите­лей и остальных родственников. Как и многие из нас, он оши­бочно принимал избегание за освобождение. Но, как он позже признал, незаконченные эмоциональные дела остаются с нами, делая нас уязвимыми к повторяющимся конфликтам, до кото­рых мы никогда не добираемся, чтобы проработать с нашими се­мьями.

Самым важным достижением Боуэна стал его выход из тре­угольника с родителями, которые привыкли жаловаться ему друг на друга. Большинству из нас лестно сохранять подобное дове­рие, но Боуэн решил реорганизовать эту триангуляцию ради того, чем это было, и, когда мать пожаловалась ему на отца, он сказал ему: «Твоя жена рассказала мне кое-что о тебе. Интересно, почему она рассказала об этом мне, а не тебе». Как и следовало ожидать, отец обсудил это с матерью, и, естественно, ей стало неприятно.

Хотя эти усилия и произвели некий эмоциональный перево­рот, вызванный разрушением семейных правил, маневр Боуэна оказался эффективным в том, что воспрепятствовал попыткам родителей заставить его принять чью-либо сторону — и им стало сложнее избегать обсуждения тех или иных тем между собой. Повторение того, что тебе сказали о ком-то другом, — один из способов немедленно прекратить триангуляцию.

Через усилия в собственной семье Боуэн открыл, что само­дифференциация достигается легче при развитии индивидуаль­ных отношений по принципу «лицом к лицу» с каждым родите­лем и по возможности со всеми остальными родственниками по отдельности. Если визиты к ним проблематичны, можно восста­новить отношения при помощи писем и телефонных звонков, особенно если речь идет о близких или дружественных отноше­ниях. Процесс самодифференциации от семьи завершается, ког­да эти отношения поддерживаются без участия эмоционального слияния или триангуляции. Подробности личной работы Боуэна над его семейными взаимоотношениями сложны, но студентам стоит их прочитать (см. Anonymous, 1972).

После того как Боуэн рассказал стажерам о своем успехе в собственной семье, многие из них возвращались к своим семьям

и работали над самодифференциацией. Боуэн, заметив, насколь­ко продуктивными терапевтами становятся эти стажеры, решил, что один из лучших способов изучения семейной терапии — это работа над эмоциональными темами в собственной семье. Так, начиная с 1971 г. изучение собственных семей стало одним из краеугольных камней боуэновского подхода к обучению. Цель — вернуться к семье, установить контакт, создать честные отноше­ния с каждым членом семьи и научиться обсуждать семейные во­просы без эмоциональной реактивности или участия в треуголь­никах.

НАТАН АККЕРМАН

Натан Аккерман был практикующим психоанализ детским психиатром, который и в своей первооткрывательской работе с семьями остался преданным психоаналитическим корням. Хотя его фокус на интрапсихическом конфликте, возможно, и пред­ставляется менее инновационным, чем внимание группы Пало-Альто к коммуникации как к обратной связи, у него имелось обостренное чувство к общей организации семей. Семьи, гово­рил Аккерман, могут представлять собой видимость союза, но быть в основании эмоционально расколотыми на конкурирую­щие группировки. Это положение можно считать родственным психоаналитической модели личности, которая, несмотря на свою кажущуюся целостность, в действительности подразумева­ет конфликт, запущенный непримиримыми в своей борьбе вле­чениями и защитами.

Закончив ординатуру, совпавшую с периодом Великой деп­рессии, Аккерман становится сотрудником клиники Меннине-гра в г. Топика, штат Канзас. В 1937 г. он становится главным психиатром Детской воспитательной клиники. Сначала он при­держивался схемы воспитательной работы с детьми, по которой ребенку предписывалось психиатрическое лечение, а матери — наблюдение социального работника, но с середины 1940 г. начал экспериментировать, закрепляя одного терапевта за ребенком и за матерью. В отличие от Боубли Аккерман пошел дальше ис­пользования этих совместных сессий как временную уловку: он пересмотрел всю концепцию психопатологии и стал восприни­мать семью как базовую единицу для диагностики и лечения.

В 1955 г. Аккерман организовал первую сессию по семейной диагностике на собрании Американской ортопсихиатрической ассоциации. Здесь Джексон, Боуэн, Уинн и Аккерман узнали о

существовании друг друга и объединились в понимании общих целей. Два года спустя Аккерман открыл Клинику психического здоровья семьи при Еврейской службе семьи в Нью-Йорке и начал преподавать в Колумбийском университете. В 1960 г. он основал Институт семьи, который был переименован в Институт Аккермана после его смерти в 1971 г.

В дополнение к своим клиническим инновациям Аккерман также опубликовал несколько важных статей и книг. Не ранее чем в 1938 г. он написал «Союз семьи» и сделал некоторые на­броски к своей статье «Семейная диагностика: подход к дошколь­никам» (Ackerman & Sobel, 1950) в ознаменование движения се­мейной терапии (Kaslow, 1980). В 1962 г. Аккерман совместно с Доном Джексоном основал первый журнал поля «Семейные про­цессы». Под редакционным руководством Джея Хейли (1962— 1969), Дональда Блоха (1969—1982), Карлоса Слуцки (1983— 1990), Питера Стейнгласса (1990—1998) и Кэрол Андерсон (1998 — настоящее время) «Семейные процессы» много лет остается ли­дирующим научным средством сообщения идей семейных тера­певтов.

В то время как другие семейные терапевты принижали зна­чение психологии личности, Аккермана всегда интересовала как внутренняя жизнь людей, так и то, что происходит между ними. Он никогда не забывал о чувствах, надеждах и желаниях. Факти­чески модель семьи у Аккермана походила на хорошо известную психоаналитическую модель; только вместо проблем сознатель­ного и бессознательного он говорил о том, как семьи сталкива­ются с некоторыми проблемами, избегая и отвергая другие, осо­бенно те, которые подразумевают секс и насилие. Он рассматри­вал свою работу в качестве терапевта как нарушителя покоя, выносящего секреты семьи на свет.

В «Лечении проблемной семьи» (Akerman, 1966a) Аккерман показал свое пренебрежительное отношение к учтивости и при­творству краткой клинической иллюстрацией. Семья из четырех человек пришла на терапию, когда война между одиннадцати­летней дочерью и шестнадцатилетним сыном зашла слишком да­леко: девочка незадолго до этого угрожала брату мясным ножом. Отец, садясь, издал тяжелый вздох. Аккерман спросил его, поче­му он так вздыхает, и, когда тот сослался на усталость, отверг это, предположив, что здесь, вероятно, имеется другая причина. Тогда вмешалась его жена, возвестив, что у нее есть дневник, где зафиксированы все злодеяния каждого за неделю. Ее напор пре­красно дополнял снисходительную уступчивость мужа. Ошеломляющим ответом Аккермана был: «Вы запаслись записной книж­кой? Так начинайте читать!»

Когда мать стала зачитывать свой отчет, Аккерман, догадав­шись, что это обычное ее занятие, прокомментировал невербаль­ное поведение отца: «Вы постукиваете пальцами». Это спровоци­ровало обсуждение того, кто что делает, которое мать постепенно взяла в свои руки и обратила в обвинительный акт в многочис­ленных невротичных привычках мужа. В этот момент вмешался с обвинением сын. Указав на мать, он сказал: «Она жалуется!» Мать, признав за собой этот небольшой промах, попыталась сменить тему. Но Аккерман не был расположен позволить ей так просто отделаться.

Оказалось, что жалобы матери возникали чаще всего тогда, когда она оказывалась в подчиненном положении. Отец сказал, что он расстраивается из-за ее прямых жалоб, но всегда отвлека­ется на детей, затевающих ссоры. Аккерман спросил: «Интересно, не вмешиваются ли они именно тогда, когда вы вдвоем собирае­тесь поговорить о своей интимной жизни?» Тогда отец поделил­ся своими чувствами, когда, желая поцеловать жену, добивался от нее только упреков. «Тебе нужен противогаз», — сказал он ей. Дочь попыталась вмешаться, но Аккерман приказал ей сидеть спокойно, чтобы дать поговорить родителям.

Несколько минут спустя дети покинули сессию, и Аккерман приоткрыл дверь в спальню родителей. Сперва пара отыграла свой привычный паттерн: она обвиняла, а он замыкался. На сей раз жена жаловалась на то, что муж совсем не романтичен и она единственная, кто заботится о контрацепции и пользуется про­тивозачаточным колпачком. Между тем муж пребывал в смирен­ном молчании. Эта пара прекрасно взаимодополняла друг друга: она — ведущий, он — ведомый. Но Аккерман вывел их из равно­весия, шутливо поддразнив жену и спровоцировав мужа посто­ять за себя.

Хотя в описаниях постфактум всегда найдется место, чтобы обвинить терапевта в том, что он встал на чью-то сторону, нужно отметить, что в этом примере жена вряд ли почувствовала, что Аккерман критиковал или осаживал ее. Да и муж вряд ли поду­мал, что Аккерман пытается отстоять его перед женой. Скорее всего под конец сессии эта мрачная, недовольная пара начала смеяться и по достоинству оценила друг друга. Они увидели, что все больше отдаляются друг от друга и позволяют детям отвле­кать себя. Таким образом, хотя работу Аккермана можно описать

как по сути психоаналитическую, мы увидели здесь начальные усилия по реорганизации семейной структуры.

Аккерман рекомендовал, чтобы все, кто живет под одной крышей, присутствовали на семейных интервью. Он писал: «Очень важно вначале установить значимый эмоциональный контакт со всеми членами семьи, создать климат, в котором вы реально со­прикасаетесь с ними и чувствуете их ответную реакцию» (Acker-man, 1961, с. 242). Установив контакт, Аккерман поощрял от­крытое и честное выражение чувств. Он был агентом-провокатором, побуждающим к откровениям и столкновениям — остроумный и всегда готовый засунуть свой нос в личные семейные дела.

Аккерман отмечал, что идентичность каждого человека вы­ражается по-разному: через его индивидуальность, в качестве члена семейной субсистемы и в качестве члена семьи в целом. Чтобы точно определять эти компоненты идентичности, он был внимателен к коалициям, которые проявлялись в семейных ин­тервью. Один из подобных признаков обнаруживался, когда се­мьи рассаживались в определенном порядке. Входя в кабинет консультанта, члены семьи обычно стремились разбиться на па­ры, так что образовывались группировки. Чтобы показать их бо­лее четко, Аккерман предлагал членам семьи затеять между со­бой разговор. Как только они начинали говорить друг с другом, было легче увидеть, как они эмоционально разделены и какие проблемы и запреты имеют место. Аккерман также уделял боль­шое внимание невербальным сигналам, потому что считал, что замаскированные чувства передаются языком тела гораздо более красноречиво, чем словами.

Поддерживая честный эмоциональный обмен, Аккерман «ще­котал защиты» членов семьи — его фраза, означающая провоци­рование людей на раскрытие и выражение того, о чем они дейст­вительно думают. То, что считалось семейными секретами, гово­рил Аккерман, как правило, оборачивалось общим знанием, о котором просто никто не заговаривал. Однако, доверяя терапев­ту, семья раскрепощается и заговаривает более откровенно о том, о чем обычно не было желания говорить.

Поощряя семью ослабить эмоциональное напряжение, Ак­керман сам вел себя непринужденно. Он свободно вставал то на сторону одних, то на сторону других представителей семьи. Ак­керман не считал, что следует всегда или по возможности оста­ваться нейтральным и объективным; напротив, он полагал, что справедливый баланс в конце концов достигается движением туда-сюда, оказанием поддержки то одному, то другому члену

семьи. Порой он был беззастенчиво прямолинейным. Если он полагал, что кто-то лжет, то так и говорил об этом. Критикам, которые считали, что такая прямота может вызвать слишком силь­ную тревогу, Аккерман возражал, что люди получают большее успокоение от честности, чем от лживой обходительности.

Аккерман рассматривал семейные проблемы как продукт конфликта. Он говорил, что конфликты внутри личности, между членами семьи, между семьями и обществом вообще следует вы­являть и разрешать, если нужно залечивать психологические травмы. Конфликты между и внутри членов семьи связаны в систему замкнутой обратной связи; то есть интрапсихический конфликт поддерживает интерперсональный конфликт, и на­оборот (Ackerman, 1961). Чтобы обратить симптоматийные нару­шения, терапевт должен привести конфликт в открытую форму, в поле семейных интеракций, где могут быть найдены новые ре­шения. Пока конфликт остается локализованным внутри лич­ностей, считал Аккерман, психопатология останется фиксиро­ванной.

Несмотря на то что невозможно четко резюмировать воль­ный аккермановский подход, у него существуют ясные характер­ные признаки. Первый заключается в обязательной глубокой те­рапевтической убежденности и участии. Аккерман сам эмоцио­нально глубоко вовлекался в семью, по контрасту, например, с Мюрреем Боуэном, который предупреждал терапевтов выдержи­вать некоторую дистанцию, чтобы не попасть в процесс триангуля­ции. Глубина также характеризует проблемы, на которых концент­рировался Аккерман, — семейные аналоги некоторых конфлик­тов, чувств и фантазий, глубоко упрятанных в бессознательном человека. Психоаналитическая ориентация обострила в нем чут­кость к скрытым темам в интерперсональном бессознательном семьи, а его провокационный стиль позволял ему помогать се­мьям вынести эти темы на свет дня.

Аккерман внес весомый вклад в семейную терапию: он был одним из первых, кто предположил возможным лечение целых семей и благодаря своей изобретательности и энергичности ре­ально воплотил это. Не далее как в конце 1940-х гг. Аккерман указал, что терапия членов семьи по отдельности без рассмотре­ния конфигурации семьи часто бесполезна. В 1954 г. он реко­мендовал обследовать целые семейные группы и выстраивать те­рапию согласно этим оценкам как для семейной группы, так и Для отдельных членов семьи.

Другое важное воздействие Аккерман оказал в качестве не-

превзойденного мастера терапевтической техники. Он был од­ним из величайших гениев этого движения. Те, кто у него учился, все до единого ссылались на его чары клинициста. Он был дина­мичным катализатором — активным, открытым, прямолиней­ным и никогда — суровым или нерешительным. Он был вспыль­чивым и эффективным. И не довольствовался кабинетным при­емом, а рекомендовал визиты на дому и сам часто посещал семьи в домашней обстановке (Ackerman, 1966b).

Наконец, вклады Аккермана как педагога, — возможно, его важнейшее наследие. На восточном побережье его имя было си­нонимом семейной терапии на протяжении всех 1960-х годов. Среди тех счастливцев, кто учился у него, был Сальвадор Мину-хин, который открыто признает свой долг гению Аккермана.

Аккерман всегда настаивал, что терапевт должен быть эмо­ционально вовлеченным в работу с семьей и использовать кон­фронтацию, чтобы привести скрытые конфликты к открытой дискуссии. Как терапевту спровоцировать откровенное раскры­тие? Аккерман делал это, акцентируясь на избегании и эмоцио­нальном мошенничестве («щекотание защит»), бросая вызов штампам и препятствуя бесплодным спорам о вещах, не имею­щих особого значения. Техники Аккермана предполагают, что он был несколько более озабочен содержанием семейных кон­фликтов, чем процессом того, как члены семьи справляются с ними, и более заинтересован семейными секретами (особенно теми, которые подразумевают секс и агрессию), чем семейной структурой и паттернами коммуникации. Возможно, наиболее бессмертный вклад Аккермана — это его последовательный ак­цент на отдельных личностях и целых семьях; он никогда не терял из виду личность в системе.

КАРЛ ВИТАКЕР

Даже среди многочисленных упрямых и колоритных персо­нажей — основателей семейной терапии — Карл Витакер выделя­ется как самый дерзкий. Он считал людей с психологическими проблемами теми, кто чурается чувств и цепляется за безжизнен­ные шаблоны (Whitaker & Malone, 1953). Витакер накалял страст­ную эмоциональную атмосферу. Его «Психотерапия абсурда» (Whitaker, 1975) представляет собой смесь теплого участия и не­предсказуемых эмоциональных провокаций, предназначенных

для подготовки людей к соприкосновению с собственным опы­том на более глубоком, личностном уровне.

Принимая во внимание дерзкий и изобретательный подход Витакера к индивидуальной терапии, неудивительно, что он стал одним из первых, кто порвал с психиатрическими традициями ради экспериментов с семейной терапией. В 1943 г. он и Джон Уоркентин, работая в Оак-Ридз, штат Теннесси, начали вклю­чать в свое пациентское лечение супругов и детей. Витакер также стал пионером использования котерапии, полагая, что поддер­живающий партнер помогает свободному терапевту реагировать спонтанно, без опасения несдержанного контрпереноса.

В 1946 г. Витакер возглавляет факультет психиатрии универ­ситета Эмори, где объединяется с Уоркентином и Томасом Ма-лоном. Они продолжают экспериментировать с лечением семей, особенно интересуясь шизофрениками и их семьями. Витакер организовывает ряд конференций, которые в конечном счете приводят к главной встрече движения семейной терапии. В 1946 г. Витакер, Уоркентин и Малон начали дважды в год проводить конференции, в течение которых рассматривали и обсуждали ра­боту друг друга с семьями. Группа сочла эти сессии чрезвычайно полезными, и с тех пор взаимные наблюдения с использованием одностороннего зеркала стали одним из отличительных призна­ков семейной терапии.

В 1953 г. Витакер приглашает Джона Розена, Альберта Шиф-лена, Грегори Бейтсона и Дона Джексона поучаствовать в про­исходящей раз в полгода конференции, посвященной семьям, проходившей в тот год в Си-Айленде, штат Джорджия. Каждый демонстрировал собственный подход к одной и той же семье, в то время как другие наблюдали и в заключение объединялись в груп­повых дискуссиях и анализе. Взаимное обогащение идеями ста­новилось важной особенностью движения семейной терапии. Не­которая открытость, которая приводила семьи в терапевтичес­кий кабинет, побуждала и семейных терапевтов делиться своей работой с коллегами при помощи видеозаписей и живых демон­страций.

В 1955 г. Витакер ушел в отставку из Эмори и начал частную практику с Уоркентином, Малоном и Ричардом Фелдером. Он и его партнеры по Психиатрической клинике в Атланте разработа­ли «эмпирическую» форму психотерапии, используя в семейной, индивидуальной, групповой и супружеской терапии ряд чрезвы­чайно провокационных техник, сочетающихся с силой их лич­ностей (Whitaker, 1958).

В 1965 г. Витакер покинул Атланту, чтобы стать профессо­ром психиатрии в университете Висконсина, где проработал вплоть до своей отставки в 1982 г. После этого он полностью по­святил себя терапии семей и ездил по всему миру с собственны­ми семинарами. Ближе к концу 1970-х гг. Витакер, по-видимо­му, смягчился и добавил больше понимания семейных динамик к своим необдуманным вмешательствам. В процессе этот преж­ний дикарь семейной терапии стал одним из уважаемых деятелей движения. После смерти Витакера в апреле 1995 г. поле будто бы осиротело.

На заре движения семейной терапии Витакер был менее из­вестным, чем многие другие терапевты первого поколения. Воз­можно, это было связано с его атеоретической позицией. Тогда как Джексон, Хейли и Боуэн разрабатывали увлекательные и легкие для понимания теоретические концепции, Витакер всегда отказывался от теории, предпочитая творческую спонтанность. Поэтому его работа была менее доступной для обучения, чем ра­бота его коллег. Тем не менее среди равных себе он всегда был уважаемой фигурой. Те, кто понимал, что происходит в семьях, видел, что в его безумии есть система.

Витакер умышленно создавал напряжение, докучая и пики­руясь с семьями, будучи убежденным, что стресс необходим для изменений. По нему никогда нельзя было сказать, что он имеет четкую стратегию, и он не прибегал к предсказуемым техникам, предпочитая, как он говорил, позволять своему бессознательно­му подгонять терапию (Whitaker, 1976). Хотя его работа выгляде­ла совершенно спонтанной, даже временами вопиюще спонтан­ной, у нее имелись твердые базовые качества. Все его вмеша­тельства поощряли гибкость. Он не делал слишком многого, чтобы продвинуть семьи к изменениям в конкретных направлениях, когда бросал им вызов и хитростью добивался их раскрытия, — чтобы они могли в большей мере стать самими собой и прийти к большему удовлетворению.

АЙВЕН БОЖОРМЕНИЙ-НЕГИ

Айвен Божормений-Неги, пришедший в семейную терапию из психоанализа, был одним из плодотворных мыслителей дви­жения с самых первых его дней. В 1957 г. он основал Восточно-Пенсильванский психиатрический институт (ВППИ) в Фила­дельфии как центр для исследований и обучения. Уважаемый

научный клиницист и умелый администратор, Божормений-Неги был способен притягивать талантливых коллег и студентов. Среди них были Джеймс Фрамо, один из немногочисленных психологов на заре движения семейной терапии; Дэвид Рубинш­тейн, психиатр, который впоследствии разработал отдельную учебную программу по семейной терапии, и Джеральдина Спарк — социальный работник, которая сотрудничала с Божормений-Неги в качестве котерапевта, содиректора союза и соавтора «Не­зримой привязанности» (Boszormenyi-Nagy & Spark, 1973). К этой группе присоединился Джеральд Зак, психолог, который разра­ботал «триадический в основании» подход к семейной терапии (Zuk, 1971). В триадической в основании семейной терапии те­рапевт начинает как посредник, но затем принимает чью-либо сторону, чтобы ликвидировать сильные группировки в семье. Согласно Заку (Zuk, 1971, р. 73), «продуманно принимая чью-либо сторону, терапевт может пошатнуть баланс в пользу более продуктивных отношений или во всяком случае подорвать хро­нические паттерны патогенных отношений».

В 1960 г. в ВППИ из Темпльского университета переходит Альберт Шифлен и присоединяется к Рею Бердвистеллу для изу­чения языка тела в психотерапии. Росс Спек, который учился в ординатуре по психиатрии в начале 1960-х гг., разработал со­вместно с Кэролайн Аттнив «сетевую терапию», расширившую контекст лечения далеко за пределы нуклеарной семьи. В этом подходе для участия на терапевтических сессиях приглашается как можно больше людей, связанных с пациентом. Часто соби­раются до пятидесяти человек, включая членов семьи и родст­венников, друзей, соседей и учителей, приблизительно на три четырехчасовые сессии, возглавляемые минимум тремя терапев­тами, чтобы обсудить, как поддержать пациента и помочь ему измениться (Speck & Atteneave, 1973).

В дополнение к поручительству и поддержке студентов и кол­лег Божормений-Неги внес большой вклад в изучение шизофре­нии (Boszormenyi-Nagy, 1962) и семейную терапию (Boszorme­nyi-Nagy, 1966, 1972; Boszormenyi-Nagy & Spark, 1973). Божорме­ний-Неги представлял себя как бывший аналитик, оценивший по достоинству секретность и конфиденциальность, который стал семейным терапевтом, борющимся с патологическими си­лами в открытую. Один из его главных вкладов — добавление этической составляющей к терапевтическим целям и техникам. Согласно Божормений-Неги, ни принцип удовольствия-боли, ни трансакциональная своевременность не являются достаточными проводниками к человеческому поведению. Наоборот, он считал, что члены семьи должны основывать свои взаимоотно­шения на доверии и преданности и балансировать между права­ми и обязательствами.

В 1980 г., после того как тысячи специалистов прошли обу­чение в ВППИ, власти штата Пенсильвания внезапно закрыли институт. Божормений-Неги и несколько его коллег сохранили связь с соседней Медицинской школой при Хонманнском уни­верситете, но критическая масса была утеряна. Поэтому впос­ледствии Божормений-Неги продолжал совершенствовать соб­ственный подход, контекстуальную терапию, которая является одним из тщательно продуманных и недооцененных подходов к семейной терапии.

САЛЬВАДОР МИНУХИН

Первое внезапное появление Минухина на сцене вылилось в блистательную клиническую драму, которая пленила публику. Этот неотразимый мужчина с элегантным латинским акцентом соблазнял, провоцировал, издевался или озадачивал семьи, за­ставляя их изменяться. Но даже легендарная склонность Мину­хина к драматизациям не имеет того электризующего импульса элегантной простоты, которая характерна для его структурной модели.

Родившийся и выросший в Аргентине, Минухин начал ка­рьеру семейного терапевта в начале 1960-х гг., когда открыл два паттерна, характерных для большинства неблагополучных семей: одни из них «спутываются» — выстраивают хаотичные и проч­ные взаимосвязи; другие «выпутываются» — обособляются и внешне разобщаются. В обоих типах семей авторитарные роли выполняются неудовлетворительно. Спутавшиеся родители слиш­ком смешиваются с детьми, чтобы сохранять лидерство и выпол­нять контроль; выпутавшиеся родители слишком дистанцируют­ся, чтобы обеспечивать эффективную поддержку и руководство.

Семейные проблемы прочны и устойчивы к изменениям, потому что вплетены в сильные, но невидимые невооруженным взглядом структуры. Возьмем, к примеру, мать, тщетно уговари­вающую своего упрямого ребенка. Она может ругаться, наказы­вать, обещать луну с неба или пытаться быть терпеливой, но, по­ка она «спутана» или чрезмерно увлечена своим ребенком, ее усилия будут тщетны, потому что она лишена авторитета. Более

того, поскольку поведение одного члена семьи всегда взаимо­связано с поведением остальных, матери будет трудно отстра­ниться, поскольку ее муж (отец ребенка) выпутан.

Семейная система, такая, как семья, является структуриро­ванной, поэтому попытки к изменению правил представляют собой то, что семейные терапевты называют «изменением первого порядка», изменение внутри системы, которая сама при этом ос­тается прежней. Если мать в приведенном примере начнет прак­тиковать строгую дисциплину, это будет изменением первого порядка. Спутавшаяся мать хватается за иллюзию альтернатив. Она может быть строгой или мягкой — результат будет одинако­вым, потому что она остается в капкане треугольника. Поэтому нужны «изменения второго порядка» — изменения в самой сис­теме. Именно ради того, чтобы выяснить, как вызывать такие изменения, терапевты со всего мира толпами стекались на семи­нары Минухина.

Сначала Минухин работал над своими идеями, одновремен­но занимаясь проблемой преступности среди несовершеннолет­них в Вильтвикской школе для мальчиков в Нью-Йорке. Семей­ная терапия с семьями из городских трущоб была новым направ­лением работы, и публикация его идей (Munuchin, Montalvo, Guerney, Rosman & Schumer, 1967) стала причиной того, что в 1965 г. его пригласили возглавить Детскую воспитательную кли­нику в Филадельфии. Минухин взял с собой Браулио Монтальво и Берниса Розмана, а в 1967 г. они объединились с Джеем Хейли. Вместе они трансформировали традиционную детскую воспита­тельную клинику в один из самых больших центров семейной терапии.

Первым заметным достижением Минухина в Филадельфий­ской клинике стала уникальная программа среднего специаль­ного образования по специальности семейных терапевтов для членов местного черного сообщества. Причина для этих особых усилий заключалась в том, что культурные отличия могли се­рьезно затруднить белому терапевту, представителю среднего класса, процесс установления контактов с городскими афро- и латиноамериканцами.

В 1969 г. Минухин получил грант для запуска интенсивной двухгодичной учебной программы, в которой он, Хейли, Мон­тальво и Розман разработали высокоэффективный подход к обу­чению, так же как и одну из наиболее значимых систем семей­ной терапии. Согласно Хейли, одно из преимуществ в обучении специальности семейного терапевта людей без предварительного

клинического опыта заключалось в том, что им не приходилось забывать усвоенное прежде и, следовательно, сопротивляться системному мышлению. Минухин и Хейли стремились восполь­зоваться этим, разработав подход с наименьшим возможным ко­личеством теоретических концепций. Концептуальная элегант­ность стала одной из отличительных черт «структурной семей­ной терапии».

Главными особенностями обучения были практический опыт, интерактивная супервизия и расширенное использование видео­записей. Минухин считал, что обучаться специальности терапевта лучше всего через опыт. Только после наблюдения за нескольки­ми семьями, полагал он, терапевты становятся готовыми оце­нить по достоинству и применить тончайшие элементы систем­ной теории.

Техники структурной семейной терапии сводились к двум общим стратегиям. Первая — терапевт должен приспособиться к семье, чтобы «присоединиться» к ней. Если бросать вызов пред­почитаемой семьей схеме установления отношений, сопротивле­ние с ее стороны гарантировано. Но если вместо этого терапевт начнет с попыток понять и принять семью, то она скорее всего примет лечение. (Ни один жаждущий не примет совета от кого-то, если почувствует, что на самом деле не понят.) Как только про­исходит это первичное присоединение, структурный семейный те­рапевт начинает использовать реструктурирующие техники. Эти активные приемы задумывались для того, чтобы разрушить дис­функциональные структуры путем укрепления размытых границ и ослабления жестких (Minuchin & Fischman, 1981).

В 1970-х гг. под руководством Минухина Филадельфийская детская воспитательная клиника стала лидирующим мировым центром семейной терапии и обучения. Уход с поста директора в 1975 г. освободил Минухина для занятия его основным увлече­нием — лечением семей с психосоматическими заболеваниями, особенно тех, в составе которых имелись больные с анорексией (Minuchin, Rosman & Baker, 1978).

В 1981 г. Минухин переехал в Нью-Йорк и основал Корпо­рацию по изучению семьи, где увлеченно занимался обучением семейных терапевтов со всего мира и выполнял свои граждан­ские обязательства по восстановлению социальной справедли­вости, работая в системе воспитания приемных детей. Он также продолжал выпускать самые влиятельные книги этого поля. Его «Семья и семейная терапия», вышедшая в 1974 г., стала самой

популярной книгой в истории семейной терапии, а «Лечение се­мьи» 1993 г. и поныне остается одним из самых глубокомыслен­ных и прогрессивных описаний лечения, когда-либо сделанных терапевтом. В 1996 г. доктор Минухин, отойдя от дел, уединился вместе с женой Патрицией в Бостоне.

ДРУГИЕ ПЕРВЫЕ ЦЕНТРЫ СЕМЕЙНОЙ ТЕРАПИИ

В Нью-Йорке Израэл Цверлинг (прошедший анализ у Ната­на Аккермана) и Мерилин Мендельсон (прошедшая анализ у Дона Джексона) организовали при Медицинском колледже Аль­берта Эйнштейна и Бронкском государственном госпитале отде­ление по изучению семьи. В 1964 г. его директором был назначен Эндрю Фербер, а позже там появился Филип Горин, протеже Боу-эна. Натан Аккерман служил в отделении в качестве консультан­та, и группа собрала внушительный коллектив семейных тера­певтов разнообразных ориентации, включая Криса Билза, Бетти Картер, Монику Орфанидис (ныне Мак-Голдрик), Пегги Пэпп и Томаса Фогарти.

В 1970 г. Филип Горин стал учебным директором Отделения по изучению семьи и в 1972 г. учредил заочную программу обу­чения в Весчестере. Вскоре после этого, в 1973 г., он основал Центр по изучению семьи, где разработал одну из самых лучших в стране программ обучения семейной терапии.

В Галвестоне, штат Техас, Роберт Мак-Грегор и его коллеги разработали «терапию множественного воздействия» (MacGre-gor, 1967). Это произошло по принципу «голь на выдумку хитра». Клиника Мак-Грегора обслуживала многочисленное население, широко рассеянное по юго-востоку Техаса, и многим из них приходилось преодолевать сотни миль, чтобы попасть к нему на прием. Поэтому большинство этих людей были неспособны по­сещать еженедельные сеансы. Таким образом, чтобы оказывать максимальное воздействие за короткое время, Мак-Грегор стал собирать большую команду специалистов, интенсивно работаю­щих с семьями в течение двух полных дней. Команда психоло­гов, социальных работников, психиатрических ординаторов и стажеров встречалась с семьями в единой группе и в различных подгруппах; между сессиями терапевтическая команда обсужда­ла свои результаты и совершенствовала стратегии вмешательства. Хотя мало семейных терапевтов используют подобные мара­фонские сеансы, командный подход продолжает быть одним из отличительных признаков поля.

В Бостоне два наиболее значимых ранних вклада в семейную терапию были произведены в экзистенциально-эмпирическом крыле движения. Норман Пол создал подход, названный им «операциональная скорбь», предназначенный для того, чтобы раскрывать и выражать неразрешенную печаль. Согласно Полу, этот катарсический подход полезен почти для всех семей, а не только для тех, которые перенесли недавнюю потерю.

Фрэд и Банни Дул открыли Бостонский институт семьи, где создали «интегративную семейную терапию». Вместе с Дэвидом Кантором и Сэнди Уотанаб Дулы объединили идеи из несколь­ких теорий семьи и добавили ряд экспрессивных методов, вклю­чая семейную скульптуру.

В Чикаго тоже были влиятельные центры молодой семейно-терапевтической сцены — Институт семьи и Институт исследо­ваний детства и юношества. В Институте семьи Чарльз и Ян Кра­меры разработали клиническую учебную программу, к которой позже присоединилась и Медицинская школа при Северо-За­падном университете. Институт исследований детства и юноше­ства тоже учредил программу обучения под руководством Ирва Борстейна с Карлом Витакером в качестве консультанта.

Натан Эпштейн с коллегами, начавшие свою деятельность на психиатрическом факультете в Университете Мак-Мастера в Гамильтоне, Онтарио, разработали проблемно-фокусированный подход (Epstein, Bishop & Baldarin, 1981). «Мак-мастерская мо­дель семейного функционирования» проходит шаг за шагом — разъясняя проблему, собирая данные, рассматривая варианты для решения и оценивая учебный процесс — к оказанию помо­щи семье в понимании своих интеракций и строится на их вновь приобретенных навыках совладания с проблемами. Позже Эпш­тейн перебрался в Броуновский университет в Провиденсе, Род-Айленд.

Важные ранние достижения в семейной терапии за предела­ми Соединенных Штатов включают: использование Робином Скиннером (Skynner, 1976) психодинамической семейной тера­пии в Институте семейной терапии в Лондоне; систему семей­ной диагностики британского психиатра Джона Хоувеллса (Но-wells, 1971) как обязательный этап планирования терапевтичес­кого вмешательства; интегративные усилия Хелма Штайрлина

 (Stierlin, 1972), Западная Германия, объединившего психодина­мические и системные идеи для достижения понимания и лече­ния проблемных подростков; работу с семьями в начале 1970-х Маурицио Андольфи из Рима и основание им в 1974 г. Итальян­ского общества семейной терапии и работу Мары Сельвини Па-лаццоли и ее коллег, которые в 1967 г. основали Институт изуче­ния семьи в Милане.

В заключение этого раздела упомянем заслуги Кристиана Миделфорта. Даже более, чем в случае с Джоном Бэллом, перво­открывательская работа Миделфорта в семейной терапии очень долго не получала признания. Он начал лечить семьи госпитали­зированных пациентов в начале 1950-х гг., обнародовав, возмож­но, первый доклад по семейной терапии на профессиональном собрании Американской психиатрической ассоциации в 1952 г. и опубликовав одну из первых полноценных книг этой области в 1957 г. Тем не менее, как штатный психиатр в Ла-Корсе, Вис­консин, он оставался изолированным от остального движения семейной терапии. Только недавно его усилия первооткрывателя все же получили признание (Borderick & Schrader, 1991). Метод лечения семей по Миделфорту базируется на модели групповой терапии и сочетает психоаналитические идеи с техниками под­держки и стимуляции. Сначала его интересовало консультирова­ние членов семьи с целью идентификации пациента, но посте­пенно он пришел к системной точке зрения и рассматривал семью в качестве пациента. Его техника, описанная в главе 3, поощряет членов семьи обеспечивать друг друга любовью и поддержкой, которую сначала дает им терапевт.

Теперь, когда вы увидели, как рождалась семейная терапия одновременно в нескольких местах, кто является ее основопо­ложниками и каковы некоторые идеи, которые изменили не просто то, как мы лечим людей, но и весь подход к пониманию человеческого поведения, мы надеемся, вы не прошли мимо од­ной вещи: это чрезвычайно волнительно — наблюдать, как люд­ское поведение приобретает смысл в контексте семьи. Встречи с семьями в первое время подобны выходу на свет из темной ком­наты. Это волнение и было тем, что инспирировало создание се­мейной терапии сорок лет назад, и это же волнение доступно и вам, когда вы оказываетесь лицом к лицу с семьей сегодня. Не­которые вещи становятся ясными очень быстро.

Золотой век семейной терапии

Семейные терапевты первого десятилетия, совсем как но­вички во дворе, были полны энтузиазма и бравады. «Глянь-ка на это!» — казалось, говорили Хейли, Джексон, Боуэн и другие, ког­да обнаруживали, насколько поразительно вся семья задействована в симптомах одного пациента. Эти целители нового стиля были пионерами, занятыми открытием новых территорий и их отгора­живанием от недружественной прослойки психиатрического ис­теблишмента. Но разве можно винить их в этом, если казалось, что эти энтузиасты надсмехались над аксакалами психиатрии, чья реакция на их нововведения была: «Так делать нельзя!»

Борясь за легитимность, семейные клиницисты подчеркива­ли общие убеждения и сглаживали свои расхождения. Пробле­мы, соглашались они, зреют в семьях. Но если девиз 1960-х был «Глянь-ка на это!» — выделяющий общий скачок понимания, ставший возможным благодаря рассмотрению целых семей вмес­те, — объединяющий клич 1970-х стал «Глянь-ка, что я могу!» — совсем как новички, отвоевавшие собственную территорию и потрясающие мускулатурой.

В период с 1970-го по 1985 г. произошел расцвет известных школ семейной терапии, когда первооткрыватели учреждали учеб­ные центры и разрабатывали содержания своих моделей. Три ли­дирующие парадигмы — эмпирическая, психоаналитическая и поведенческая семейная терапии — произошли от подходов к лечению отдельных пациентов, в то время как другие три наибо­лее прославленных подхода к семейной терапии — структурный, стратегический и боуэновский — стали уникальными продукта­ми системной революции.

Лидирующим подходом к семейной терапии в 1960-х гг. была коммуникативная модель, разработанная в Пало-Альто. Книгой десятилетия стала «Прагматика человеческой коммуни­кации» — текст, который подготовил людей к идее семейной те­рапии (и навел некоторых на убеждение, что ее прочтение сдела­ло их семейными терапевтами). Моделью 1980-х гг. стала страте­гическая терапия, а книги десятилетия описали три наиболее жизненных подхода: «Изменение» Вацлавика, Уикленда и Фи­ша1; «Терапия, решающая проблемы» Джея Хейли и «Парадокс и контрпарадокс» Мары Сельвини Палаццоли и ее Миланской

Изданная в 1974 г., эта книга и ее продолжение «Тактики изменения» наиболее активно читались и осмыслялись в 1980-х.

группы. 1970-е принадлежали Сальвадору Минухину. Его «Се­мьи и семейная терапия» и описанная в ней простая, но все же неотразимая модель семейной структуры захватили десятилетие.

Структурная теория, по-видимому, предложила именно то, что искал потенциальный семейный терапевт: простой, но выра­зительный способ описания семейной организации и набор пря­мых шагов к лечению. Идеи, представленные в «Семьях и семей­ной терапии», были настолько неотразимы и настолько ясны, что казалось, все, что от вас требуется, это трансформировать се­мейства, присоединившись к ним, составить карту их структуры, а после сделать то, что делал Сальвадор Минухин, чтобы вывести их из равновесия. А вот здесь и появлялось затруднение.

Несмотря на открытость структурной семейной терапии и легкость ее описания, на деле оказалось, что даже после того, как вы присоединяетесь к семье и вычисляете ее структуру, гово­рить об изменении этой структуры проще, чем действительно изменить ее. Мы могли бы спросить задним числом, продуктом чего была впечатляющая сила минухинского подхода — метода или личности? (Ответ, вероятно, — и того и другого понемногу.) Но в 1970-х гг. широко распространенное мнение, что структур­ной семейной терапии можно легко научиться, притягивало лю­дей со всех континентов на учебу туда, что в течение десятилетия было Меккой семейной терапии: в Филадельфийскую детскую воспитательную клинику.

Филадельфийская детская воспитательная клиника в пору своего расцвета (конец 1960-х — начало 1980-х гг.) была одной из самых больших и наиболее престижных клиник психического здоровья в мире. Кроме Минухина, учебный факультет включал в себя Браулио Монтальво, Джея Хейли, Берниса Розмана, Гарри Эпонта, Картера Умбаргера, Марианну Уолтере, Чарльза Фиш-мана, Клу Маданес и Стефена Гринштейна, а также клиничес­кий штат свыше трех сотен человек. Если вы хотели стать семей­ным терапевтом, то более подходящего места для этого было не сыскать.

Хотя трудно представить, что успех большой организации зависит от одной-двух ключевых фигур, Филадельфийская дет­ская воспитательная клиника утратила свою исключительность в 1980-х после отставки Минухина с поста директора и ухода Хей­ли и Монтальво. К концу того десятилетия структурная семей­ная терапия, которая к тому времени представляла истеблиш­мент семейной терапии, подверглась атаке ряда проблем, кото­рые мы обсудим в главе 10. Но еще прежде, чем феминистская и

постмодернистская критика оказали свое громадное воздейст­вие, новый лечебный брэнд занял центральное положение в се­мейной терапии. 1980-е гг. стали десятилетием стратегической терапии семьи.

Стратегическая терапия, процветающая в 1980-х гг., была сосредоточена в трех уникальных творческих группах: группе краткосрочной терапии в ИПИ, включая Джона Уикленда, Пола Вацлавика и Ричарда Фиша; у Джея Хейли и Клу Маданес, соди­ректоров Института семейной терапии в Вашингтоне, и у Мары Сельвини Палаццоли и ее коллег в Милане. Но ведущее влияние на десятилетие стратегической терапии было оказано Милтоном Эриксоном, хотя и посмертно.

Гением Эриксона очень восхищались и много подражали. Семейные терапевты стали идолизировать Эриксона точно так же, как детьми идолизировали капитана Марвела1. Мы малень­кие, а мир большой, но мы мечтали стать героями — достаточно сильными, чтобы побеждать, или достаточно умными, чтобы об­хитрить всех, кого мы боялись. Мы приходили домой с суббот­них представлений, по макушку накачанные впечатлениями, вынимали свои игрушечные мечи, надевали волшебные накид­ки—и вперед! Мы становились супергероями. Мы были совсем детьми и потому не утруждали себя переводом волшебной силы своих героев на собственный язык: мы просто полностью их ко­пировали. К сожалению, многие из тех, кто стали звездами, вдохновившись легендарными терапевтическими историями Эриксона, поступали точно так же. Вместо того чтобы пробовать понять принципы, на которых они были основаны, слишком многие терапевты лишь пытались подражать его «необыкновен­ным техникам». Чтобы стать компетентным терапевтом любого типа, нам следует держаться на психологическом расстоянии от мастеров высшего порядка — Минухиных, Милтонов Эриксо-нов, Майклов Уайтов. Иначе мы заканчиваем мимикрией под магию их методов, а не пониманием сущности их идей.

Акцентирование Эриксона на общих, даже неосознанных, естественных способностях иллюстрируется его принципом ути­лизации — использование языка клиента и предпочтительных способов наблюдения для минимизации сопротивления. Взамен анализа и интерпретации дисфункциональных динамик была видвинута идея, согласно которой клиенты становились актив­ными и подвижными. Эриксон полагал, что происходящее за

пределами кабинета консультанта движение значимо, и поэтому активно пользовался предписаниями, которые следовало выпол­нять между сеансами. Таким предписаниям, или «директивам», предстояло стать фирменным знаком стратегического подхода Джея Хейли.

Стратегические директивы Хейли были столь привлекатель­ными за счет того, что представляли собой замечательный спо­соб обретения власти и контроля над людьми — ради их же бла­га, — лишенный элемента фрустрации, который типичен для по­пыток убедить кого-то сделать что-то правильное. (Проблемы, конечно же, отчасти заключаются в том, что большинство людей заранее знают, что для них хорошо. Но тяжелее всего сделать это.) Так, например, в случае больной булимией стратегическая ди­ректива для ее семьи заключалась в том, чтобы накрыть общий стол, подав к нему жареного цыпленка, французское жаркое, бу­лочки и мороженое. Затем, под наблюдением семьи, пациентке следовало руками смешать всю еду, отобразив в символической форме, что происходит у нее в животе. После того как еда будет доведена до однородного мессива, она должна забить ею унитаз. Затем, когда унитаз засорится, ей следовало попросить кого-то из членов семьи, что больше всего ее возмущало, прочистить его. Эта задача отображала в символической форме не только то, что больная булимией делает с собой, но и то, чему она подвергает свою семью (Madanes, 1981).

Эти удачные вмешательства были столь привлекательными, что им много подражали, к сожалению, часто недооценивая ба­зисные принципы, лежащие в их основании. Люди.настолько ув­лекались творческими директивами, что зачастую теряли из виду эволюционную схему Хейли и акцентировались на иерархичес­кой структуре.

Стратегический лагерь дополнил творческий подход Эрик-сона к решению проблем простой схемой для понимания того, как семьи застревают в своих проблемах. Согласно модели ИЛИ, проблемы возникают и сохраняются из-за неправильного обра­щения с обычными жизненными трудностями, необязательно вызванными дисфункциональными людьми или системами. Ког­да из-за этого люди застревают на однообразных решениях, ис­ходная трудность становится проблемой. Они будто бы действуют, извратив принцип старой народной мудрости: «Не получилось в первый раз — получится в сотый».

Работа терапевта заключается в том, чтобы вычислить, что люди предпринимают со своими трудностями, оставаясь на плаву, а затем изобрести стратегию, чтобы заставить их действовать по-другому. Проблемы решаются путем прерывания проблемно-поддерживающих интеракций и перевода на нужный курс. Идея заключается просто в организации сдвига на 180 градусов от пред­принимаемых решений клиента.

Наибольшее внимание привлекли вмешательства в виде симптомных предписаний, или парадоксальные предписания. По­чему бы и нет? Это забавно (и их скрытая снисходительность не очевидна сразу). Суть не в том, чтобы действительно вызвать симптом, а в том, чтобы полностью изменить предпринимаемое решение. Если человек с излишком веса безуспешно пытается соблюдать диету, за просьбой к нему перестать ограничивать се­бя в продуктах, без которых ему так трудно обходиться, лежит идея просто заставить его делать что-то другое; это и есть сдвиг на 180 градусов в предпринимаемом решении. Является вмеша­тельство парадоксальным или нет — не столь важно. Техника на­правлена на изменение предпринимаемого решения. Держа в го­лове основной принцип, а не цепляясь за мнимое новшество того, что в конце концов является той же психологией, только наобо­рот, можно прийти к более эффективной альтернативе. Вместо того чтобы пытаться прекратить есть, этот человек, возможно, воодушевится на то, чтобы начать действовать. (Перестать что-то делать всегда тяжелее, чем начать делать что-то другое.)

Хотя концептуализация и работа со случаями осуществля­лась прежде всего с поведенческой точки зрения, стратегический терапевт в технике «рефрейминг» вводил и когнитивное измере­ние. Как сказано у Шекспира, «нет ничто ни хорошего, ни пло­хого. Это размышления делают все таковым». Рефрейминг пред­полагает переопределение того, как семья описывает проблему, чтобы сделать ее более доступной для решения. Например, про­ще иметь дело с ребенком, который «отказывается идти в шко­лу», чем с тем, у которого «школофобия».

Миланская группа выросла на пионерских идеях ИПИ, осо­бенно на идее терапевтического использования двойной связи, или того, что они назвали «контрпарадоксом». Возьмем пример из «Парадокса и контрпарадокса» (Selvini Palazzoli, Boscolo, Cec-chin & Prata, 1978). Авторы описывают использование контрпа­радоксального подхода к шестилетнему мальчику и его семье. В конце сессии семье было зачитано письмо от команды наблю­дения. Маленького Бруно хвалили за потрясающее поведение в защиту отца. Благодаря тому, что мальчик отнимал у матери все ее время своими спорами и вспышками раздражения, он великодушно предоставлял отцу больше времени для работы и расслаб­ления. Бруно рекомендовалось продолжать вести себя и дальше точно так же, чтобы, не дай бог, не разрушить этого удобного со­глашения.

Стратегический подход апеллировал к прагматизму. Жало­бы, которые приводили людей к терапии, рассматривались как известная проблема, а не как симптоматика некоего подразуме­ваемого расстройства. Используя кибернетическую метафору, стратегические терапевты брали за исходную точку то, как се­мейные системы регулируются негативной обратной связью. Они добивались заметных результатов, просто разрушая интер­акции, которые окружали и поддерживали симптомы. То, из-за чего терапевты в конечном счете потеряли интерес к этому под­ходу, было их искусство игры. Рефрейминг зачастую был оче­видно манипулятивным. Результат был иногда подобен наблю­дению за неуклюжим фокусником — вы могли заметить, как он подтасовывает карты. «Позитивная связь» (за счет положитель­ной мотивации) была зачастую столь же искренней, как улыбка продавца автомобилей, а используемый способ «парадоксальных вмешательств» обычно был не более чем механическим приме­нением обратной психологии.

Тем временем, пока популярность структурного и стратеги­ческого подходов поднялась и упала, четыре другие модели се­мейной терапии спокойно процветали. Никогда в действитель­ности не занимая центрального положения, эмпирическая, пси­хоаналитическая, поведенческая и боуэновская модели росли и преуспевали. Хотя эти школы так и не достигли в семейной тера­пии модного статуса, каждая из них произвела влиятельные кли­нические усовершенствования, которые будут подробно рас­смотрены в последующих главах.

Оборачиваясь назад, трудно передать то волнение и опти­мизм, которые питали семейную терапию в золотой век. По всей стране открывались учебные центры, на рабочих семинарах яб­локу негде было упасть, а лидерам движения рукоплескали не хуже, чем рок-звездам. Активные и убедительные интервенты, они заражали своей самоуверенностью. Минухин, Витакер, Хей-ли, Маданес, Сельвини Палаццоли — все они, казалось, выходи­ли за рамки привычных форм разговорной терапии. Молодым терапевтам необходимо вдохновение, и они находили его. Они учились у мастеров, и мастера становились легендой.

Где-то в середине 1980-х гг. наступила реакция. Несмотря на оптимистические прогнозы, эти активизирующие подходы не

всегда срабатывали. И тогда поле отомстило тем, кого идеализи­ровало, поставив их на место. Возможно, всем наскучила мани-пулятивность Хейли или то, что Минухин иногда казался боль­ше начальником, чем гением. Семейные терапевты восхищались их креативностью и пытались ее копировать, но творчество не поддается копированию.

К концу десятилетия лидеры главных школ устарели, их вли­яние ослабло. Что когда-то казалось героическим, теперь пред­ставлялось агрессивным и подавляющим. Ряд проблем — феми­нистская и постмодернистская критика, возрождение аналити­ческих и биологических моделей, волшебное средство «прозак»1, успех программ восстановления, подобных Анонимным Алкого­ликам, безобразные факты избиения жен и жестокого обраще­ния с детьми, которые поставили под вопрос мнение, что семей­ные проблемы — всегда продукты взаимоотношений, — все это поколебало наше доверие к моделям, которые мы считали ис­тинными и принимали за рабочие. Мы подробнее рассмотрим эти проблемы в последующих главах.

Резюме

Как мы видели, семейная терапия имеет короткую историю, но длинное прошлое. Много лет терапевты сопротивлялись идее о наблюдении членов семьи пациента, оберегая тайну пациен­та — терапевтические отношения. (То, что это соглашение утаи­вало также стыд, связанный с психологическими проблемами, как и миф об индивиде как герое, не замечалось или по крайней мере не упоминалось.) Фрейдисты исключали реальную семью, чтобы раскрывать бессознательное, интроецированное семьей; роджериане держали семью на расстоянии, чтобы обеспечить безусловное позитивное внимание, а госпитальные психиатры препятствовали визитам семей, потому что те могли бы нару­шить благодушную обстановку больницы.

Несколько направленных к одной точке эволюционных ли­ний в 1950-х гг. привели к новому взгляду на семью как на жи­вую систему, органическое целое. Госпитальные психиатры за­метили, что нередко, когда у пациента наступало улучшение, кому-то другому в семье становилось хуже. Более того, несмотря

на веские основания, чтобы не допускать членов семьи до тера­пии индивида, это было все же невыгодно. Индивидуальная те­рапия делала ставку на относительную стабильность в окружаю­щей среде пациента: иначе попытка изменения индивида с пос­ледующим его возвратом в деструктивную среду не имела смысла. Когда семьи проходят через кризис и конфликт, улучшение со­стояния пациента фактически может навредить семье. Таким об­разом, стало ясно, что изменения в любом человеке изменяют всю систему, что, в свою очередь, сделало очевидным: измене­ние семьи, вероятно, более эффективный способ изменения ин­дивида.

Хотя практикующие клиницисты в больницах и детских вос­питательных клиниках и подготовили путь для семейной тера­пии, наиболее важные крупные достижения были сделаны в 1950-х гг. творцами, которые в первую очередь были учеными и во вторую — целителями. Грегори Бейтсон, Джей Хейли, Дон Джексон и Джон Уикленд, изучающие в Пало-Альто коммуни­кации, открыли, что шизофрения имеет смысл в контексте пато­логических семейных коммуникаций. Безумие шизофреников не было бессмысленным; их на первый взгяд лишенное смысла поведение становилось понятным в контексте их семей. Теодор Лидз из Йеля обнаружил поразительный паттерн нестабильности и конфликта в семьях шизофреников. Супружеский раскол (откры­тый конфликт) и супружеская асимметрия (патологическое рав­новесие) оказывают глубокое воздействие на детское развитие. Наблюдение Мюррея Боуэна о том, как матери и их дети-шизо­френики проходят через циклы сближения и отдаления, стало предшественником динамики преследования-дистанцирования. За этими циклами, полагал Боуэн, стоят циклы страха разлучения и страха объединения. Госпитализируя целые семейства для на­блюдения и лечения, Боуэн имплицитно определил источник проблемы шизофрении в недифференцированной семейной эго-массе и даже расширил ее границы от нуклеарной семьи до трех поко­лений. Лайман Уинн связал шизофрению с семьей, показав, как коммуникативные девиации способствуют расстройству мышле­ния. Псевдовзаимность представляла доводящую до безумия ото­рванность от реальности некоторых семей, а резиновая ограда — психологическую мембрану, которая окружала их, подобно тол­стой коже, покрывающей живой организм.

Эти наблюдения запустили движение семейной терапии, но возбуждение, которое они генерировали, стерло различие между тем, что наблюдали исследовательские группы, и тем, к чему они

приходили в своих заключениях. Они наблюдали, что поведение шизофреников соответствует семейной обстановке, но заключе­ния, к которым они пришли, оказались гораздо важнее. Сперва подразумевалось, что раз шизофрения соответствует (имеет смысл) контексту семьи, то семья и является причиной шизофрении. Второй вывод оказался даже более влиятельным. Семейные ди­намики — двойная связь, псевдовзаимность, недифференциро­ванная семейная эго-масса — рассматривались как продукты «системы», а не свойства людей, которые обладают некоторыми общими чертами, потому что живут вместе. Таким образом, ро­дилось новое существо, «семейная система».

Как только семья стала пациентом, появилась потребность в новых способах осмыслять и решать человеческие проблемы. Метафора системы была центральной концепцией этого усилия. И хотя нельзя сказать, кто конкретно является основателем се­мейной терапии, никто не оказал большего влияния на то, как мы мыслим о семье, чем Грегори Бейтсон и Милтон Эриксон — антрополог и психиатр.

Наследством Эриксона стал прагматический подход к реше­нию проблем. Он научил нас вычислять, что удерживает семьи в проблемном состоянии и как добиваться того, чтобы они выхо­дили из него, — используя творческие, иногда контринтуитив­ные идеи, — а затем отходить в сторону, позволяя семьям начать самим разбираться в своих делах, а не инкорпорируя терапевта в семью в качестве дорогостоящей опоры. Но гипнотизирующее мастерство Эриксона также поддержало традицию быстрой иг­ры, делания для, а не совместно с семьями.

Вдохновляясь научным пристрастием Бейтсона к наблюде­нию и изучению, первые семейные терапевты провели много времени, наблюдая и слушая. Они желали смотреть и узнавать, потому что были на территории «терра инкогнита». К сожалению, многие семейные терапевты отошли от этой внимательной откры­тости. Так много написано о динамиках семьи и техниках, что терапевты слишком часто подходят к семьям с набором заранее подготовленных техник и общих предубеждений.

Бейтсон был святым интеллектуального крыла семейной те­рапии. Его идеи настолько глубоки, что до сих пор будоражат умы наиболее искушенных мыслителей поля. К сожалению, Бейтсон также подавал пример чрезмерного абстрактного теоретизирова­ния и импортирования идей из других — «более научных» — дис­циплин. В первые дни семейной терапии мы, возможно, нужда­лись в моделях из сфер, подобных кибернетике, чтобы нам было

от чего оттолкнуться для старта. Но когда так много семейных терапевтов продолжают с таким трудом изучать интеллектуаль­ные основы физики и биологии, возникает вопрос, откуда эта зависть к физике? Может быть, по истечении всего времени нас до сих пор тревожит легитимность психологии-и наши способ­ности наблюдать за человеческим поведением в человеческих ус­ловиях без утраты объективности?

Другая причина того, почему семейные терапевты тяготеют к абстрактным теориям из механики и естественных наук, за­ключается в том, что они полностью отвергли основу основ ли­тературы о человеческой психологии — психоанализ. Психоана­литический истеблишмент не испытывал особого энтузиазма от­носительно вызова, вновь брошенного их способу мышления, и во многих кругах семейным терапевтам приходилось бороться, чтобы отвоевать место под солнцем для своих убеждений. Воз­можно, именно это сопротивление и толкнуло семейных тера­певтов в реактивную позицию. Враждебность между семейными и психодинамическими терапевтами утихла в 1970-х гг., после того как семейная терапия отвоевала для себя место во влиятель­ных психологических кругах. Единственная причина, по кото­рой семейная терапия добилась принятия, заключалась в том, что она достигла успехов в областях, традиционно пренебрегае-мых психиатрическим истеблишментом: услуги для детей и мало­обеспеченных слоев населения. Однако неудачным наследством этого раннего антагонизма был длительный период игнорирова­ния и пренебрежения. В 1990-х гг. маятник качнулся в другую сторону. Семейные терапевты стали обнаруживать, что при по­пытке понять скрытые силы в семье полезно также обращать внимание и на скрытые силы в личностях, составляющих семью. Вероятно, наиболее полная оценка человеческого характера за­ключается в наиболее полном понимании личности и системы.

Очевидные параллели между малыми группами и семьями привели некоторых терапевтов к тому, чтобы работать с семьями так, словно это лишь другая форма группы. Этому благоприятст­вовала многочисленная литература по динамике группы и груп­повой терапии. Некоторые даже рассматривали терапевтические группы как модели функционирования семейства, где терапевт выступал в качестве отца, члены группы — в качестве сиблингов и коллектив группы — в качестве матери (Schindler, 1951). В то время как группа терапевтов экспериментировала с супружески­ми парами в группах, некоторые семейные терапевты начали проводить групповую терапию с отдельными семьями. Особенно

заметной фигурой в этом направлении был Джон Белл; его груп­повая семейная терапия была одной из наиболее широко подра-жаемой из ранних моделей (см. главу 3).

Накопив опыт работы с семьями, терапевты обнаружили, что модель групповой терапии не совсем то, что им нужно. Тера­певтические группы составляются из не связанных между собой личностей, незнакомцев без прошлого или будущего вне группы. Семьи, напротив, состоят из тех, кто разделяют общие мифы, за­щиты и взгляды. Кроме того, члены семьи не равноправны в де­мократическом смысле; разница поколений создает иерархичес­кие структуры, которые нельзя игнорировать. По этим причи­нам семейные терапевты в конце концов отказались от модели групповой терапии, заменив ее на различные системные модели.

Движение по работе с детьми сделало вклад в семейную тера­пию в виде командного подхода. Сначала члены междисципли­нарных команд назначались к различным членам семьи, но по­степенно, по мере понимания факта взаимосвязанных паттернов поведения отдельных клиентов, они стали интегрировать, а поз­же и объединять свои усилия. Движение по работе с детьми на­чалось в США в 1909 г. в качестве инструмента судов для несо­вершеннолетних для работы с делинквентными детьми, которым приписывали нарушения развития. Вскоре эти клиники расши­рили сферу своей деятельности, включив широкий диапазон расстройств, а также единицу лечения — ребенка, — доведя ее до всей семьи. Сначала семейная терапия рассматривалась как луч­шее средство помощи пациенту; позже она воспринималась как способ обслуживания потребностей всей семьи.

Кто первый стал практиковать семейную терапию? Слож­ный вопрос. Как и в каждом поле, здесь были свои пророки, предугадавшие официальное развитие семейной терапии. Фрейд, например, иногда работал с «Маленьким Гансом» вместе с его отцом уже в 1909 г. Однако подобных экспериментов было недо­статочно, чтобы оспорить гегемонию индивидуальной терапии до тех пор, пока умонастроение века не стало более восприимчи­вым. В начале 1950-х гг. семейная терапия появилась независи­мо в четырех различных местах: благодаря Джону Беллу в Кларк-ском университете (глава 3), Мюррею Боуэну в Меннингерской клинике и позже в ИИПЗ (глава 5), в Нью-Йорке благодаря На­тану Аккерману (глава 7) и в Пало-Альто благодаря Дону Джек­сону и Джею Хейли (главы 3 и 11).

Эти первооткрыватели имели несомненно разное происхож­дение и клинические ориентации. Неудивительно, что подходы,

которые они разработали, тоже оказались совершенно разными. Это многообразие отличает поле и сегодня. Маловероятно, что­бы семейная терапия стартовала силами одного человека, как то было в психоанализе, ибо с самого начала в этом поле было слиш­ком много творческой конкуренции.

Кроме только что упомянутых лиц, были и другие, оказав­шие весомый вклад в основание семейной терапии, включая Лай-мана Уинна, Теодора Лидза, Вирджинию Сатир, Карла Витаке-ра, Айвена Божормений-Неги, Кристиана Мидлфорта, Роберта Мак-Грегора и Сальвадора Минухина. И даже этот список непо­лон, он не включает ряд ключевых фигур времени быстрого взросления и распространения семейной терапии после длитель­ного инкубационного периода. В 1960-е гг. появились буквально сотни семейных терапевтов. Сегодня поле настолько велико и сложно по структуре, что потребуется целая глава (см. главу 10 и приложение С) только для того, чтобы сделать краткий обзор.

То, что мы назвали золотым веком семейной терапии, рас­цвет школ в 1970—1980-х гг., вероятно, не было выражением всего нашего потенциала, но то был пик нашей самоувереннос­ти. Вооружившись последним текстом от Хейли или Минухи­на, терапевты приносили клятву верности той или иной школе и отправлялись в путь, чувствуя себя миссионерами. В активизи­рующем подходе их привлекали уверенность и харизма. А раз­дражало высокомерие. Для некоторых структурная семейная те­рапия — по крайней мере, так они воспринимали то, что им по­казывали на семинарах, — казалась самой лучшей. Другие считали искусность стратегического подхода вычисленной, сухой, мани-пулятивной. Тактика была умна, но холодна. Семьи описывались не как больные, а как испытывающие затруднения, но упорные и не поддающиеся убеждению. Вы же не сообщаете кибернетичес­кой машине, во что вы действительно верите! Вскоре терапевты устали от подобного способа мышления.

Семейные терапевты первых лет вдохновлялись огромным энтузиазмом и чувством убежденности. Сегодня, вслед за пост­модернистской критикой, властью управляемой медицины и воскрешением биологической психиатрии, мы меньше уверены в себе. Но, поняв, что основатели, с которыми мы росли, не всё, на что мы надеялись и в чем нуждались, семейная терапия 1990-х гг. реагирует подобно ребенку, который, обнаружив, что его ро­дители несовершенны, отвергает все, что они собой представля­ют. В последующих главах мы увидим, как сегодняшние семей­ные терапевты сумели синтезировать новые творческие идеи с

некоторыми самыми лучшими из более ранних моделей. Но по­скольку мы будем рассматривать каждую известную модель по­дробнее, нам также станет видно, как неблагоразумно мы прене­брегли некоторыми хорошими идеями.

Однако вся сложность сферы семьи не должна затенять ба­зисную предпосылку о том, что семья — контекст человеческих проблем. Подобно всем человеческим группам, семья имеет воз­никающие откуда-то свойства: целое больше, чем сумма частей. Более того, неважно, какое количество и сколь разных объясне­ний можно дать этим возникающим свойствам, — все они под­падают под две категории: структура и процесс. Структура семей включает треугольники, подсистемы и границы. Среди процес­сов, описывающих семейные интеракции — эмоциональную ре­активность, дисфункциональную коммуникацию и т. д., цент­ральным понятием является циркулярность. Вместо того чтобы терзаться вопросом, кто что начал, семейные терапевты понима­ют и обращаются с человеческими проблемами как с серией по­ступательных и возвратных шагов в повторяющихся циклах.

РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА

Ackerman N. W. 1958. The psychodynamics offamily life. New York: Basic Books.

Bowen M. 1960. A family concept of schizophrenia. In The etiology of schizophrenia. D. D. Jackson, ed. New York: Basic Books.

Greenberg G. S. 1977. The family interactional perspective: A study and examination of the work of Don D. J а с k s о n. Family Proc­ess. /6:385-412.

H a 1 e у J. and H о f f m a n L., eds. 1968. Techniques of family therapy. New York: Basic Books.

Jackson D. D. 1957. The question of family homeostasis. The Psy­chiatric Quarterly Supplement. 31:79—90.

Jackson D. D. 1965. Family rules; Marital quid pro quo. Archives of General Psychiatry. 72:589—594.

LidzT., Cornelison A., Fleck S. and Terry D. 1957. Intrafa-milial environment of schizophrenic patients. II: Marital schism and mari­tal skew. American Journal of Psychiatry. 774:241—248.

Vogel E. F. and Bell N. W. 1960. The emotionally disturbed child as the family scapegoat. In The family. N. W. Bell and E. F. Vogel, eds. Glencoe. IL: Free Press.

Weakland J. H. 1960. The «double-bind» hypothesis of schizophre-

nia and three-party interaction. In The etiology of schizophrenia, D. D. J а с к s о n, ed. New York: Basic Books.

Wynne L. C, Ryckoff I., Day J. and HirschS. I. 1958. Pseudo-mutuality in the family relationships of schizophrenics. Psychiatry. 21:205—

220.

ССЫЛКИ

Ackerman N. W. 1938. The unity of the family. Archives of Pediat­rics. 55:51-62.

Ackerman N. W. 1954. Interpersonal disturbances in the family: Some unsolved problems in psychotherapy. Psychiatry. /7:359—368.

Ackerman N. W. 1961. A dynamic frame for the clinical approach to family conflict. In Exploring the base for family therapy. N. W. Acker­man, F. L. Beatman and S. N. Sherman, eds. New York: Family Services Association of America.

Ackerman N. W. 1966a. Treating the troubled family. New York: Basic Books.

Ackerman N. W. 1966b. Family psychotherapy — theory and prac­tice. American journal of Psychotherapy. 20:405—414.

Ackerman N. W., Beatman F. and Sherman S. N., eds. 1961. Exploring the base for family therapy. New York: Family Service Assn. of America.

Ackerman N. W. and Sobel R. 1950. Family diagnosis: An ap­proach to the preschool child. American Journal of Orthopsychiatry. 20:744-753.

A m s t e r F. 1944. Collective psychotherapy of mothers of emotionally disturbed children. American Journal of Orthopsychiatry 14:44—52.

Anderson C. M., Reiss D. J. and Hogarty G. E. 1986. Schizo­phrenia and the family. New York: Guilford Press.

Anonymous. 1972. Differentiation of self in one's family. In Family interaction, J. L. Framo, ed. New York: Springer.

Bardhill D. R. and Saunders В. Е. 1988. In Handbook of family therapy training and supervision, H. A. Liddle D. С Breunlin and R. С Schwartz, eds. New York: Guilford Press.

BatesonG. 1951. Information and codification: A philosophical ap­proach. In Communication: The social matrix of psychiatry, J. Ruesch and G.Bateson, eds. New York: Norton.

BatesonG. 1978. The birth of a matrix or doublebind and episte-mology. In Beyond the double-bind, M. M. Berger, ed. New York: Brun-ner/Mazel.

BatesonG., Jackson D.D., Haley J. and WeaklandJ. 1956. Toward a theory of schizophrenia. Behavioral Sciences. 7:251—264.

BeatmanF. L. 1956. In Neurotic interaction in marriage, V. W. Eis-enstein, ed. New York: Basic Books.

Bell J. E. 1961. Family group therapy. Public Health Monograph No. 64. Washington, DC: U.S. Government Printing Office.

В e 11 J. E. 1962. Recent advances in family group therapy. Journal of Child Psychology and Psychiatry. 5:1—15.

Bennis W. G. 1964. Patterns and vicissitudes in T-group develop­ment. In T-group theory and laboratory method, L P. Bradford, J. R. G i b b and K. D. В е n n e, eds. New York: Wiley.

В ion W. R. 1948. Experience in groups. Human Rcfntions. 7:314— 329.

Boszormenyi-Nagy I. 1962. The concept of schizophrenia from the point of view of family treatment. Family Process. 7:103—113.

Boszormenyi-Nagy I. 1966. From family therapy to a psychol­ogy of relationships: fictions of the individual and fictions of the family. Comprehensive Psychiatry. 7:408—423.

Boszormenyi-Nagy I. 1972.-Loyalty implications of the trans­ference model in psychotherapy. Archives of General Psychiatry. 27:31'4— 380.

Boszormenyi-Nagyl. and S p a r k G. L. 1973. Invisible loyalties: Reciprocity in intergenerational family therapy. New York: Harper & Row.

Bowen M. 1961. Family psychotherapy. American Journal of Orthop­sychiatry. 31:40—60.

Bowen M. 1976. Principles and techniques of multiple family ther­apy. In Family therapy: Theory and practice, P. J. G u e r i n, ed. New York: Gardner Press.

Bowlby I. P. 1949. The study and reduction of group tensions in the family. Human Relations. 2123—138.

BravermanL. 1986. Social casework and strategic therapy. Social Casework. April. 234—239.

В rode rick С. В. and Schrader S. S, 1981. The history of profes­sional marriage and family therapy. In Handbook oh family therapy, A. S. Gurman and D. P. Kniskern, eds. New York: Brunner/Mazel.

BroderickC. B. and Schrader S. S. 1991. The history of profes­sional marriage and family therapy. In Handbook of family therapy, Vol. II. A. S. Gurman and D. P. Kniskern eds. New York: Brunner/Mazel.

Brown G. W. 1959. Experiences of discharged chronic schizophre­nia patients in various types of living groups. Milbank Memorial Fund Quarterly. 57:105-131.

Burkin H. E., Glatzer H. and Hirsch J. S. 1944. Therapy of mothers in groups. American Journal of Orthopsychiatry. 74:68—75.

Dicks H. V. 1964. Concepts of marital diagnosis and therapy as de­veloped at the Tavistock Family Psychiatric Clinic, London, England. In

Marriage counseling in medical practice, E. M.Nash, L. Jessner and D. W. Abse, eds. Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press.

E1 i z u г J. and M i n u с h i n S. 1989. Institutionalizing madness: Fami­lies, therapy and society. New York: Basic Books.

EpsteinN. В., BishopD. S. and BaldarinL. M. 1981. McMas-ter Model of Family Functioning. In Normal family problems, F. Walsh, ed. New York: Guilford Press.

Fi she r S. and M e n d e 11 D. 1958. The spread of psychotherapeutic effects from the patient to his family group. Psychiatry. 27:133—140.

Freeman V. J., Klein A. F., Richman L., Lukoffl. F. and Heisey V. 1963. Family group counseling as differentiated from other family therapies. InternationalJournal of Group Psychotherapy. 13:167— 175.

Freud S. 1911. Psycho-analytical notes on an autobiographical case of paranoia. Standard edition. /2:3—84. London: Hogarth Press.

Fromm-Reichmann F. 1948. Notes on the development of treatment of schizophrenics by psychoanalytic psychotherapy. Psychiatry. /7:263-274.

Fromm-Reichmann F. 1950. Principles of intensive psychother­apy. Chicago: University of Chicago Press.

Ginsburg S. W. 1955. The mental health movement and its theo­retical assumptions. In Community programs for mental health, R. Kotinsky and H. Witmer, eds. Cambridge: Harvard University Press.

Goldstein M. J., Rodnick E. H. and Evans J. R., May P. R. and Steinberg M. 1978. Drug and family therapy in the aftercare treat­ment of schizophrenia. Archives of General Psychiatry. J5:1169—1177.

GrunwaldH. and С a s e 11B. 1958. Group counseling with parents. Child Welfare. 1:1-6.

Guerin P. J. 1976. Family therapy: The first twentyfive years. In Family therapy: Theory and practice, P. J. Guerin, ed. New York: Gard­ner Press.

Haley J. 1961. Control in brief psychotherapy. Archives of General Psychiatry. 4:139-153.

H a 1 e у J. 1963. Strategies of psychotherapy. New York: Grune & Strat-ton.

Handlon J. H. and Parloff M. B. 1962. Treatment of patient and family as a group: Is it group therapy? International Journal of Group Psy­chotherapy. /2:132—141.

Hoffman L. 1981. Foundations of family therapy. New York: Basic Books.

Howells J. G. 1971. Theory and practice of family psychiatry. New York: Brunner/Mazel.

Jackson D. D. 1954. Suicide. Scientific American. /97:88—96.

Jackson D. D. 1965. Family rules: Marital quid pro quo. Archives of General Psychiatry. 72:589—594.

Jackson D. D. and Weakland J. H. 1959. Schizophrenic symp­toms and family interaction. Archives of General Psychiatry. 7:618—621.

Jackson D. D. and Weakland J. H. 1961. Conjoint family ther­apy, some considerations on theory, technique and results. Psychiatry. 24:30-45.

Johnson A. M. and Szurek S. A. 1954. Etiology of anti-social be­havior in delinquents and psychopaths. Journal of the American Medical As­sociation. 754:814—817.

KasaninJ., Knight E. and Sage P. 1934. The parent-child rela­tionships in schizophrenia. Journal of Nervous and Mental Diseases. 79:249-263.

Kaslo w, F. W. 1980. History of family therapy in the United States: A kaleidoscopic overview. Marriage and Family Review. 3:11— 111.

Kaufman E. and Kaufman P., eds. 1979. Family therapy of drug and alcohol abuse. New York: Gardner Press.

Kempler W. 1974. Principles of Gestaltfamily therapy. Salt Lake City: Desert Press.

Kluckhohn F. R. and Spiegel J. P. 1954. Integration and conflict in family behavior. Group for the Advancement of Psychiatry. Report No. 27. Topeka, Kansas.

Kubie L. S. 1956. Psychoanalysis and marriage. In Neurotic interac­tion in marriage, V. W. Eisenstein, ed. New York: Basic Books.

Laing R. D. 1960. The divided self. London: Tavistock Publications.

Laing R. D. 1965. Mystification, confusion and conflict. In Intensive family therapy, I. Boszormenyi-Nagy and J. L. Framo, eds. New York: Harper & Row.

Levy D. 1943. Maternal Overprotection. New York: Columbia Uni­versity Press.

L e w i n K. 1951. Field theory in social science. New York: Harper.

Lidz R. W. and Lidz T. 1949. The family environment of schizo­phrenic patients. American Journal of Psychiatry. 706:332—345.

LidzT., Cornelison A., Fleck S. andTerry D. 1957a. Intrafa-milial environment of the schizophrenic patient. I: The father. Psychiatry. 20:329-342.

LidzT., Cornelison A., FleckS. and Terry D. 1957b. Intrafa-milial environment of the schizophrenic patient. II: Marital schism and marital skew. American Journal of Psychiatry. 774:241—248.

LidzT., Parker B. and Cornelison A. R. 1956. The role of the father in the family environment of the schizophrenic patient. American Journal of Psychiatry. 113:126—132.

L о w A. A. 1943. The technique of self-help inpsychiatry after-care. Vol. 3, Lectures to relatives of former patients. Chicago: Recovery, Inc.

Lowrey L. G. 1944. Group treatment for mothers. American Journal of Orthopsychiatry.  /4:589 — 592.

MacGregorR. 1967. Progress in multiple impact theory. In Ex­panding theory and practice in family therapy, N. W. Ackerman F. L. Bateman and S. N. Sherman, eds. New York: Family Services Associa­tion.

Madanes C. 1981. Strategic family therapy. San Francisco: Jossey-Bass.

Mahler M. S. and Rabinovitch R. 1956. The effects of marital conflict on child development. In Neurotic interaction in marriage, V. W. Eisenstein, ed. New York: Basic Books.

Marsh L. С 1935. Group therapy and the psychiatric clinic. Ameri­can Journal of Nervous and Mental Diseases. <S2:381—393.

Minuchin S. 1974. Families and family therapy. Cambridge, MA: Harvard University Press.

MinuchinS. and FishmanH. C. 1981. Family therapy techniques. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Minuchin S., Montalvo В., Guerney B. G., Rosman B. L. and SchumerP. 1967. Families of the slums. New York: Basic Books.

MinuchinS. and Nichols M. P. 1993. Family healing. New York: The Free Press.

Minuchin S., Rosman B. L. and Baker, L. 1978. Psychosomatic families: Anorexia nervosa in context. Cambridge, MA: Harvard University Press.

MittlemanB. 1944. Complementary neurotic reactions in intimate relationships. Psychoanalytic Quarterly. 13Л1А—491.

Mittleman B. 1948.The concurrent analysis of married couples. Psychoanalytic Quarterly. 17:182—197.

Mittleman B. 1956. Analysis of reciprocal neurotic patterns in family relationships. In Neurotic interaction in marriage, V. W. Eisenstein, ed. New York: Basic Books.

Montague A. 1956. Marriage — A cultural perspective. In Neurotic interaction in marriage, V. W. Eisenstein, ed. New York: Basic Books.

M о r e n о J. L. 1945. Psychodrama. New York: Beacon House.

Nichols M. P. and Zax, M. 1977. Catharsis in psychotherapy. New York: Gardner Press.

Oberndorf С. Р. 1938. Psychoanalysis of married people. Psycho­analytic Review. 25:453—475.

Parsons T. and В a 1 e s R. F. 1955. Family, socialisation and interac­tion process. Glencoe. IL: Free Press.

RichmondM.E. 1917. Social diagnosis. New York: Russell Sage.

Ross W. D. 1948. Group psychotherapy with patient's relatives. American Journal of Psychiatry. 104623—626.

Satir V. 1964. Conjoint family therapy. Palo Alto. CA: Science and Behavior Books.

Satir V. 1972. Peoplemaking. Palo Alto, CA: Science and Behavior Books.

SchindlerW. 1951. Counter-transference in family-pattern group psychotherapy. International Journal of Group Psychotherapy. 7:100—105.

Schwartz R. 1995. Internal family systems therapy. New York: Guil-ford Press.

Selvini Palazzoli M., Boscolo L., CecchinG. and Prat a G. 1978. Paradox and counterparadox. New York: Jason Aronson.

S her if M. 1948. An outline of social psychology. New York: Harper and Brothers.

Singer M. Т., Wynne L. С and Toohey M. L. 1978. Communi­cation disorders and the families of schizophrenics. In The nature of schizo­phrenia, L. С Wy nne R. L. Cromwell and S. Matthysse, eds. New York: Wiley.

S i p о r i n M. 1980. Marriage and family therapy in social work. Social Casework. 67.11— 21.

Skynner A. C. R. 1976. Systems of family and marital psychotherapy. New York: Brunner/Mazel.

SluzkiC. E., BeavinJ., TarnopolskyA. and Veron E. 1967. Transactional disqualification. Archives of General Psychiatry. 76:494—504.

S p e с k R. and Attneave, С 1973. Family networks: Rehabilitation and healing. New York: Pantheon.

S p i e g e 1J. P. 1957. The resolution of role conflict within the family. Psychiatry. 20:1—16.

SteinglassP. 1987. The alcoholic family. New Yonk: Basic Books.

Stierlin H. 1972. Separating parents and adolescents. New York: Quadrangle/New York Times Books.

StrodtbeckF. L. 1954. The family as a three-person group. Ameri­can Sociological Review. 79:23—29.

Strodtbeck F. L. 1958. Family interaction, values, and achieve­ment. In Talent and society, D. C. McClelland, A. L. Baldwin, A. Bronfenbrenner and F. L. Strodtbeck, eds. Princeton, NJ: Van Nostrand.

WatzlawickP.A.,BeavinJ.H. and Jackson D.D. 1967. Prag­matics of human communication. New York: Norton.

Weakland J. H. 1960. The «double-bind» hypothesis of schizophre­nia and three-party interaction. In The etiology of schizophrenia, D. D. J а с k s о n, ed. New York: Basic Books.

WhitakerC. A. 1958. Psychotherapy with couples. American Jour­nal of Psychotherapy. 7218—23.

Whitaker C. A. 1975. Psychotherapy of the absurd: With a special emphasis on the psychotherapy of aggression. Family Process. 14:1—16.

Whitaker С. А. 1976. A family is a four-dimensional relationship. In Family therapy: Theory and practice, P. J. Guerin, ed. New York; Gardner Press.

Whitaker C. A. and M alone T. P. 1953. The roots of psychother­apy. New York: Balkiston.

Wiener N. 1948. Cybernetics, or control and communication in the animal and the machine. New York: Wiley.  

Wynne L. C. 1961. The Study of intrafamilial alignments and splits in exploratory family therapy. In Exploring the base for family therapy, N. W. Ackerman, F. L. Beatman and S.N.Sherman, eds. New York: Family Services Association.

Wynne L. C, Ryckoff I., Day J. and Hirsch S. I. 1958. Pseudomutuality in the family relationships of schizophrenics. Psychiatry. 27:205-220.

Zu к G. H. 1971. Family therapy: A triadic-based approach. New York: Behavioral Publications.