Бессознательное наследование

Общий для всех культур символический язык как будто бы проистекает из некоего древнего языка, филогенетически дифференцированного различными идиомами. «Возникает впечатление, что перед нами какой-то древний, но утраченный способ выражения»,[1] как будто сохраняется осадок коллективного прошлого, как будто передается опыт первотравм, и их исторические записи локализованы в языке, требующем толкования и «ясновидения». Где же и как хранится этот «язык», эта память?

Этим вопросом, хотя и под другим углом зрения, З. Фрейд задавался в работе «Тотем и Табу», где речь шла главным образом о том, как «передаются запреты», и будет им задаваться до конца дней своих, в частности, он вновь ставит его в работе «Человек Моисей и монотеистической религии». Последний ответ хорошо известен. Он носит биологический, «ламарковский» характер.[2] Ответ этот повторяется и в работе «По ту сторону принципа удовольствия», и в работе «Я и Оно» со ссылкой на А. Вейсмана, на деление клеток на соматические и половые.

Развиваемая А. Вейсманом молекулярная биология, определяет способное к сексуальным отношениям живое существо через два вида памяти — филагенетическую, зародышевую, видовую и эпигенетическую, соматическую, нервную. Приобретенные черты не наследуются, поскольку между этими двумя видами памяти нет никакой непосредственной связи. Иначе говоря, умирающее животное уносит все «приобретенное» с собой, ничего не оставляя своему виду. Все, что Оно «приобрело» в течение жизни, потомкам не передается.

Однако, с появлением вида, для которого жизненно необходимой становится «органическая проекция» (под знаком которой осуществляется все давление отбора), теперь уже нельзя сказать, что эпигенетическая память индивида исчезает. Нельзя, поскольку появляется третья память: эпифилогенетическая.

Если обратить внимание на последние страницы работы «Тотем и табу», то можно обнаружить там З. Фрейда говорящего о том, что как раз таки ведет к эпифилогенезу:

Если бы психические процессы одного поколения не находили бы своего продолжения в другом, если бы каждое поколение должно было заново приобретать свою направленность к жизни [страницей раньше он пишет: «мы основываемся на допущении массовой психики, в которой протекают те же душевные процессы, что и в жизни отдельного лица»], то в этой области не было бы никакого прогресса и почти никакого развития. Возникают теперь два новых вопроса, насколько можно доверять психической беспрерывности в пределах рядов поколений и какими средствами и путями пользуется каждое поколение, чтобы передать свое психическое состояние последующему.[3]

Ответ З. Фрейда — ламаркизм, и ламаркизм этот ведет за собой анализ в «По ту сторону принципа удовольствия», «Массовую психологии и анализе человеческого я», «Я и Оно», где постоянно заходит речь об «индивидуальной душе» и «душе массовой», и необходимо заново пересмотреть то, что подразумевается под «эпифилогенетическим».

Ответ этот в первую очередь связан со знаменитым вопросом повторения и «влечений», вынуждающим З. Фрейда обратиться к биологии. Повторение указывает по ту сторону принципа удовольствия на то, что Оно приходит на смену влечению, что «все влечения проявляются в тенденции воспроизводить уже существовавшее ранее», и З. Фрейд объясняет это явление, филогенетической рекапитуляцией видов, обращаясь здесь к А. Вейсману, т. е. не без основания к тому, что станет анти ламаркистским делением памяти на видовую и нервную, чтобы провести аналогию между влечениями жизни и влечениями смерти, с одной стороны, и сомой и зародышевой плазмой, с другой.[4] Однако, если придерживаться той точки зрения, что третья память появляется в момент протетической проекции, меняющей эволюционные отношения между зародышевой плазмой и сомой, то фрейдовский анализ называет этот протетический момент ни живым, ни мертвым, что делает возможным понимание эпифилогенетической рекапитуляции и позволяет избежать разговоров, как, например, в «Массовой психологии и анализе человеческого я», о «бессознательном наследии расы».

Основный смысл этой работы обнаруживается в том месте, где речь идет о преодолении оппозиции психологии индивидуальной и коллективной в связи с первоубийством: если «из любой человеческой толпы может снова возникнуть первобытная орда», то происходит это потому, что «в каждом отдельном индивиде первобытный человек фактически сохранился».[5] Совсем как у Хальбвакса,— «каждый отдельный человек является составной частью многих масс, он с разных сторон связан идентификацией <…> отдельный человек участник многих массовых душ»,[6] и гипноз, и массообразование «являются наследственными осаждениями филогенеза человеческого либидо».[7]

Фрейдовская теория ставит свой главный вопрос, вопрос о наследовании. «Все, что биология и судьбы человеческого рода создали в Оно и закрепили в нем, все это приемлется в Я в форме образования идеала и снова индивидуально переживается им».[8] Однако, если попытаться избежать биологизма, то нужно сказать, что комплексность Эдипа предполагает эпифилогенетическую комплексность.

З. Фрейд, разумеется, не проходит мимо того, что биологические объяснения создают дополнительные проблемы: Простейшее соображение подсказывает нам, что Оно не в состоянии пережить или испытать внешнюю судьбу иначе, как посредством Я, которое замещает для него внешний мир. Однако все же нельзя говорить о прямой наследственности в Я. Здесь раскрывается пропасть между реальным индивидуумом и понятием рода.

Так возникает проблема различия между наследием и унаследованным. Впрочем, проблема эта не поставлена. Она оставлена: Нельзя также понимать разницу между Я и Оно слишком грубо, нельзя забывать, что Я есть особая дифференцированная часть Оно. Переживания Я вначале, по-видимому, пропадают для наследственности; если же они обладают достаточной силой и часто повторяются у многих следующих в порядке рода друг за другом индивидуумов, то превращаются, так сказать, в переживания Оно, впечатления которого удерживаются с помощью наследственности ».[9]

Вопрос остается незатронутым в работе «Человек Моисей и монотеистическая религия», и возвращается через символический язык, обучение которому невозможно. З. Фрейд описывает подобную потребность, говоря о «связях между представлениями, установившимися в ходе исторического развития языка и необходимостью воспроизводить их всякий раз при обучении индивида языку».[10]

З. Фрейд колеблется между наследием и наследованием, без чего невозможно говорить не только о влечениях, но и о содержательных элементах:

Когда мы изучаем реакции на ранние травмы, то достаточно часто можем с удивлением обнаружить, что они не строго соответствуют своему реальному переживанию, а дистанцируются от последнего способом, который гораздо лучше подходит к филогенетическому явлению и практически всегда может быть объяснен влиянием последнего архаическое наследие человека охватывает не только наклонности, но и содержательные элементы, следы воспоминаний о событиях с предшествующими поколениями.[11]

Все же З. Фрейд не может провести этого различия. Именно в этом месте он говорит об определенной «дерзости», которая необходима при исследовании народов так, как исследуются невротики в связи, передачей приобретенных черт, которая ставит вопрос «при каких условиях воспоминание входит в архаическое наследие?» Ответ на этот вопрос: «если событие было достаточно важным или повторялось достаточно часто».[12]

Прояснение психоанализа с помощью биологии и технологии, с учетом их связей, становится неизбежным. Если «человек рождается не достаточно развитым, с инстинктивными запросами куда менее дифференцированными, чем у других видов», если запечатлевание «носит для него куда более важное значение», то в этом случае он появляется благодаря объектам, которые являются существами неорганическими техническими и при этом организованными, находящимися между жизнью и смертью, следами завершенных жизней, даже фантомами: наследие всегда преследует. Однако, это также означает, по ту сторону запечатления, в самой биологической археологии, которая в конце концов конституирует эпифилогенез, что жизнь, будучи протезированной, больше не эволюционирует согласно неодарвинистскому закону, теорию которого развивает молекулярная биология. И, разумеется, как всегда, здесь появляется фигура отца, который играет свою роль от начала до конца, от убийства в примитивной сцене до технологий генетических манипуляций, который бросает вызов психоанализу там, где он уже не может игнорировать изначальную протетичность, и который принадлежит той эпохе, в которую наука навсегда стала технонаукой.

[1]  Фрейд 3. «Введение в психоанализ. Лекции». - М.: «Наука», 1989, - С. 104.

[2]  См.: Фрейд З. «Человек Моисей и монотеистическая религия». – М.: Наука, 1993.

[3]  Фрейд З. Тотем и табу // З. Фрейд З. Я и Оно. Труды разных лет. Книга 1. - Тбилиси: Мерани, 1991. - С.347.

[4]  Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия // Психология бессознательного. – М.: Просвещение, 1989. – С. 410.

[5]  Фрейд З. Массовая психология и анализ человеческого я // З. Фрейд З. Я и Оно. Труды разных лет, т.1. – Тбилиси: Мерани, 1991. – С. 119.

[6]  Там же. – С. 124.

[7]  Там же. – С. 137.

[8]  Фрейд З. «Я и Оно» – М.: Меттэм, 1990.  – С. 33.

[9]  Там же.  – С. 33.

[10]  См.: Cтиглер Б. Оружие (мертвого) Отца или наследие и наследование у З. Фрейда.// Кабинет : Картины Мира II., Психо/техно. - CПб.: Скифия, 2001.

[11]  Там же.

[12]  Там же.