Глава первая. ОСНОВЫ СЕМЕЙНОЙ ТЕРАПИИ - Семейная терапия- Николе М., Шварц Р.

В списке студентов не так уж много информации. Только имя, Холли Роберте, факт, что она учится на последнем курсе колледжа, и характеризующая ее жалоба: «Затруднения в приня­тии решений».

Первое, что сказала Холли, придя на прием: «Я не уверена, что должна здесь находиться. У вас, вероятно, много пациентов, которые нуждаются в помощи больше, чем я». Потом она начала плакать.

Была весна. Цвели тюльпаны, деревья одевались в зеленую листву, и лилии наполняли воздух благоуханием. Жизнь во всех своих проявлениях проходила мимо нее, а Холли пребывала в мучительной, необъяснимой депрессии.

Решение, в принятии которого затруднялась Холли, каса­лось того, что она будет делать после выпускных экзаменов. Чем сильнее она старалась это понять, тем меньше могла сосредото­читься. Она начала просыпать и пропускать занятия. В итоге ее соседка по комнате предложила обратиться в службу здоровья. Холли сказала: «Я не пойду. Сама могу справиться со своими проблемами».

Тогда я занимался катарсической терапией. У большинства людей имелись истории, чтобы рассказать их, и слезы, чтобы по­плакать. Я думаю, в некоторых историях сгущались краски ради привлечения симпатии и внимания окружающих. Мы, по-види­мому, разрешаем себе поплакать только при некоторых особо извиняющих нас обстоятельствах. Мы стыдимся проявления лю­бых человеческих эмоций и чувствуем себя виноватыми, если идем на это.

Я не знал, что стояло за депрессией Холли, но был уверен, что смогу помочь. Я чувствовал себя спокойно рядом с депрес­сивными людьми. В свое время, когда я заканчивал университет, умер мой друг Алекс, и мне самому пришлось пережить непро­должительную депрессию.

Когда умер Алекс, у меня были летние каникулы, которые в моей памяти окрасились в темный цвет скорби. Я много плакал, и стоило кому-нибудь сказать, что жизнь продолжается, я свире­пел. Священник Алекса попытался внушить мне, что его смерть — не самая ужасная трагедия, потому что теперь «Алекс в раю с бо­гом». В ответ я хотел закричать, но вместо этого окаменел. В по­давленном настроении я вернулся в колледж и постоянно думал о том, что предал Алекса. Ведь жизнь продолжалась. Я все еще вре­мя от времени плакал, но со слезами пришло тягостное откры­тие. Моя скорбь не только об Алексе. Да, я любил его. Да, я по­терял его. Но смерть друга предоставила оправдания тому, что я оплакиваю все свои каждодневные невзгоды. Может, горе всегда приводит к этому? В то время скорбь заставила меня считать себя предателем. Я использовал смерть Алекса для собственного оправдания.

Я задавал себе вопрос-: отчего Холли так подавлена? К тому же у нее не было драматической истории. Ее чувства были рас­фокусированы. После тех первых минут в моем офисе она редко плакала. Если это все же случалось, то больше походило на не­произвольную утечку, чем на высвобождение через плач. Холли говорила о будущем, но не знала, чем хочет заняться в своей жизни. Она говорила, что у нее нет бойфренда, а сама редко ходи­ла на свидания. Девушка мало рассказывала о своей семье, и, по правде говоря, меня это не слишком интересовало. Я считал, что дом — это место, которое вам приходится покидать ради собст­венного взросления, чтобы обрести свое «я».

Холли была ранима и нуждалась в поддержке, но что-то за­ставляло ее отстраняться, будто она не чувствовала себя защи­щенной и не доверяла мне. Это озадачивало. Я очень хотел ей помочь.

Прошел месяц, депрессия Холли росла. Мы стали встречать­ся трижды в неделю, но так и не продвинулись никуда. В один из вечеров в пятницу она настолько пала духом, что я побоялся отпустить ее в общежитие одну. Я предложил ей прилечь на кушет­ку в моем офисе и с ее разрешения позвонил ее родителям.

На звонок ответила миссис Роберте. Я сказал ей, что она вместе с мужем должна приехать в Рочестр и встретиться со мной и Холли для обсуждения целесообразности ухода их дочери в ле­чебный академический отпуск и возвращения домой. Не будучи уверенным, что мой авторитет подействовал, я заставил себя по­добрать более жесткие аргументы. Миссис Роберте удивила ме­ня, согласившись приехать немедленно.

Первое, что произвело на меня отталкивающее впечатление от родителей Холли, было несоответствие их возрастов. Лена Ро­берте выглядела как чуть более старшая версия Холли; ей было не больше тридцати пяти. Ее муж выглядел на все шестьдесят. Это свидетельствовало о том, что он — отчим Холли. Они поже­нились, когда Холли было шестнадцать.

Я не припомнил, что во время нашей первой встречи с де­вушкой упоминались данные факты. Оба родителя были озабо­чены случившимся с дочерью. «Мы сделаем все, что вы посчи­таете нужным», — сказала миссис Роберте. Мистер Морган (от­чим) пообещал принять меры к тому, чтобы хороший психиатр «помог Холли преодолеть этот кризис». Но Холли заявила, что не хочет возвращаться домой, причем вложила в свои слова столь­ко энергии, что за все время нашего общения подобное было впервые. Это было в субботу. Я решил, что нет необходимости принимать поспешное решение, и мы договорились встретиться еще раз в понедельник.

Когда Холли и ее родители появились в моем офисе в поне­дельник утром, стало очевидно, что что-то произошло. Глаза миссис Роберте были красными от слез. Холли бросала на нее свирепые взгляды и прятала глаза, ее губы подрагивали, а рот кривился. Мистер Морган обратился прямо ко мне: «Мы были в ссоре в этот уик-энд. Холли оскорбляла меня, а когда я пытался отвечать на это, Лена принимала ее сторону. Это ситуация, кото­рая преследует нас с самого первого дня брака».

Проявилась одна из тех болезненных историй о ревности и обиде, которые трансформируют обычную любовь в горькие, унизительные чувства и очень часто разбивают семью. Миссис Роберте было 34, когда она встретила Тома Моргана. Он был зрелым 54-летним мужчиной. Кроме возраста, еще одним разли­чием между ними были деньги. Он был удачливым биржевым маклером, удалившимся на покой на ферму, где разводил лошадей. Она работала официанткой, чтобы как-то обеспечивать себя и дочь. И для него и для нее это был второй брак.

Лена рассчитывала, что Том восполнит утраченную в. жизни Холли ролевую модель и станет для нее источником дисципли­ны. К несчастью, Лена не смогла принять роли строгого отца, которая была близка Тому и которую он считал нужным претво­рять в жизнь. Так Том стал неудавшимся отчимом. Он делал ошибки, стараясь расставить все по своим местам, и, когда все аргументы заканчивались, Лена брала сторону дочери. Каждый вечер были крики и слезы. Дважды Холли на несколько дней убегала из дома к друзьям. Создавшийся треугольник заставлял Тома и Лену бездействовать, но все уладилось, когда Холли уеха­ла в колледж.

Девочка надеялась покинуть дом и больше не вспоминать обо всем этом. Она заведет новых друзей. Она будет вкладывать все силы в учебу и сделает карьеру. Она никогда не будет матери­ально зависеть от мужчины. К сожалению, она покинула дом, где еще остались незавершенные дела. Она ненавидела Тома за то, что тот донимал ее, и за то, как он обходился с ее матерью. Он всегда должен был знать, куда та отправляется и с кем и когда она вернется. Стоило ей опаздать хотя бы на чуть-чуть, он устра­ивал сцену. И почему мать мирится с этим?

Обвинения, касающиеся Тома, были простыми и убедитель­ными. Но Холли терзалась другими чувствами, более скрытыми. Она ненавидела свою мать за то, что та вышла замуж за Тома и тем самым предоставила ему возможность для воспитания доче­ри. Что в нем так уж привлекло мать? Она что, продалась за большой дом и шикарную машину? У Холли не было ответов на эти вопросы, и она никогда не отважилась позволить стать им осознанными. К сожалению, подавить что-то в себе не означает запереть это в чулан и забыть. Это отнимает часть энергии, на­правленной на то, чтобы не выпускать нежелательные эмоции наружу.

Холли нашла оправдание, чтобы редко ездить домой во вре­мя учебы в колледже. Она больше не чувствует, что это родной дом. Она целиком посвятила себя образованию. Но ярость и го­речь подтачивали ее изнутри, постепенно подрывая ее здоровье, пока на последнем курсе она не столкнулась с проблемой неоп­ределенного будущего, и отчаялась, понимая, что не сможет сно­ва вернуться домой. Неудивительно, что она впала в депрессию.

Вся эта история показалась мне печальной. Не зная семей­ной динамики и не имея опыта жизни во второй семье, я вопрошал, почему они просто не могут жить лучше? У них так мало сим­патий друг к другу! Почему Холли не признает, что мать имеет право на другую любовь? Почему Том не принимает во внима­ние приоритет сложившихся между матерью и дочерью отноше­ний? И почему мать Холли не внимает подростковому раздраже­нию дочери без попыток защититься?

Эта сессия с Холли и ее родителями стала моим первым уро­ком в семейной терапии. Во время терапии члены семьи говорят не об актуальных переживаниях, а вспоминают, и их воспомина­ния лишь отчасти совпадают с исходными переживаниями. Вос­поминания Холли совпадали с воспоминаниями матери совсем немного, а с воспоминаниями отчима и вовсе не совпадали. В бреши между их правдами имелось небольшое пространство для объяснений, но искать их желания не было.

Хотя та встреча и не была чрезвычайно продуктивной, она, несомненно, позволила исследовать проблему Холли. Я больше не считал ее маленькой печальной женщиной — все мы одиноки в этом мире. Конечно, она была ею, но еще она была дочерью, разрывающейся между бегством, и по возможности подальше, из дома, частью которого она себя уже не считала, и боязнью оста­вить мать наедине с человеком, которому она не доверяла. Я думаю, что именно тогда я и стал семейным психотерапевтом. Сказать, что я немного знаю о семьях и еще меньше осведомлен о техниках, помогающих им прийти к совместному соглаше­нию, — сильно приуменьшить. Но семейная психотерапия — это не только набор новых техник, это совершенно новый подход к пониманию поведения человека, которое, по сути, закладывает­ся и обретает форму в собственном социальном контексте.

Миф о герое

Мы — культура, которая восхваляет уникальность человека и его стремление к независимости. Историю Холли можно истол­ковать как драму взросления: борьба отрока, рвущего с детством и провинциальностью, овладевающего взрослостью, перспекти­вами и будущим. Если она проиграет в этой борьбе, мы не отка­жемся от соблазна заглянуть в душу человека, только что всту­пившего во взрослость, — несостоявшегося героя.

Хоть неограниченный индивидуализм «героя» и поощряется больше в мужчине, чем в женщине, как культурный идеал он на­крывает своей тенью всех нас. Даже если Холли и озабочена родствениками настолько же, насколько собственной независимос­тью, судить о ней будут согласно распространенному представ­лению о достижении.

Мы выросли на мифах о героях: Одинокий Рейнджер, Робин Гуд, Прекрасная Принцесса. Повзрослев, мы нашли своих героев в реальной жизни: Элеонор Рузвельт, Мартин Лютер Кинг, Нель­сон Мандела. Все эти мужчины и женщины чего-то стоили. Мо­жем ли мы хоть чуть-чуть приблизиться к этим величайшим лю­дям, которые, по-видимому, смогли встать выше обстоятельств.

Поздно, но некоторые из нас все же понимают, что «обстоя­тельства», над которыми нам хотелось бы подняться, — это часть обычного человеческого состояния — наша неотвратимая связь с семьей. Романтический образ героя основывается на иллюзии, что можно достичь аутентичной личности, будучи гордым, неза­висимым человеком. Мы многое проделываем в одиночестве, включая свои самые героические поступки, но нас определяют и поддерживают человеческие взаимоотношения. Наше желание поклоняться героям отчасти является потребностью оторваться от состояния собственной ничтожности и неуверенности в себе, но, возможно, в равной степени и продуктом воображения жиз­ни, освобожденной от всех этих надоевших взаимоотношений, которые никогда не выстраиваются так, как нам того хочется.

Чаще всего мы думаем о семье в негативном ключе — как о силе, вынуждающей человека быть зависимым и всегда возвра­щаться, или как о деструктивном элементе в жизни наших паци­ентов. В семьях наше внимание привлекают ссоры и разногла­сия. Гармония в семейной жизни — лояльность, терпимость, взаимная поддержка и содействие — часто остается незамечен­ной, представляется само собой разумеющимся жизненным фо­ном. Если нам приходится быть героями, то у нас должны быть и негодяи.

Много говорится о «дисфункциональных семьях». К сожале­нию, нам мало того, что в некоторых разговорах родители для нас — «куклы для битья». Мы страдаем из-за них; пристрастие ма­тери к алкоголю, жестокость или отстраненность отца — вот при­чины наших несчастий. Возможно, это шаг вперед от мучитель­ных для нас вины и стыда, но он все равно не приближает нас к пониманию того, что действительно происходит в наших семьях.

Одна из причин, почему мы относим семейные неприятнос­ти на счет личных неудач родителей, — то, что среднестатисти­ческому человеку трудно разглядеть былые человеческие харак­теры в структурных паттернах, которые свели этих людей в семью — систему связанных друг с другом жизней, определяемую строгими, но неписаными правилами.

Люди чувствуют себя подконтрольными и беспомощными не потому, что они жертвы родительских прихотей и уловок, а из-за непонимания, что за сила сводит друг с другом мужей и жен, родителей и детей. Мучимые тревогой и депрессией или просто неприятностями и неопределенностью, некоторые люди обращаются к психотерапевту за помощью и утешением. В про­цессе они отходят от раздражителей, которые заставили их обра­титься к терапии. А главные из всех этих раздражителей — не­счастливые отношения с друзьями и любимыми и с семьей. Мы прячем свои расстройства от окружающих. Когда мы уходим в зону безопасных синтетических отношений, то последнее, что нам хотелось бы, — участие в этом нашей семьи. Поэтому, не правда ли, примечателен тот факт, что, когда Фрейд решил изу­чать темные силы разума, он оставил семью за пределами кон­сультационной комнаты?

Убежище психотерапии

Психотерапия когда-то была частным мероприятием, ограж­дающим от давления повседневной реальности. Да, комната для консультирования была лечебным местом, но она в равной сте­пени являлась и убежищем, островком безопасности, лишенным неприятностей этого ужасного мира.

Взрослые, утомленные работой и личной жизнью, неспособ­ные найти комфорт и утешение где-то еще, идут к терапевту в надежде найти утраченные удовлетворение от жизни и ее смысл. Родители, обеспокоенные плохим поведением, робостью или от­сутствием достижений у своих детей, отправляют их под чужую опеку. Различными способами психотерапия взяла на себя роль семьи в решении каждодневных проблем. Раньше мы прятались за щитом семьи от жестокости внешнего мира; позже психотера­пия снабдила нас приютом от безжалостного мира1.

Хотелось бы оказаться в том времени, когда семейной тера­пии еще не было, и взглянуть на тех, кто настаивал на разделении пациента с его семьей, — наивных и упорствующих в своих заблуждениях людей, выразителей закоснелых взглядов на умст­венное расстройство, благодаря которым психиатрические бо­лезни твердо запечатлевались в головах людей. С учетом того, что клиницисты не работали с целыми семьями вплоть до сере­дины 50-х гг., невольно напрашивается вопрос: «Чего они ждали так долго?» В действительности существуют веские основания для проведения конфиденциальной психотерапии, изолирован­ной от болезненных, изматывающих взаимоотношений.

Два самых влиятельных психотерапевтических подхода XX века — психоанализ Фрейда и клиент-центрированная терапия Роджерса — основаны на предположении, что психологические проблемы произрастают из нездоровых взаимодействий с другими людьми и быстрее всего их можно разрешить путем установле­ния доверительных отношений между терапевтом и пациентом.

Открытия Фрейда обвинили семью сначала в том, что она порождает мотивы для детских соблазнов, а затем в том, что она является агентом репрессий культуры. Если сам ребенок соглас­но своей природе ориентирован на наслаждение в чистом виде, то семья должна лишать его этого. Такое диалектическое укро­щение животных сторон человеческой психики теоретически де­лает нас пригодными к жизни в обществе. Однако слишком час­то подавление бывает чрезмерным: вместо того чтобы научиться сдержанно выражать свои потребности, люди зарывают их по­глубже, принося в жертву удовольствие, чтобы обезопасить себя. Если люди вырастают немного невротичными — страшащимися собственных естественных инстинктов, — кого еще можно обви­нить, кроме их родителей?

Принимая во внимание, что невротический конфликт за­рождается в семье, по-видимому, единственное уместное пред­положение — что лучше избегать влияния семьи, не допускать родственников к лечению, отгородиться от их пагубного влия­ния стенами психоаналитического кабинета.

Фрейд обнаружил, что чем меньше он раскрывает себя, тем более пациент реагирует на него так, будто на значимую фигуру из его семьи. Поначалу трансферентные реакции виделись поме­хой, но вскоре Фрейд обнаружил, что они обеспечивают бесцен­ную возможность проникнуть в прошлое пациента. Впоследст­вии анализ переносов (или трансферов) стал краеугольным кам­нем психоаналитического лечения. Это означает, что, поскольку аналитик интересуется воспоминаниями и фантазиями пациента о его семье, реальное присутствие семьи только внесет неясность

в субъективную правду о прошлом. Фрейд не интересовался на­стоящей семьей, его интересовала семья в том виде, в каком она запомнилась, надежно сохраненная в бессознательном.

В условиях конфиденциальности терапии Фрейд честно га­рантировал пациентам неприкосновенность терапевтических от­ношений и таким образом максимизировал вероятность того, что пациент воспроизведет для терапевта все свои суждения и за­блуждения раннего детства.

Карл Роджерс тоже считал, что психологические проблемы происходят из деструктивных ранних взаимодействий. Роджерс говорил, что каждый из нас рождается с врожденной склоннос­тью к самоактуализации — идея, ставшая предпосылкой для всех гуманистических терапевтов. Исходя из собственных замыслов, мы стремимся придерживаться своих основных интересов. Если мы любознательны и умны, мы исследуем и учимся; если у нас сильное тело, мы играем и занимаемся спортом, и, если пребы­вание с другими приносит нам радость, мы общаемся, любим, привязываемся.

К несчастью, говорит Роджерс, наши здоровые инстинкты к актуализации разрушаются желанием одобрения. Мы учимся де­лать то, что от нас ждут другие, причем это не всегда может быть хорошо для нас самих. Маленькие мальчики стараются сделать все, чтобы получить одобрение папы, который желает, чтобы сын стал крепче его; маленькие девочки укрощают в себе дух свободы, чтобы соответствовать тому, чего, на их взгляд, хотят родители.

Постепенно этот конфликт между самовыражением и по­требностью в одобрении приводит к отторжению и искажению наших внутренних порывов, наши чувства тоже уплощаются. Мы подавляем свое возмущение, сдерживаем недовольство и хо­роним свою жизнь под огромной кучей ожиданий.

Роджерианская терапия была создана, чтобы помочь паци­ентам раскрыть свои реальные чувства и подлинные импульсы. Согласно его представлению, терапевт похож на акушерку — пассивный, но поддерживающий. Роджерианские терапевты ни­чего не делали с пациентами, но выражали готовность помочь им открыть, что нужно сделать, прежде всего путем обеспечения безусловного позитивного внимания. Терапевт слушает вниматель­но и сочувственно, выражая понимание, сердечность и уваже­ние. В присутствии такого слушателя пациент постепенно при­ходит к контакту со своими чувствами и внутренними порывами. Хотя это звучит просто, это уникальные отношения. Попробуйте рассказать кому-то о своей проблеме и посмотрите, как быстро

вас прервут историей из собственной жизни или дадут совет, бо­лее подходящий им, чем вам.

Как и психоаналитики, клиент-центрированные терапевты сохраняют абсолютную конфиденциальность в терапевтических отношениях, чтобы избежать любой ситуации, которая разруши­ла бы реальные чувства пациента из-за желания снискать одоб­рение. Можно рассчитывать, что только объективный сторон­ний наблюдатель может обеспечить безусловное принятие, что­бы помочь пациенту заново открыть свое «я». Вот почему членам семьи нет места в работе клиент-центрированного терапевта.

Семейная терапия в сравнении с индивидуальной

Как вы видели, были и продолжают существовать веские до­воды для проведения психотерапии в частном и конфиденциаль­ном порядке. Но хотя индивидуальной психотерапии можно предъявить строгие требования, не менее строгие требования выдвигаются и к семейной терапии.

Индивидуальный и семейный терапевты предлагают каждый свой подход к лечению и способ понимания человеческого пове­дения. У терапевтических подходов (и в семейном и в индивиду­альном) есть свои практические достоинства. Индивидуальный терапевт может сосредоточиться на том, чтобы помогать людям встречаться лицом к лицу с их страхами и учить их быть самими собой. Индивидуальные терапевты всегда понимали важность семейной жизни в формировании личности, но они считали, что ее влияние интернализуется и что интрапсихические динамики становятся доминирующими силами, контролирующими пове­дение. Поэтому терапия может и должна руководствоваться че­ловеком и его характером. Семейные терапевты, наоборот, пола­гают, что доминирующие силы нашей жизни находятся в семье. Терапия, основывающаяся на таких положениях, руководствует­ся изменением организации семьи. Когда изменяется семейная организация, жизнь каждого ее члена тоже меняется соответст­вующим образом.

Последнее — что изменение семьи несет изменение жизни всех ее членов — очень важно. Семейный терапевт основывается не только на изменении отдельного пациента в контексте, а вы­зывает изменения во всей семье. Поэтому улучшения могут быть

устойчивыми, поскольку каждый член семьи изменяется и про­должает вызывать синхронные изменения у других.

Почти любые проблемы поддаются и семейной, и индивиду­альной терапии. Но определенные проблемы ближе именно се­мейному подходу, например проблемы с детьми (кому приходит­ся, независимо от того, что происходит на терапии, возвращаться домой под влияние родителей?), недовольство браком или другими близкими отношениями, семейная вражда и симптомы, созрев­шие в человеке во время основных переходных периодов семьи.

Если проблемы, возникшие в связи с семейными кризисами, заставят терапевта думать в первую очередь о роли семьи, то ин­дивидуальная терапия может быть особенно полезна, когда люди узнают в себе что-то, что они тщетно пытались изменить, и их со­циальное окружение, по-видимому, стабилизируется. Так, если девушка в свой первый год в колледже пребывает в депрессии, то терапевт может поинтересоваться, может быть, дискомфорт свя­зан с отъездом из дома и с тем, что родители остались наедине друг с другом. Но если та же самая девушка впадает в депрессию на последнем году обучения за долгий период стабильности в своей жизни, мы можем предположить, что ее подход к жизни не про­дуктивен и это делает ее несчастной. Конфиденциальное иссле­дование ее жизни — подальше от проблемных взаимоотноше­ний — не означает, что она обязательно считает, что может реали­зовать себя только в изоляции от других людей в ее жизни.

Видение человека как отдельного существа, находящегося под влиянием семьи, соответствует тому, как мы воспринимаем самих себя. Мы признаем влияние близких нам людей — глав­ным образом как обязательство и принуждение, — но тяжело со­гласиться с тем, что мы прочно увязли в сети взаимоотношений, что мы — часть чего-то большего, чем «я».

Психология и социальный контекст

Всплеск развития семейной терапии пришелся под конец XX столетия не только из-за ее испытанной клинической эффектив­ности, но и потому, что мы заново открыли взаимосвязанность, характерную обществу. Обычно вопрос — индивидуальная или семейная терапия — связывается с техникой: какой подход сра­ботает лучше в отношении данной проблемы? Но выбор также отражает философское понимание человеческой природы. Хотя психотерапия может добиться успеха путем фокусирования либо

на психологии личности, либо на организации семьи, обе пер­спективы — психологический и социальный контекст — необхо­димы для полного понимания людей и их проблем.

Семейные терапевты учат нас, что семья — это больше чем коллекция отдельных личностей; это система, органическое целое, части которой функционируют таким образом, что выхо­дят за пределы своих отдельных характеристик. Но даже как члены семейных систем мы не должны переставать быть личнос­тями с собственными сердцем, умом и волей. Хотя невозможно понять людей без объяснения их социальных контекстов, осо­бенно семей, это заблуждение — ограничить поле зрения до по­верхности взаимодействий, когда социальное поведение расхо­дится с внутренним опытом.

Работа с системой в целом означает не только внимание ко всем членам семьи, но и персональные аспекты их опыта. Обра­тите внимание на отца, который сохраняет на губах презритель­ную улыбку в течение всей беседы о делинквентном поведении его сына. Может быть, его улыбка означает тайное удовлетворение бунтарским поведением мальчика — тем, что боится проявить он сам? Или, например, если муж жалуется, что жена не позво­ляет ему проводить время с его друзьями. Возможно, жена и в са­мом деле ограничивает его, но факт, что муж поддается без борь­бы, предполагает, что у него самого не все в порядке с пробле­мой развлечений. Прояснят ли переговоры с женой внутренние страхи этого человека, связанные с самостоятельностью? Веро­ятно, нет. Если он снимет свои внутренние напряжения, не начнет ли жена вдруг поощрять его выходить из дома и хорошо прово­дить время? Вряд ли. Это безвыходное положение, как и боль­шинство человеческих проблем, существует в психологии лич­ности и разворачивается в интеракциях. Точка зрения такова: обеспечивая эффективную и устойчивую психологическую по­мощь, терапевт должен понимать и мотивировать человека и по­влиять на его интеракции.

Сила семейной терапии

Семейная терапия родилась в 50-х, взрослела в 60-х и до­стигла своего совершеннолетия в 70-х. За первоначальной вол­ной энтузиазма в лечении всей семьи как единицы последовало постепенное расхождение школ в разных направлениях в поис­ках правды и рынка услуг.

Когда-нибудь мы вернемся к 1975—1985 гг. — золотому веку семейной терапии. Это был период расцвета большинства при­влекательных и жизнеспособных подходов к терапии, время эн­тузиазма и уверенности. Семейные терапевты могли не совпа­дать в пристрастиях к техникам, но они разделяли общее чувство оптимизма и единые цели. Усердие и самонадеянность тех энту­зиастов вызвали различные потрясения, которые содрогнули это поле. Директивные модели стали отрицаться (и на клинической и на социокультурной почве), и их границы размылись. Сегодня очень немногие семейные терапевты причисляют себя к какой-нибудь одной школе. Даже границы между индивидуальной и се­мейной терапией теперь размыты, и все больше и больше тера­певтов практикуют обе эти формы лечения.

Доминирующим направлением 90-х гг. стал социальный конструктивизм (идея, что наш опыт есть функция способа, ко­торым мы мыслим о нем), нарративная терапия, интегративные подходы и растущий интерес к социальным и политическим проблемам. В следующих главах будут представлены эти и дру­гие тенденции. Здесь же мы просто отметим, что, при чтении о них следует понимать: как и во всех новых тенденциях, у этих, вероятно, тоже есть и плюсы, и минусы.

У семейной терапии есть вдохновляющая идея, которая за­ключается в том, что, поскольку человеческое поведение по большей части является интерактивным, лучший подход к про­блемам людей — помогать им изменять способы их интеракций. В какой мере нововведения 90-х исправили и расширили перво­начальный фокус исследований семейной терапии, и как далеко они увели нас от нашей компетентности или возвратили к ли­нейному мышлению?

Действительно ли представление конструктивистов, что мы изобретаем, а не открываем реальность, исправляет позитивист­ский уклон семейных терапевтов, или оно просто обращает от действия к пониманию? Обеспечивает ли нарративная терапия семью возможностью переписать ее жизнь, или это только мод­ная версия когнитивной поведенческой терапии — когда мысли о проблемах отгоняются прочь с помощью позитивного мышле­ния? Действительно ли интегративные терапевты смешали силы своих составляющих элементов или просто заретушировали свои отличия? И наконец, является ли современный акцент семейной терапии на социальных проблемах, в особенности на сексизме и мультикультурализме, логическим шагом вперед от системы се­мьи к системам культуры, в которые вживлены семьи, или это

само собой разумеющаяся версия «политики идентичности», ве­дущей к разделению и непримиримым разногласиям мужчин и женщин, геев и гетеросексуалов, различных расовых и этничес­ких групп?

Вы, наверное, обратили внимание, что эти вопросы пред­ставлены с простой позиции «или — или». Как однажды сказал Менкен, самые сложные вопросы производят самые простые от­веты — и они, как правило, ошибочны. И хотя сведение проблем к простым полярностям представляет собой несомненное удо­вольствие, мы убедительно просим вас остановиться и отследить этот импульс. Не будьте поспешны в выводах, что новейший подход самый лучший или что лучше всего старые методы. Не покупайтесь бездумно на все, что вам предлагают харизматичес­кие авторы или учителя1. Мы надеемся, что вместо интуитивно­го принятия или отвержения вы начнете с желания понять, в чем ценность моделей и методов, представленных в этой книге, а затем рассмотрите их недостатки. Мы постараемся представить материал в том виде, в котором вам будет проще сделать собст­венные заключения.

Современные культурные влияния

Сегодня в странах с развитой промышленностью, кроме Южной Африки, не имеющей национального здравоохранения, форму клинической практики диктуют частные страховые ком­пании и их филиалы по управляемой медицине. Решения, кото­рые раньше принимались пациентами и их терапевтами, стали прерогативой компаний по управляемой медицине, нанимаемых для сдерживания страховых расходов путем ограничения обслу­живания. В результате лечение зачастую ограничивается кризис­ным вмешательством. Терапевт, который ходатайствует о том, чтобы превысить санкционированные десять терапевтических сессий, обычно инициирует собственные проверки, требующие огромного объема бумажной работы и телефонных звонков, рас­ходы на которые в среднем доходят до 800 долларов США (что зачастую превышает стоимость самой терапии). В дополнение к

Если развивать эту мысль дальше, то логично было бы сказать, что не следует некритично принимать взгляды, выраженные в книге. Однако это будет ошибочным. Вы можете поверить нам безоговорочно. До -верьтесь нам мелкоадминистративным повседневным решениям управляемая медицина приводит к нарушению конфиденциальности пациента. Ситуация, когда руководитель узнает о здоровье своего подчи­ненного, больше не является необычной, и совсем не редкость, когда такая информация приводит к пагубным последствиям в жизни последнего. Терапевты, не привыкшие к бесцеремонному бюрократическому вторжению в то, что обычно обсуждается в частном порядке, и вынужденные заниматься обязательной рек­ламой, отвечают нарушением правил и раздражением. Некото­рые даже уходят в отставку.

Как справедливо для большинства изменений, управляемая медицина больнее всего ударяет по терапевтам, привыкшим ра­ботать по старинке. С другой стороны, терапевты, начавшие практиковать в XXI веке, вооружены лучше, чтобы иметь дело с реалиями рынка. И хотя многие компании по управляемой ме­дицине одинаково осложняют жизнь и терапевтам и пациентам, некоторые из них прибегают к разумному подходу, предъявляя требования лишь к ответственности. Семейные терапевты апел­лируют к представителям этих последних, потому что терапия семьи, как правило, короче индивидуальной и, как теперь пони­мают страховые представители, лечение всей семьи сразу рента­бельнее, чем расходы на раздельную индивидуальную терапию. В итоге семейный терапевт всегда осознает желательность рабо­ты, направленной на конкретные практические изменения, чтобы помочь семье встать на ноги и вернуться к нормальной жизни.

Вторая великая революция в современной истории семейной терапии есть продукт постмодернистского скептицизма. Поле больше не делится на конкурирующие лагери — каждый со сво­им видением Истины. Вместо этого происходит его усовершен­ствование за счет взаимообогащения идеями и интеграции моде­лей лечения.

Сходным образом в 90-х гг. XX века семейные терапевты на­учились приспосабливать свои подходы к соответствующим кли­ентам. Конечно, терапевты всегда претендовали на рассмотре­ние уникальности своих клиентов. Но до недавнего времени они были склонны подгонять пациентов под прокрустово ложе пурис­тических моделей. Если клиника, занимающаяся преступниками с наркотической зависимостью, привлекала для консультации, скажем, структурного или боуэновского терапевта, то последний скорее всего пытался удовлетвориться своим стандартным под­ходом: собирал семью и смотрел, кто кому и что сделал. Если это не срабатывало, было принято думать, что у семьи отсутствует

мотивация или это плохой кандидат для терапии. В конце кон­цов, в клинике полно подходящих случаев для рассмотрения. Однако сейчас терапевты пытаются преодолеть потребность за­ранее планировать подход; они стремятся работать с различными, ранее пренебрегаемыми, тяжелыми случаями, включая шизо­френию, депрессию, наркотическую зависимость, преступность, воспитание в чужой семье, поведенческая медицина, погранич­ные личностные расстройства, сексуальные извращения, наси­лие в семье и множество других неприятных, реально существу­ющих проблем. Один подход на все случаи жизни остался в про­шлом.

Линейное и циклическое мышление

Динамическая группа креативных мыслителей, которые изо­брели семейную терапию, задала важнейший сдвиг от линейного к рекурсивному мышлению о человеческих событиях. Душевные расстройства традиционно объяснялись прямолинейно как ме­дициной, так и психоанализом. Обе парадигмы трактуют эмоцио­нальный дистресс как симптом внутренней душевной дисфункции с исторической причиной. Медицинская модель предполагает, что кластеризация симптомов в синдромы позволяет привести к биологическому разрешению психологических проблем. Соглас­но представлениям психоанализа, симптомы возникают из кон­фликта, который происходит из прошлого пациента. В обеих моделях лечение фокусируется на человеке.

Линейные объяснения представляют формулу «А есть при­чина Б». Рекурсивные или круговые объяснения принимают во внимание взаимные интеракции и влияния. Мы используем в мышлении линейную каузальность, и в некоторых ситуациях этот способ срабатывает отлично. Если вы ведете машину, которая внезапно чихает и останавливается, вам нетрудно сделать про­стое предположение о причине: может быть, у вас кончился бен­зин? Если это так, то решение на поверхности: надо пройтись до ближайшей заправки и попросить там взаймы контейнер с бен­зином, чтобы дотащить его до машины. Но человеческое несчас­тье гораздо сложнее.

Когда взаимоотношения разлаживаются, большинство лю­дей щедро списывают это на других. «Причина, по которой мы несчастливы, в том, что он не делится со мной своими переживаниями». «Наша интимная жизнь испорчена, потому что она фри­гидна». Поскольку мы рассматриваем мир с позиции собствен­ных интересов, мы видим вклад других людей в наши проблемы более четко. Обвинения вполне естественны. Ошибка односто­роннего влияния искушает и терапевта, особенно если он слы­шит только одну сторону. Но если он понимает, что взаимность — это регулирующий принцип отношений, то может помочь лю­дям распрощаться с мышлением с позиции злодея и жертвы.

Рассмотрим, к примеру, как отец объясняет поведение свое­го сына-подростка:

Отец: «Мой сын дерзок и непослушен».

Терапевт: «Кто научил его этому?»

Вместо того чтобы принять отцовский взгляд на ситуацию, что он — жертва злодейства сына, терапевт провокационным во­просом предлагает ему рассмотреть ее по схеме взаимного воз­действия. Задача не в том, чтобы сместить обвинение с одного человека на другого, а в том, чтобы отказаться от взаимного об­винения. Пока отец видит ситуацию как проблему поведения мальчика, сам он почти не меняется, но надеется, что изменится сын. (Ждать от других изменений все равно что планировать свое будущее в надежде на выигрыш в лотерею.) Научение цик­лическому мышлению вместо линейного дает отцу возможность увидеть ту часть уравнения, над которой он может поработать. Может быть, если он выкажет сыну большее уважение или снимет некоторые ограничения, мальчик станет менее дерзким? А по­скольку паттерны влияния зачастую подразумевают треугольни­ки, он может открыть, что вызывающее поведение сына скрыто подпитывается невыраженным раздражением его жены.

Хотя понять семейную терапию, не разбираясь в ее интел­лектуальном обосновании, невозможно, она все-таки остается клиническим мероприятием. Эта книга исследует историческое, культурное и интеллектуальное развитие, которое сформировало поле семейной терапии, но особое внимание уделяется клини­ческим аспектам — борьбе семьи с неблагоприятной обстанов­кой и попыткам терапевта помочь ей.

Сила семейной терапии черпается от мужчин и женщин, ро­дителей и детей, собравшихся вместе, чтобы трансформировать свои интеракции. Вместо того чтобы отделять людей от эмоцио­нальных корней их конфликта, проблемы переадресуются к их первоисточнику.

Почему человеку настолько затруднительно увидеть собст­венное участие в проблемах, которые ему так досаждают? Большинству людей очень трудно разглядеть те паттерны, которые связывают их вместе, пока их взгляд четко фиксируется на дей­ствиях их непокорных партнеров. Часть работы семейных тера­певтов — дать людям импульс для пробуждения. Когда муж жа­луется, что жена ворчит на него, и терапевт спрашивает, каков его вклад в ее действия, он бросает мужу вызов, чтобы тот раз­глядел этот маленький дефис в словосочетании он-она — про­дукт их интеракций.

Когда Боб и Ширли обратились за помощью в связи с про­блемами в супружеской жизни, она жаловалась на то, что он ни­когда не делится своими переживаниями, а он — что она вечно его критикует. Это классический обмен жалобами, за который пара цепляется, пока никто из супругов не видит взаимных пат­тернов, провоцирующих каждого именно на то поведение, кото­рое ни один из них не в силах прекратить. Поэтому терапевт спрашивает у Боба: «Если бы вы были лягушкой, а Ширли пре­вратила бы вас в принца, каким бы вы стали?» Если Боб париру­ет, заявляя, что больше не разговаривает с ней, потому что она слишком критична, для пары это выглядит как прежний аргу­мент. Но терапевт понимает это как начало изменений — Боб начал выражать свое мнение. Один из способов открыть ригид­ные семьи для изменений — поддержать обвиняемую сторону и помочь ей вовлечься в столкновение.

Когда Ширли раскритиковала Боба за его жалобу, он попы­тался отступить, но терапевт сказал: «Нет, продолжайте. Вы все еще лягушка».

Боб попытался сместить ответственность обратно на Ширли: «Не должна ли она меня сначала поцеловать?» Но терапевт оста­вался непреклонным: «Нет, только в реальной жизни, которая наступит в послесловии. Ты должен заслужить это».

Лев Толстой начинает «Анну Каренину» со слов: «Все счас­тливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Каждая несчастливая семья может быть несчастлива по-своему, но все они спотыкаются на одних и тех же испытаниях, которые готовит им семейная жизнь. Не секрет, что это за испытания: умение жить вместе, обращение с трудными родственниками, присмотр за детьми, сосуществование с под­ростками, — но ни одна семья не понимает, что относительно небольшое число динамик, однажды осознанные, разъясняют

эти испытания и позволяют им успешно пройти сквозь предска­зуемые дилеммы жизни. Как и все врачи, семейные терапевты иногда имеют дело со странными и ставящими в тупик случая­ми, но их работа по большей части связана с обычными людьми, получающими от жизни болезненные уроки. Их истории, а так­же истории мужчин и женщин, семейных терапевтов, взявших на себя обязательство помочь им, составляют тему этой книги.

РЕКОМЕНДАЦИИ ПО ЧТЕНИЮ

N i с h о 1 s М.Р. 1987. The self in the system. New York: Brunner/Ma-Nichols M.P. 1999. Inside family therapy. Boston: Allyn & Bacon.

ССЫЛКИ

L a s с h С. 1974, The culter of narcissism. New York: Norton.

Minuchin S. Families and family therapy. Cambrige, M.A. Har­vard University Press.

Selvini PalazzoПМ., BoscoloL., CecchinG. andPrataG. 1978. Paradox and counterparadox. New York: Jason Aronson.

Вацлавик П., Бивин Дж. и Джексон, Д. 2000. Прагматика человеческих коммуникаций. Москва, Эксмо-Пресс.