Глава шестая. Тревога и культура - Смысл тревоги - Мэй Ролло

- Оглавление -


История важна именно потому, что она соприкасается с настоящим, особенно это относится к тем скрытым процессам прошлого, которые все еще актуальны, хотя мы и не представляем себе, что они оказывают влияние на нашу повседневную жизнь.

Люди, столкнувшиеся с кризисом, должны обратиться к своему общему прошлому, подобно невротику, который в процессе терапии погружается в свою личную историю: давно забытые травмы истории могут оказывать разрушительное воздействие на миллионы людей, того не осознающих.

Льюис Мамфорд. “Бытие человека”

Читая предыдущие главы, вы уже могли заметить, что в наших размышлениях о проблеме тревоги мы постоянно сталкиваемся с факторами культуры. Говорим ли мы о детских страхах, о тревоге при психосоматических расстройствах или при индивидуальных неврозах, — всегда приходится принимать во внимание культурную среду, на фоне которой возникает переживание тревоги. В последней главе мы могли познакомиться с различными теориями, которые объясняют влияние культурных факторов на переживания человека. Салливан, например, указывает на нерасторжимую взаимосвязь человека и окружающего мира на каждом этапе его развития — с того момента, как в утробе появляется оплодотворенная клетка, до жизни взрослого, соединенного с другими членами общества посредством любви и работы. Влияние культурных факторов на тревогу в наши дни признают почти все исследователи, так что тут нет нужды в доказательствах.

Поэтому в настоящей главе я ставлю перед собой более конкретные цели. Я хочу показать, как нормы и ценности культуры влияют на поводы для возникновения тревоги. Словом “повод” я называю те виды опасностей, которые вызывают тревогу: они во многом определяются той культурой, которая окружает человека. Кроме того, я хочу показать, что уровень тревоги в обществе зависит от единства и стабильности культуры — или от недостатка единства и стабильности.

Как показал Холловелл, те опасности, которые пугают людей, в примитивных культурах отличаются большим разнообразием. Из этого Холловелл делает вывод, что тревога прямо связана с представлениями, которые разделяют люди одной культуры; эти представления накладываются на реальные ситуа­ции опасности1. Эту идею можно проиллюстрировать на примере современной культуры, где огромное место отводится способности человека участ­вовать в соревновании с другими за успех. Об этом свидетельствуют иссле­дования психосоматических нарушений, которые мы обсуждали выше. При язвен­ной болезни (“заболевание честолюбивого и стремящегося к достижениям человека западной цивилизации”) тревога связана с потребностью со­в­ре­менного мужчины казаться сильным и независимым победителем, для чего он вытесняет свою потребность в зависимости. Исследования детских страхов, которые мы описывали, показали, что по мере того, как дети взрослеют и впитывают больше общепринятых культурных ценностей, количество страхов и тревог, связанных с соревнованием, увеличивается. Действительно, исследо­вания школьников показывают, что наиболее значительная тревога у этих детей относится к успеху в соревновании — в учебе или в труде2. Очевидно, что на взрослого человека эти ценности влияют еще сильнее: мы говорили о том, что взрослые люди, описывающие свои детские страхи, гораздо чаще упоминают о страхе перед соревнованием или провалом, чем дети соответствующего возраста, что, по нашим представлениям, является “отредактированным” восприятием детских страхов с точки зрения взрослого человека с его ценностями. Ниже я познакомлю читателя со своим исследованием тревоги у незамужних матерей. Можно было бы ожидать, что главный повод для тревоги в этой группе женщин — страх социального неодобрения или вина. Но это не так, большинство из них говорили о тревоге, связанной с социальным соревнованием, то есть о тревоге по поводу того, соответствует ли их жизнь культурным нормам “успеха”. В нашей культуре значение успеха в соревновании настолько высоко, а тревога по поводу возможного “провала” на пути к успеху настолько велика, что можно высказать следующее предположение: успех человека в социальном соревновании с другими является доминирующей ценностью нашей культуры и одновременно наиболее распро­страненным поводом для тревоги.

Но почему это так? Как стремление к успеху превратилось в нашем обществе в основной источник тревоги? Почему столь многие люди боятся “провала”? На этот вопрос невозможно ответить, опираясь на представления о “нормально­сти”. Можно полагать, что у каждого человека есть нормальная потребность чувствовать безопасность и приятие со стороны окружающих, но остается вопрос, почему в нашей культуре достижение безопасности неразрывно связано с соревнованием. Можно также признать, что у каждого человека есть нормальная потребность увеличивать свои достижения, развивать свои способности и усиливать свою власть над окружением, но как понять, почему у нас это “нормальное” честолюбие в такой огромной мере окрашено индивидуализмом? Почему при этом человек противопоставляет себя остальным, так что неудачи окружающих производят то же самое действие, как и его собственный успех? Говоря о культуре индейцев-команчей, Эбрам Кардинер обращает внимание на один интересный факт: хотя соревнование у них занимает значительное место, “оно не ставит под угрозу благополучие общества или достижение общих целей”3. Нетрудно заметить, что в наши дни дух соревнования все сильнее и сильнее ставит общество под угрозу. И почему социальное соревнование в нашей культуре влечет за собой столь сильные наказания или награды, так что (о чем мы вскоре поговорим) чувство собственной ценности человека зависит от его успеха в этом соревновании?

Очевидно, что подобное стремление современного человека к успеху нельзя объяснить, просто сославшись на “вечные свойства” человеческой природы. Это стремление порождено культурой. Оно отражает особую культурную модель поведения, в которой слились воедино индивидуализм и стремление соревноваться с другими. Данная модель ведет свое начало со времен Ренессанса, в средние века подобных примеров практически не было. Стремление добиться успеха в социальном соревновании, ставшее основным поводом для тревоги, родилось в прошлом и развивалось в контексте истории. Нам предстоит рассмотреть этот вопрос подробнее.

Историческое измерение жизни

Общепринятое мнение, согласно которому культура влияет на переживание тревоги, следует включить в исторический контекст, и тогда оно прозвучит так: тревога каждого человека обусловлена тем фактом, что он живет в определенной точке исторического развития своей культуры. Подобный подход учитывает историю происхождения тех факторов, которые являются поводами для тревоги современного человека. Дилти, который назвал человека “существом, способным удерживать время”, говорит о важности исторического измерения жизни. “Человек является историческим существом не в меньшей мере, чем млекопитающим”, — пишет он. По мнению Дилти, необходимо “понять, как проявляется в целостной личности то, что обусловлено историей”4. Хотя современные психологи и психоаналитики признают важность культурных факторов, они, как правило, игнорируют историческое измерение.

Но современные исследователи, занимающиеся проблемой тревоги, все больше начинают понимать, что на многие вопросы (это касается не только тревоги, но и других аспектов личности, исследуемых в культурном контексте) можно ответить только в том случае, если мы будем учитывать место человека в истории своей культуры. Лоренс К. Фрэнк писал: “Чуткие люди все больше начинают понимать, что наша культура больна”. По его мнению, “стремление к индивидуализму, начавшееся в эпоху Ренессанса, ведет нас в неверном направлении”5. Манхейм говорит о той же самой проблеме, когда пишет, что нам нужна историческая и социальная психология — такая наука, которая “позволяет объяснить, как конкретный исторический тип связан с общими особенностями человека”. Он спрашивает, например: “Почему средние века и эпоха Ренессанса порождают такие разные человеческие типы?”6 Можно сказать, что историческое измерение играет такую же важную роль для “человека как члена общества”, что и ранние детские годы для взрослого человека. Другими словами, для понимания тревоги важно понять не только детские переживания конкретного человека, но и историческое развитие структуры характера современного человека.

Исторический подход, который я предлагаю и который применяется в данной главе, это не просто коллекционирование исторических фактов. Он представляет собой нечто более сложное — историческое сознание — осознание истории, воплощенной в установках и психологических характеристиках человека, а также в характеристиках всей культуры. И поскольку каждый член общества является в каком-то смысле продуктом установок и характеристик своей культуры, осознание прошлого культуры является осознанием самого себя. Способность осознавать историю как часть своего Я, как отмечали Кьеркегор, Кассирер и другие, отличает человека ото всех остальных живых существ. Мы уже упоминали утверждение Маурера о том, что способность включать прошлое в причинно-следственные связи настоящего является сутью “ума” и “личности”. Ту же мысль образно выражает К.Г. Юнг, который говорит, что отдельный человек как бы стоит на верху пирамиды, держащейся на сознании всех людей, живших до него. Насколько абсурдно представление о том, что история начинается с моих личных исследований или с последнего заседания!

Способность чувствовать свою историю есть способность к осознанию самого себя, то есть способность воспринимать себя одновременно и субъектом, и объектом. При этом человек смотрит на свои представления и установки (а также на установки своей культуры) как на нечто исторически относительное, неважно, касаются ли они религии или науки, или же просто являются психологическими установками, как, например, распространенная в нашей культуре тенденция высоко ценить соревнование. Некоторые культурологи опираются на представления современной науки как на некую основу, стоя на которой, можно судить о других культурах (как, например, Кардинер). Но совершенно невозможно понять древнюю Грецию или средние века, если не принимать во внимание того, что наши собственные представления также относятся к определенному моменту истории, то есть являются продуктом истории — в той же мере, как и представления людей прошлого.

В этой исторической части книги представлен динамический подход, с помощью которого можно занять корректирующую позицию по отношению к особенностям культуры. Это позволяет избежать исторического детерминизма. Культурное прошлое определяет поведение человека до того момента, пока он не начинает его осознавать. Не удивительно, что тут сама собой напрашивается аналогия с психоанализом: поведение пациента определяется его прошлыми переживаниями и установками до тех пор, пока он их не осознает. Благодаря способности осознавать свое прошлое человек может в какой-то мере освободиться от истории, может изменить ее влияние на свою судьбу, может стать не только продуктом истории, но и ее создателем. “Не только история создает человека, — пишет Фромм, — но и человек создает историю. Разрешение этого кажущегося противоречия лежит в сфере социальной психологии. Она описывает, как страсти, желания и тревоги видоизменяются и развиваются под воздействием социального процесса, но одновременно показывает, что энергия людей, обретая конкретные формы, становится, в свою очередь, продуктивной силой, формирующей этот социальный процесс”71.

Поскольку история развития структуры характера современного человека — тема слишком обширная, я ограничусь лишь одним аспектом, который интересует нас больше всего: рассмотрю лишь стремление к соревнованию. И поскольку проследить за развитием этой тенденции во все периоды истории западного общества невозможно, я начну с эпохи Возрождения, то есть с того периода, когда формировались основы нашей эпохи8. Мы проследим, как в эпоху Возрождения возник и начал распространяться индивидуализм, как он приобрел характер соревнования и как потом это привело современного человека к отчуждению от окружающих и породило в нем тревогу.

Индивидуализм эпохи Возрождения

Такая черта характера западного человека, как индивидуализм, становится понятнее, если рассматривать ее как реакцию на коллективизм средних веков. В средние века, как говорит Буркхард, человек “сознавал себя членом своего племени, народа, партии, семейства или корпорации, то есть осознавал себя с помощью какой-либо общей категории”9. Каждый человек осознавал свое место в экономической структуре гильдии, в психологической структуре семьи, в иерархии феодальных взаимоотношений, а также в моральной и духовной структуре церкви. Каналы для выражения эмоций имели общественный характер: для чувств, связывающих людей воедино, существовали праздники, для выражения агрессивных чувств — такие явления, как крестовые походы. “Все эмоции были помещены в жесткие рамки социальных норм, — пишет Хёйзинга, — эти рамки сдерживали разрушительную силу страсти и жестокости”10.

Но к четырнадцатому-пятнадцатому векам, как считает Хёйзинга, церковные и общественные иерархические структуры, которые раньше служили каналами для выражения эмоций и переживаний, стали орудиями подавления жизненных сил человека. Для последнего этапа средневековья характерно неистовое исполь­зование символов, которые становятся как бы самоцелью. Они превратились в форму, лишенную жизненного содержания и оторванную от реальности. Последнее столетие средних веков отмечено депрессией, меланхолией, скеп­тицизмом и сильной тревогой. Эта тревога проявляется в боязни смерти и во всеобщем страхе перед демонами и колдунами11. “Достаточно взглянуть на произ­ведения Босха или Грюнвальда, — пишет Манхейм, — чтобы почувствовать крушение средневекового миропорядка, повлекшее за собой появление чувства страха и тревоги. Эта тревога находила символическое выражение в распространенном страхе перед дьяволом”12. Индивидуализм эпохи Возрождения отчасти был реакцией на этот вырождающийся коллективизм последнего этапа средних веков.

Новое признание ценности отдельной личности и новые представления о взаимоотношениях человека и природы, которые стали основными мотивами Возрождения, образно представлены в работах Джотто. Многие ученые полагают, что временной отрезок, отделяющий Джотто от его учителя, Чимабуэ, как раз и является началом новой исторической эпохи. Джотто жил в период, который называют “первым итальянским ренессансом”, предшествовавшим эпохе Возрождения13. В отличие от символических, неподвижных, смотрящих прямо на зрителя изображений человека в средневековой живописи, у Джотто появляются фигуры, несколько повернутые в сторону и обладающие самостоятельными движениями. Живописцы средних веков выражают обобщенные, неземные чувства, относящиеся к определенным типам, Джотто начинает изображать эмоции конкретных людей. На его полотнах можно увидеть скорбь, радость, страсть или удивление простых людей в обычной жизни — отца, целующего дочь, или скорбящего человека на могиле своего друга. Художник, получающий удовольствие от изображения простых чувств, включает в свои картины и животных; то наслаждение, с которым Джотто пишет деревья и камни, предвосхищает радость перед простыми формами, которая свойственна художникам последующих веков. Хотя Джотто отчасти сохраняет верность средневековому символизму, в то же время в его живописи появляются новые черты, свойственные эпохе Ренессанса, — новый гуманизм и новый натурализм.

В средние века человек воспринимался как частица социального организма, в эпоху же Ренессанса личность стала самостоятельным целым, а социальное окру­жение превратилось в фон, на котором выделяется отдельный человек. Сравнивая Джотто с представителями эпохи Возрождения период ее полного расцвета, можно заметить одну существенную разницу: Джотто ценил простого человека (в этом можно заметить влияние святого Франциска Ассизского), в эпоху же Ренессанса стала цениться сильная личность. Именно на эту особенность в ее историческом развитии нам стоит обратить особое внимание, поскольку она является культурной основой для тревоги современного человека.

Радикальные изменения, которые в эпоху Возрождения происходят практически во всех сферах жизни: в экономической, интеллектуальной, географической и политической, — хорошо известны и не требуют описания. Все эти перемены связаны причинно-следственными связями с верой в могущество свободной автономной личности. С одной стороны, сами эти радикальные изменения основывались на новом представлении о человеке, с другой стороны, происходят социальные изменения, в результате которых акцент смещается на проявления силы, инициативы, смелости, знаний и предприимчивости. Социальная подвижность избавляет человека от власти “кастовой” семейной системы средневековья; благодаря своей отваге кто угодно может стать выдающимся человеком, несмотря на свое происхождение. Богатство, появившееся в ходе развития капитализма вслед за расширением торговли, создавало новые возможности для предприимчивых людей и являлось наградой для тех, кто не боялся риска. Высоко поднялся престиж образования и обучения, что было проявлением интеллектуальной свободы и любознательности; странствующий студент, для которого университетом является весь мир, символически показывает взаимосвязь между новым стремлением учиться и свободой движений. Но в то же время знание ценится как способ обретения силы. “Лишь тот, кто изучил все на свете, — говорит как бы от лица того времени Лоренцо Гиберти, художник эпохи Возрождения, — может безбоязненно презирать превратности судьбы”14.

Политическая нестабильность эпохи Ренессанса, когда одного деспота, управлявшего городом, тут же сменял другой, учила людей свободно использовать силу и власть. Иногда каждому человеку приходилось стоять лишь за себя; способный и смелый человек мог занять высокое положение в обществе.

“При таких условиях свободная игра честолюбия приобретала не­обыкновенно сильный импульс. Благодаря своим способностям простой монах мог сделаться папой, а последний солдат — герцогом миланским. Дерзость, решительность, бесцеремонное нарушение моральных правил были главными орудиями успеха”15.

Говоря о насилии, которое сопутствовало индивидуализму того времени, Бурхард замечает: “Основной характерный порок той эпохи одновременно создавал ее величие: этим пороком был крайний индивидуализм... Видя торжество эгоизма вокруг себя, человек был вынужден защитить свои права с помощью своей собственной силы”16.

Для эпохи Возрождения отнюдь не характерна вера в ценность личности самой по себе. Скорее, как мы уже упоминали, ценилась сильная личность. Молчаливо предполагалась, что сильный может эксплуатировать слабого и манипулировать им, не чувствуя угрызений совести и не испытывая жалости. Важно помнить, что эпоха Ренессанса, породившая принципы, которые бессознательно усвоили многие люди нашего времени, не была движением масс, ей задавала тон горстка сильных и одаренных личностей.

Представления о virtu в эпоху Ренессанса в основном включало в себя смелость и другие качества, необходимые для достижения успеха. “О действиях стали судить на основе успеха; человек, который мог помочь друзьям, устрашить врагов и любыми средствами проложить путь к успеху, считался героем. То, что Макиавелли называл словом “virtu”, сохраняет только те из римских “добродетелей” (virtus), которые имеют отношение к смелости, хитрости и личному мастерству человека, добивающегося своей цели, какой бы она ни была”17. Мы можем заметить, как тесно связаны между собой индивидуализм и дух соревнования. Представления об успехе как о торжестве сильного человека, стремящегося занять важное место в обществе, причем само общество является скорее сценой для его сражения, — все это установило неразрывную связь между успехом и соревнованием. Общество вознаграждало человека, добившегося самореализации вследствие своего превосходства над другими людьми.

Вера в могущество свободного человека была в эпоху Ренессанса совершенно сознательной установкой. Леон Альберти, один из таких выдающихся людей, который превосходил окружающих во всем — от гимнастики до математики, — сформулировал как бы лозунг такой сильной личности: “Человек способен совершить все что угодно, если захочет”18. Но особенно точно дух Возрождения выразил Пико делла Мирандола, который написал двенадцать книг, где доказывал, что человек является господином своей судьбы. В своей знаменитой “Речи о достоинстве человека” он изображает Бога, обращающегося к Адаму с такими словами:

“Мы не определили тебе постоянного места обитания и не повелели носить какое-либо определенное обличье... Не связанный тесными оковами, лишь по своей свободной воле, во власть которой я тебя предаю, ты должен сам определить свою природу. Я поставил тебя в середину этого мира, чтобы отсюда тебе было удобнее окинуть взором весь мир. Ты не был создан ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, дабы ты сам мог стать собственным свободным творцом и ваятелем и придать себе такую форму, какую захочешь. Тебе дана власть опуститься ниже и уподобиться грубейшим созданиям. Тебе дана власть тянуться к высшему, устремиться к Божественному — с помощью твоего разума”.

Такое представление о силе человека и о его свободе двигаться в любом избранном направлении является, по выражению Саймондса, “откровением духа времени”19. Нет пределов возможностям человека, если только он, как говорил Микеланджело, способен “верить в самого себя”. Сознательным идеалом того времени был l’uomo universale, многосторонний человек, полностью реализовавший свои способности.

Но нет ли у такого “чудесного нового мира” своей негативной стороны? Клинический опыт говорит нам, что подобную уверенность в себе должно уравновешивать нечто противоположное. Можно заметить, что на менее осознанном уровне под оптимизмом и верой в себя в людях эпохи Ренессанса живет отчаяние и новое чувство тревоги. Эти скрытые чувства, которые выходят на поверхность лишь к концу эпохи Возрождения, легко заметить у Микеланджело. На сознательном уровне Микеланджело прославляет индивидуализм и готов принять одиночество, которое тот за собой влечет. “У меня нет никакого друга, и мне не нужны друзья, — пишет он. — Тот, кто следует за другими, никогда не окажется впереди, а тот, кто не может полагаться на свои способности, не получит пользы от трудов других людей”20. Это ничуть не похоже на слова Одена:

... ибо Эго — лишь сон,

Пока не назвал его кто-то по имени.

Но в живописи Микеланджело можно увидеть напряженность, конфликт, которые являются противовесом для чрезмерного индивидуализма того времени. В его фресках в Сикстинской капелле ощущается беспокойство и волнение. Человеческие фигуры Микеланджело, по словам Саймондса, “дышат странным и страшным беспокойством”. Художники Возрождения стремились снова вернуть дух классической Греции, но, как замечает Саймондс, между “уравновешенным спокойствием” Фидия и волнением Микеланджело огромная разница21.

Почти все люди, изображенные Микеланджело, на первый взгляд кажутся сильными и торжествующими, но если приглядеться внимательнее, у них расширенные глаза, что является признаком тревоги. Мы ожидаем увидеть испуг на его фреске “Осужденные, ужасающиеся о своем падении”, но удивительно то, что подобное испуганное выражение, хотя не столь ярко выраженное, свойственно и другим человеческим фигурам, нарисованным на стенах Сикстинской капеллы. Можно подумать, художник хочет продемонстрировать, что это внутреннее напряжение присуще не только его времени, но и ему самому как сыну своей эпохи: на автопортрете Микеланджело глаза опять-таки сильно расширены, что является типичным признаком настороженности. Можно найти такую же скрытую зарождающуюся тревогу за сознательными идеалами у многих художников Возрождения (возьмем, например, гармоничных людей, изображенных Рафаэлем). Но именно Микеланджело, проживший долгую жизнь, перерос юношеские мечты Ренессанса и видел верхнюю точку развития новой эпохи. Благодаря своему гению и глубине восприятия он выразил свое время лучше, чем его предшественники. Скрытые тенденции той эпохи также нашли в его творчестве свое ясное выражение. Человеческие фигуры Микеланджело можно считать символом как сознательных идеалов, так и “подводного течения” Ренессанса; они выглядят сильными победителями, всесторонне развитыми людьми — и одновременно напряжены, взволнованы и тревожны.

Важно заметить, что скрытое напряжение и отчаяние присутствует в работах тех людей, которые достигли успеха в соревновании с другими людьми. Поэтому их тревогу нельзя рассматривать как проявление фрустрации на пути к достижению успеха. Скорее, как я полагаю, она связана с двумя прямыми следствиями крайнего индивидуализма: с психологической изоляцией и с потерей коллективных ценностей.

Эти две черты крайнего индивидуализма эпохи Ренессанса описывает Фромм: “Создается впечатление, что новая свобода принесла с собой две вещи: увеличила ощущение своей силы и одновременно усилила чувство одиночества, сомнение, скептицизм, в результате чего родилась тревога”22. Одним из симптомов скрытых психологических тенденций стала, по выражению Бурхарда, “болезненная жажда славы”. Иногда жажда славы доходила до того, что человек совершал перед публикой убийство или еще какой-либо антисоциальный поступок, возмущавший общественное мнение, в надежде, что потомки не забудут его имени23. Это свидетельствует об одиночестве и неполноценности взаимоотношений между людьми и о сильнейшей потребности найти признание окружающих, хотя бы путем агрессивного действия против них. Останется ли о человеке добрая или худая память — подобный вопрос не был самым главным. Это отображает одну характерную черту индивидуализма, которую можно обнаружить и в экономической жизни нашего времени: агрессия, направленная на других, является способом добиться их признания. Иногда подобным образом ведет себя одинокий ребенок, который совершает антисоциальный поступок, чтобы получить заботу и признание — хотя бы в извращенной форме.

Честолюбивое стремление к соревнованию отразилось на отношении человека к самому себе. В результате естественного психологического процесса отношение человека к другим людям превращается в его отношение к самому себе. Отчуждение от других приводит к отчуждению от самого себя. Манипулирование другими людьми ради увеличения своей власти и богатства (например, дворяне и бюргеры) приводит к тому, что “это отравляет отношение человека к самому себе, разрушает чувство безопасности и веру в себя. Свое собственное Я, подобно окружающим людям, превращается в объект манипуляций”24. Кроме того, самооценка человека попадает в зависимость от достижения успеха в соревновании с другими. Успех приобретает безусловный вес — “безусловный” в том смысле, что от него зависит как социальная ценность человека, так и его уважение к самому себе. Так зарождается навязчивое стремление к успеху в социальном соревновании, свойственное современным людям. Кардинер описывает проблемы современного человека так:

“Западный человек начинает испытывать тревогу по поводу успеха, который превратился в форму самореализации; так средневекового человека мучила мысль о спасении. Но в отличие от человека, ищущего спасения, современный человек стоит перед гораздо более трудной задачей. У него есть обязанность, и если он не способен с нею справиться, возникает не столько социальное неодобрение и презрение, сколько презрение к самому себе, чувство неполноценности и безнадежности. Успех есть цель, стремясь к достижению которой невозможно найти удовлетворение. Желание успеха по мере его достижения не снижается, а, наоборот, вырастает. Как правило, успех используется для того, чтобы получить власть над окружа­ющими”25.

Кардинер объясняет возникновение беспокойства по поводу личного успеха тем, что изменилась система наград и наказаний: средневековый человек ожидал “потусторонней”, посмертной награды, в то время как человек эпохи Возрождения был озабочен наградами и наказаниями здесь и теперь. Я согласен с тем, что в эпоху Ренессанса люди стали придавать большее значение ценностям земного мира или возможности получать удовлетворение в настоящем. Это можно увидеть уже у Боккаччо или на полотнах Джотто с его гуманизмом и натурализмом. Но еще большее впечатление на меня производит тот факт, что в средние века человек ожидал награды за свои корпоративные добродетели, то есть за участие в жизни семьи, феодальной группы или церкви, а в эпоху Возрождения награда всегда представлялась результатом стремлений отдельного человека, соревнующегося со своей группой. Страстное желание славы в культуре Ренессанса представляет собой поиск посмертной награды в этом мире. Но стоит обратить внимание на то, что сама награда носит отпечаток индивидуализма: человек завоевывает славу и память потомков потому, что он превзошел других, выделился из среды своих ближних.

Как считает Кардинер, в религиозном обществе средних веков представления о посмертной награде и наказании помогали контролировать агрессию и придавали каждому человеку чувство ценности своего Я. Когда система загробного воздаяния потеряла свое влияние, усилился акцент на награде по эту сторону жизни, важнее стала забота о социальном благополучии (престиж, успех). Человеческое Я потеряло свою потустороннюю ценность, теперь оно начинает искать свою ценность в успехе. Я думаю, что Кардинер отчасти прав, когда он, например, говорит о воздаянии в этой жизни, которое стало центром внимания человека эпохи Ренессанса и современного человека. Но если суть дела за­ключается лишь в том, когда человек получает награду — после смерти или в здешнем мире, — картина получается слишком примитивной, и мы видим лишь один аспект этой сложной проблемы. Возьмем в качестве примера Боккаччо: в духе эпохи Ренессанса он прославляет поиск удовлетворения в настоящем, но в то же время он убежден, что надличная сила, фортуна, хочет помешать человеку, который ищет удовольствия. Но важно то, что смелый человек, по мнению Боккаччо, способен перехитрить фортуну. И именно убеждение в том, что человек получает награду с помощью своей собственной силы, кажется мне самой главной характеристикой Ренессанса. Можно взглянуть на ту же проблему иначе: то значение, которое в последние века приобрел успех, невозможно объяснить просто перемещением воздаяния из потустороннего мира в посюсторонний, поскольку вера в загробное воздаяние сохранялась на протяжении почти всего периода истории от Возрождения до наших дней. До девятнадцатого века люди, как правило, не ставили под сомнение вопрос о бессмертии (Тиллих). Поэтому важнейшим аспектом культуры нового времени был не вопрос о том, когда человек получает воздаяние, но вопрос о соотношении награды и личного усилия. Добрые дела, за которые человек предполагал получить награду в вечности, это те же самые дела, которые в этой жизни награждались личным экономическим успехом, а именно: прилежная работа и следование нормам буржуазной морали.

Нет необходимости подробно описывать положительные аспекты индивидуализма, появившегося в эпоху Ренессанса, в частности, те новые возможности для самореализации человека, которые он открывал, — поскольку они стали сознательными и бессознательными основами, на которых строится современная культура. Менее очевидны негативные аспекты индивидуализма, именно они имеют непосредственное отношение к теме этой книги. К негативным аспек­там можно отнести следующие особенности: (1) неразрывная связь индивидуализма с соревнованием, (2) на первом месте стоит сила отдельного человека, противопоставляемая коллективным ценностям, (3) личный успех в соревновании постепенно становится безусловной ценностью, (4) психологиче­ские последствия таких изменений, которые можно было наблюдать в эпоху Возрождения и которые в более тяжелой форме коснулись людей в девятнадцатом и двадцатом веках. К таким психологическим последствиям можно отнести отчуждение человека от окружающих людей и тревогу.

Говоря о тревоге, вызванной появлением индивидуализма в эпоху Ренессанса, я называл ее “зарождающейся”, поскольку в то время не было явной сознательной тревоги. В период Ренессанса можно было встретить лишь тревогу в форме симптома. Мы могли видеть на примере Микеланджело, что он сознательно принимал свое одиночество, но не тревогу. В этом отношении существует огромная разница между одиноким человеком пятнадцатого-шестнадцатого века и человеком девятнадцатого или двадцатого веков, который, подобно Кьеркегору, осознает тревогу, вызванную отчуждением от других людей. В эпоху Возрождения перед человеком было открыто широкое поле деятельности, поэтому одиночество и связанная с ним тревога оставались как бы нераскрытой темой. Человек того времени, если он испытывал разочарование в какой-то сфере, всегда мог переключить свое внимание на новое поле деятельности. Это свиде­тельствует о том, что то время было началом, а не окончанием нового исторического периода.

Таким образом, в период Ренессанса перед западной культурой была поставлена сложная задача: каким путем должно пойти развитие межличностных взаимоотношений (психологических, экономических, этических и т.д.), как сочетать межличностные ценности с ценностями индивидуальной самореализации? Разрешение этого вопроса могло бы освободить членов общества от последствий крайнего индивидуализма: от ощущения отчужденности и сопутствующей тревоги.

Соревнование в экономике

В нашем обществе стремление к соревнованию еще более усилилось в связи с экономическими изменениями, начавшимися в эпоху Ренессанса. Распад средневековых гильдий (при которых соревнование было невозможно) положил начало суровому экономическому соревнованию. Оно является основной характеристикой современного капитализма и индустриализма. Поэтому нам важно понять, как личное стремление к соревнованию, характерное для современного человека, связано с этими экономическими изменениями. Мы воспользуемся идеями Ричарда Тоуни, который размышлял об экономических изменениях, начавшихся в эпоху Ренессанса, и уделял особое внимание психологическому значению индустриализма и капитализма. В данном разделе мы сможем увидеть, как претворялись в жизнь принципы, зародившиеся в эпоху Ренессанса.

Современный индустриализм и капитализм складывались под воздействием многих факторов, но с психологической точки зрения наиболее важную роль играли новые представления о силе свободной личности. Современный индустриализм и капитализм основываются на представлении о том, что человек “имеет право” накапливать богатства и использовать их в качестве своей силы. Тоуни указывает, что личная выгода и “естественное стремление” к расширению своей власти получили почетный статус и были признаны законными экономическими стимулами. Индустриализм, особенно в течение девятнадцатого и двадцатого веков, основывался на “отказе признавать первенство любых авторитетов [сюда входят и общественные ценности] над индивидуальным разумом”26. Это “давало человеку свободу следовать своим собственным интересам, честолюбивым стремлениям или аппетитам, не подчиняясь какому-то общему для всех закону”27. В этом смысле современный “индустриализм является извращением индивидуализма”28.

Такой “экономический эготизм”, как его называет Тоуни, основывался на предположении, что когда люди свободно следуют своим личным интересам, это автоматически создает гармонию во всем обществе. Это предположение помогало устранить тревогу, вызванную отчуждением одних групп от других и враждебными взаимоотношениями в обществе, в котором происходит экономическое соревнование. Человек, участвующий в социальном соревновании, мог верить, что, расширяя сферы своего влияния, он приносит пользу обществу. С прагматической точки зрения это представление в основном было верным. Действительно, рост индустриализма заметно облегчал удовлетворение материальных потребностей всех членов общества. Но в некоторых других отношениях, особенно на поздних стадиях при появлении монополистического капитализма, такое развитие экономики нарушало отношение человека к самому себе и его взаимоотношения с окружающими.

Психологические последствия такого экономического индивидуализма не проявлялись во всей своей полноте до середины девятнадцатого века. Одним из психологических следствий индустриализма, особенно на его поздних фазах, стало то, что труд потерял свой внутренний смысл. Труд стал просто “работой”, где критерием ценности является не само созидательное действие, но сравнительно случайный аспект труда — зарплата. Это изменило как социальный статус человека, так и его самоуважение: основным критерием ценности становится не сам продуктивный труд (удовлетворение от такого труда естественным образом повышает веру в свои силы и поэтому является реалистичной основой для снижения тревоги), а приобретение богатства.

В индустриальной системе важнейшей ценностью становится увеличение богатства. Это еще одно психологическое последствие индустриализма: богатство становится общепризнанным критерием престижа и успеха, “основанием для общественного уважения”, как говорит Тоуни. Увеличение богатства неизбежно предполагает соревнование; успех тут заключается в том, что ты богаче окружающих; неважно, становятся ли беднее другие люди или сам человек становится богаче, — то и другое имеет одинаковый смысл. Как считает Тоуни, рассматривающий проблему с экономической точки зрения, отождествление успеха с приобретением богатства порождает порочный круг. Позже мы увидим, что к такому же выводу можно прийти и с точки зрения психологии. Всегда сохраняется вероятность, что соседи или конкуренты будут богаче, чем ты, поэтому человек никогда не чувствует себя в полной безопасности и у него все время сохраняется желание увеличивать свое богатство. Линд и Линд, изучавшие жителей Мидлтауна, в главе “Почему они так много работают?” пишут: “Как предприниматели, так и рабочие стараются изо всех сил зарабатывать как можно больше денег, чтобы их доходы соответствовали еще более быстрому росту их субъективных потребностей”29. Можно не без оснований предположить, что эти “субъективные потребности” прямо связаны с соревнованием, то есть с желанием “не отставать от семьи Джонсов”.

Важно заметить, что деньги, ставшие стандартным критерием успеха, не имеют отношения к удовлетворению насущных потребностей или возможности по­лучать большее удовольствие. Скорее деньги являются просто знаком силы человека, доказательством его успеха в достижении цели и его внутреннего до­стоинства.

Современный индивидуализм, хотя и основывается на вере в силу свободной личности, в экономической жизни привел к тому, что все больше людей вынуждены работать, используя чужую собственность (капитал), принадлежащую немногочисленным владельцам. Не удивительно, что подобная ситуация поро­ждает чувство неуверенности — не только потому, что человек имеет огра­ниченный контроль над достижением успеха, но и потому, что сам работник во многом лишен возможности выбирать себе работу. Тоуни пишет: “Потреб­ность чувствовать себя защищенным — это одна из фундаментальных потребностей человека, и можно предъявить нашей цивилизации серьезное обвинение в том, что большинство людей не чувствуют себя в безопасности”30. Таким образом, современная экономика, особенно на стадии монополистиче­ского капитализма, противоречит свободе личного усилия, то есть той осно­ве, на которой стоят индустриализм и капитализм.

Но, как указывает Тоуни, концепция индивидуализма настолько глубоко проникла в нашу культуру, что множество людей держатся за нее, несмотря на то, что она противоречит реальности. Когда люди, принадлежащие к среднему классу, чувствуют тревогу, они удваивают свои усилия, чтобы обрести безопасность на основе культурных представлений об индивидуальном праве (праве собственности), то есть занимаются накоплением, вкладывают деньги, получают ренту и так далее. Тревога в этом классе общества нередко заставляет людей еще сильнее поддерживать индивидуализм, который отчасти является причиной их чувства незащищенности31. “Жажда обрести безопасность настолько сильна, что именно те люди, которые больше всех страдают от злоупотребления собственностью [и от представлений о праве собственности, основанных на индивидуализме], терпят эти злоупотребления и даже их защищают. Они как бы боятся, что скальпель, отсекающий мертвые ткани, может задеть живые”32.

Еще одно ценное наблюдение Тоуни касается революций: он говорит, что революции, с помощью которых люди стремились улучшить положение среднего и низшего классов общества (как было, например, в восемнадцатом веке), основывались все на тех же представлениях, которые разделяли и правящие классы, то есть на неприкосновенности индивидуальных прав, в частности права на собственность. Эти революции расширили социальную группу людей, обладающих такими правами. Но, по мнению Тоуни, революции основывались на той же ложной предпосылке о том, что индивидуальная свобода увеличивать свое богатство и влияние стоит выше всех других социальных функций. Это замечание очень важно, оно понадобится нам ниже, когда мы попытаемся ответить на вопрос: есть ли какая-то существенная разница между революциями и социальными изменениями, произошедшими на протяжении новой истории, и теми революциями и переворотами, которые происходят в настоящее время?

Как считает Тоуни, в индивидуализме, который лежит в основе экономического развития с эпохи Ренессанса, утрачена одна очень важная вещь: в нем потеряно представление о социальном смысле труда и собственности. Такой индивидуализм “не может объединять людей, поскольку обычно людей объединяет обязанность служить общим целям. Но индивидуализм отвергает эту обязанность, поскольку по своей сущности он опирается на право, не зависящее от служения другим”33. Это согласуется с гипотезой настоящей книги о том, что индивидуализм, носящий характер соревнования, мешает человеку чувствовать связь с другими людьми, а недостаток межличностных связей играет важнейшую роль в возникновении тревоги современного человека.

Но до девятнадцатого-двадцатого века противоречия индустриального экономического развития удавалось сдерживать и контролировать. Тоуни приводит несколько объяснений этому факту. Во-первых, раньше казалось, что индустриализм может расти безгранично. Во-вторых, эффективную работу экономической системы поддерживали голод и страх работников. Но когда стало ясно, что капитализм на монополистической фазе противоречит своим собственным основам — свободе личности, — а с появлением в девятнадцатом-двадцатом веке профсоюзов уменьшился страх и голод работников, противоречия экономической системы, основанной на индивидуализме, вышли наружу.

Фромм: одиночество современного человека

Теперь обратимся к двум авторам, писавшим о психологическом и культурологическом смысле этих изменений: я говорю об Эрихе Фромме и Эбрахаме Кардинере. Фромм прежде всего обращает внимание на психологическое одиночество современного человека, которое сопутствует свободе личности, появившейся в эпоху Возрождения34. Особенно убедительно он пишет о взаимосвязи такого одиночества с изменением экономики общества. Фромм показывает, что “некоторые факторы современной индустриальной системы, особенно на монополистической стадии ее развития, порождают человека, которому свойственно ощущение бессилия и одиночества, тревога и неуверенность”35. Очевидно, что ощущение одиночества — двоюродный брат тревоги. Если говорить точнее, чувство одиночества, когда оно превышает какой-то пороговый уровень, неизбежно порождает тревогу. Поскольку люди развиваются в социальной среде, проблема, которую исследует Фромм, состоит в следующем: как человек, обретший свободу, устанавливает (или не может установить) связь с другими людьми? Подобным образом Кьеркегор, размышляя в девятнадцатом веке над проблемой тревоги, опирался на такие понятия, как индивидуальность, свобода и одиночество.

Прежде всего, необходимо обратить внимание на представление Фромма о диалектической природе свободы. У свободы всегда есть два аспекта: негативный аспект, то есть свобода от ограничений и авторитетов, но также и позитивный, который выражается вопросом: будет ли человек использовать эту свободу для установления новых взаимоотношений? Чисто негативная свобода ведет к изоляции человека от окружающих.

Диалектическая природа свободы проявляется и в развитии каждого ребенка, и в филогенезе структуры характера данной культуры, например, в развитии характерных особенностей современного западного человека с эпохи Возрождения. В начале жизни ребенок привязан к своим родителям “первичными связями”. В процессе своего роста он становится свободнее, преодолевая зависимость от родителей, — этот процесс называется индивидуацией. Но индивидуация несет в себе угрозу, потенциальную или актуальную: первоначальное единство нарушается, ребенок постепенно разрывает первичные связи и начинает понимать, что он — отдельное существо, что он одинок.

“Отделение от мира, который по сравнению с индивидуальным существованием кажется гораздо более сильным и могущественным, а иногда — пугающим и опасным, вызывает чувство беспомощности и тревоги. Пока человек был составной частью этого мира, пока он не действовал самостоятельно и не осознавал своих возможностей и обязанностей, у него не было причин бояться”36.

Чувство отчуждения от других и сопутствующую тревогу невозможно переносить слишком долго. В идеале человек, ставший самостоятельным, устанавливает новые позитивные взаимоотношения на основе своих способностей; во взрослом возрасте это выражается в любви и продуктивной работе. Но в реальности эта непростая проблема никогда не решается окончательно, свобода сохраняет свою диалектику на каждом этапе роста. Перед человеком постоянно стоит вопрос, что он должен делать. Надо ли устанавливать новые позитивные взаимоотношения или же стоит пожертвовать свободой, чтобы избежать одиночества и тревоги? Надо ли снова устанавливать отношения зависимости или же следует находить всевозможные компромиссные решения, которые снижают тревогу (“невротическое поведение”)? Ответы на эти вопросы имеют решающее значение для развития личности.

Ту же диалектику свободы можно наблюдать на уровне культуры. Индиви­­ду­ализм эпохи Ренессанса дал свободу от средневековых авторитетов и правил — свободу от религиозных, экономических, социальных и политических ограничений. Но в то же время свобода разорвала те связи, которые давали человеку чувство безопасности и связывали его с другими людьми. Этот разрыв, как говорит Фромм, “неизбежно должен был повлечь за собой глубокое чувство неуверенности и бессилия, породить сомнения, одиночество и тре­вогу”37.

Свобода от средневековых ограничений в экономической сфере, — когда гильдии перестали регулировать рыночные отношения, запрет на ростовщичество был снят и началось накопление богатства, — была одновременно и выражением нового индивидуализма, и его мощной поддержкой. Теперь человек мог посвятить свою жизнь экономическому накоплению, насколько позволяли его способности (и удача). Но эта экономическая свобода усилила отчуждение человека от окружающих и подчинила его новым силам. Теперь существованию человека “начали угрожать безличные силы — капитал и рынок. Его взаимоотношения с другими людьми стали враждебными и отчужденными, поскольку каждый другой человек является потенциальным соперником; человек теперь свободен — то есть одинок, отчужден и насторожен, поскольку со всех сторон его подстерегают опасности”38.

Особенно важно понять, как изменения повлияли на средний класс, — не только потому, что эта группа постепенно становится наиболее важной, но и потому, что проблема невротической тревоги в современной культуре в особой мере касается среднего класса. Сначала о накоплении думали лишь некоторые из наиболее властных капиталистов эпохи Возрождения, затем эта забота постепенно охватила горожан, представителей среднего класса. В шестнадцатом веке средний класс оказался между двумя силами — между очень богатыми людьми, которые постоянно демонстрировали свое богатство и власть, и людьми крайне бедными. Хотя представителей среднего класса и пугали идущие в гору капиталисты, их также беспокоило соблюдение законов и социального порядка. Можно сказать, что они разделяли те представления, которые породили новый капитализм. Поэтому ненависть, которую испытывали люди среднего класса, оказавшиеся в тревожной ситуации, не выражалась в открытых бунтах, как, например, у крестьян центральной Европы. Агрессия в среднем классе в основном вытеснялась и принимала форму благородного негодования и чувства обиды. Известно, что вытесненное враждебное отношение усиливает тревогу39, поэтому такая интрапсихическая динамика порождала тревогу у представителей среднего класса.

Один из способов уменьшить тревогу — кипучая деятельность40. Человек оказался перед дилеммой: с одной стороны он чувствовал свое бессилие перед безличными экономическими силами, с другой — сохранял теоретическое убеждение, что с помощью личного усилия можно достичь очень многого, и эта дилемма порождала тревогу. Одним из симптомов подобной тревоги была избыточная активность. Действительно, начиная с шестнадцатого века, люди стали придавать огромное значение труду, и с психодинамической точки зрения это можно объяснить стремлением избавиться от тревоги. Труд стал самостоятельной ценностью, не зависящей от его созидательного характера или от общественной пользы. (В кальвинизме успех в работе, хотя и не давал спасения, считался видимым знаком того, что человек находится среди избранных.) Кроме того, стали больше цениться время и порядок. Как писал Фромм по поводу человека шестнадцатого столетия: “Стремление постоянно трудиться стало одним из важнейших факторов производства, этот фактор сыграл не менее важную роль в развитии современной индустриальной системы, чем паровая машина или электричество”41.

Тревога и рыночные отношения

Все эти изменения, разумеется, отразились на формировании структуры характера современного западного человека. Поскольку первостепенное значение приобрели рыночные ценности, люди также стали цениться наподобие товара, который можно покупать и продавать. Достоинство человека стало товарной ценой, неважно, что выставлено на продажу — его умения или его “личность”. Коммерческая оценка (или, точнее, обесценивание) человека и вытекающие отсюда последствия великолепно и с глубоким пониманием выразил У. Х. Оден в своей поэме “Эпоха тревоги”. Когда молодой герой поэмы размышляет о том, как найти себе хорошую профессию, другой персонаж говорит:

... Ты тоже вскоре

Угомонишься и поймешь,

Что ты — товар для рынка, ширпотреб

С подвижною ценой или торговец,

Послушный покупателю...42

Рыночная стоимость начинает управлять самооценкой человека, так что вера в себя или “ощущение себя” (чувство идентичности своего Я) во многом отражают мнение других, и в данном случае “другие” олицетворяют собой рынок. Таким образом, экономические процессы последних веков привели не только к отчуждению человека от окружающих, но и к “самоотчуждению” — к отчуждению от самого себя. Чувство одиночества и тревоги возникает не только из-за того, что человек вынужден вступить в соревнование с ближними, но и потому, что он испытывает внутренний конфликт, касающийся ценности своей личности. Фромм прекрасно говорит об этом:

“Поскольку современный человек ощущает себя одновременно и продавцом, и выставленным на продажу товаром, его самоуважение зависит от факторов, которые находятся вне его контроля. Если он “преуспевает”, значит он ценен; если нет — значит его ценность мала. Без сомнения, это ставит под угрозу чувство защищенности. Если человек ощущает, что его ценность определяется прежде всего не человеческими качествами, а успехом в соревновании на рынке, где все подвержено постоянным переменам, в этом случае его уважение к себе нестабильно, и ему приходится постоянно требовать подтверждения своей ценности от других людей”43.

В такой ситуации человек неустанно стремится к “успеху”, поскольку это основной способ повышения самооценки и снижения тревоги. И любая неудача в соревновании угрожает разрушить ложную систему самоуважения — ложную, но единственную, которой располагает современный человек. Разумеется, это вызывает сильное чувство беспомощности и неполноценности.

По мнению Фромма, на стадии развития монополистического капитализма процесс обесценивания личности стал еще более явным. Не только рабочие, но и мелкие предприниматели, чиновники и даже потребители все более обезличиваются. Каждый человек становится винтиком в технической машине, которая слишком сложна, чтобы ее можно было хотя бы понять, не говоря уже о том, чтобы ею управлять. Теоретически существует свобода выбирать ту или иную работу или покупать тот или иной товар, но это негативная свобода, свобода выбора машины, в которой человек все равно становится винтиком. “Рынок” продолжает действовать, приводимый в движение безличными силами, которые находятся вне контроля обычного человека. Конечно, профсоюзы или союзы потребителей пытаются сопротивляться такому ходу экономики, но их усилия лишь смягчают безличный характер экономической машины, не изменяя его сути.

Способы бегства

Разумеется, у людей появляются различные “способы бегства” из ситуации отчуждения и тревоги. По мнению Фромма, самый распространенный в нашей культуре способ бегства — это механический конформизм. Человек “стремится целиком и полностью соответствовать требованиям культуры, он становится таким же, как все, и таким, каким его ожидают видеть”44. За конформизмом стоит убеждение, что “человек, отказывающийся от своего Я и становящийся механизмом, подобным миллиону механизмов вокруг него, не должен испытывать одиночества и тревоги”45. Подобный тип конформизма становится понятнее, если мы вспомним о диалектической природе свободы. В нашей культуре очень сильно развит негативный аспект свободы, то есть свобода от внешних авторитетов, стоящих над личными убеждениями, верованиями и представлениями, но в результате лишь увеличивается психологическая и духовная пустота. Поскольку отчуждение, последовавшее за свободой от авторитетов, не могло продолжаться долго, место свергнутых авторитетов заняли их заместители, “анонимные авторитеты”, по выражению Фромма, такие как общественное мнение или здравый смысл.

Современный человек получил свободу поклоняться тому, что он сам выбирает. Но, добавляет Фромм, “хотя это была великая победа над церковью и государством, которые раньше не позволяли человеку следовать велениям своей совести, мы плохо представляем себе обратную сторону этого процесса — в результате человек утратил внутреннюю способность верить во что бы то ни было, если предмет его веры не утвержден естественными науками”46. “Внутренние ограничения, навязчивые побуждения, страхи”, заполняющие пустоту, оставленную негативной свободой, создают мощную мотивацию для безличного конформизма. Человек стремится к конформизму, пытаясь убежать от одиночества и тревоги, но достигает противоположного результата — становится конформистом, отка­зываясь от своей автономии и силы, и потому делается еще беспомощнее и еще тревожнее.

Фромм описывает и другие пути бегства от одиночества — садомазохизм и стремление к разрушению. Хотя садизм и мазохизм проявляются как стремление причинить боль или испытать боль от другого человека, по своей сути они являются формой симбиотических взаимоотношений, с помощью которых человек преодолевает одиночество и устанавливает тесную связь с другими. “Все различные формы мазохизма преследуют одну и ту же цель: избавиться от своего Я, потерять себя, иными словами, сбросить с себя бремя свободы”47. Кроме того, в мазохизме мы видим стремление человека преодолеть чувство беспомощности, став частицей “большей” силы. Стремление к разрушению (этот феномен наиболее ярко проявляется в таких социально-политических движениях, как фашизм) также выражает желание избавиться от невыносимого чувства беспомощности и одиночества. Подобные феномены станут понятнее, если мы вспомним о взаимосвязи тревоги (в данном примере тревога рождается из одиночества) и агрессии. Мы уже говорили о том, что тревога вызывает чувство ненависти, а стремление к разрушению есть одно из проявлений этого чувства.

Фашизм представляет собой сложное социально-экономическое явление, но очевидно, что психологический аспект этого феномена невозможно понять, если не принимать в расчет тревогу. Особенно важную роль в данном случае играют некоторые аспекты тревоги — чувство одиночества, своей незначительности и бессилия. Общеизвестно, что фашизм начинался с нижнего слоя среднего класса. Анализируя происхождение фашизма в Германии, Фромм описывает ощущение бессилия, которое испытывали представители среднего класса после экономической депрессии 1929 года. “Многие люди почувствовали, что они ничего не значат и ничего не могут сделать. Подобное ощущение, как мы показали, вообще свойственно людям, живущим в период монополистического капитализма”48. Этот класс чувствовал не только экономическую, но также и психологическую незащищенность, поскольку авторитеты прошлого — монархия и семья — были утеряны. Авторитарный фашизм с присущими ему садомазохизмом и стремлением к разрушению играл ту же роль, что и невротический симптом, — фашизм помогал преодолеть ощущение бессилия и отчуждения от людей и защищал от тревоги49. Если сравнить фашизм с невротическим симптомом, то можно сказать, что фашизм — это невротическая форма общественных связей.

Я полагаю, что основной недостаток рассуждений Фромма — недооценка биологической природы человека; если он и упоминает о данном аспекте, для него это не более чем формальность. Как пример можно привести следующее его высказывание: “Природа человека, его страсти и тревоги являются продуктом культуры...” Я бы на это ответил: “Нет, природа человека, его страсти и тревоги не есть продукт культуры, но продукт как биологии, откуда берут начало агрессия, враждебность, тревога и т.д., так и культуры, которая направляет или смягчает проявление этих биологических свойств”. В этом смысле критики Фромма (из них первое место занимает Маркузе) правы, когда называют Фромма ревизионистом. Но, тем не менее, ранние книги Фромма содержали новые и глубокие идеи, которые оказали огромное влияние на мышление в Соединенных Штатах. Выше я в основном опирался на книгу Фромма “Бегство от свободы”. Его работа “Человек за себя”, хотя во многом она является развитием идей Хайдеггера, также представляется мне достаточно важной, и отчасти я использовал и ее.

Кардинер: психологический рост человека

в западной культуре

Кардинер проанализировал жизнь обитателей Плейнвилля, небольшого городка, расположенного на Среднем Западе в сельской местности, и сделал выводы о том, как происходит психологический рост человека западной культуры. Его исследование представляет собой ценный подход к культурологическим истокам тревоги, отличающийся от подхода Фромма. Кардинер сосредоточил свое внимание на базовой структуре личности западного человека, которая, по его мнению, за последние 2000 лет изменилась незначительно, Фромма же интересует структура характера западного человека в конкретный исторический период. На примере жизни жителей Плейнвилля Кардинер описывает процесс психологического роста человека, порождающий тревогу, и кратко говорит о том, как этот специфический для западного человека процесс проявляется в истории западных людей50.

Кардинер обнаружил у обитателей Плейнвилля явные проявления тревоги и враждебные взаимоотношения. У жителей города доминировало стремление к достижению социального престижа. Процесс соревнования, ведущего к достижению этой цели, с одной стороны, позволял людям обрести чувство собственной ценности, с другой же стороны, влек за собой потерю уважения к себе, чувство неполноценности и неудачи. Кардинер задает следующие вопросы: как стремление к престижному положению в обществе стало доминирующей целью, почему достижение этой цели неизбежно предполагает соревнование, почему это порождает тревогу и враждебные взаимоотношения? Чтобы ответить на эти вопросы, было необходимо выявить общие закономерности процесса психологического роста, свойственные жителям Плейнвилля.

Первой особенностью индивидуального роста жителя Плейнвилля — и, как обобщает Кардинер, вообще человека западной культуры — являются сильные эмоциональные взаимоотношения с матерью. Если сравнить жизнь ребенка в примитивных культурах с жизнью ребенка в Плейнвилле, то второй получает гораздо больше материнской заботы и защиты. Родители в значительной степени удовлетворяют его эмоциональные потребности. Это закладывает у ребенка основы для чувства собственной ценности. Такое благоприятное эмоциональное развитие в раннем детстве способствует образованию как сильного Эго, так и сильного Супер-Эго, при этом происходит процесс идеализации родителей. Хотя тесные взаимоотношения с матерью могут привести к развитию пассивности и чрезмерной эмоциональной зависимости, когда позже человек будет переживать кризисы, обычно влияние этих факторов конструктивно, они закладывают надежные основы для развития личности.

Вторая же характеристика психологического развития — установка табу с помощью дисциплины, которую прививают родители. С точки зрения Кардинера, эти табу относятся главным образом к сексуальности и опрятности при пользовании туалетом. Этот фактор препятствует психологическому росту, который был начат так конструктивно. У ребенка появляются сомнения в родительской заботе и удовлетворении эмоциональных потребностей, которые культивировались с помощью этой заботы. Раньше ребенок мог получать удовольствие от того, что Кардинер называет “функцией расслабления”, теперь эта возможность подавляется. Подобный конфликт может привести к нескольким последствиям. Отнятая возможность получать удовольствие может вызвать чувство ненависти. Агрессивные чувства могут быть направлены на родителей — в этом случае они обычно вытесняются тем сильнее, чем интенсивнее чувство. Или же у ребенка развивается враждебное отношение к братьям и сестрам, которые представляются ему соперниками, поскольку они также претендуют на эмоциональную поддержку родителей. Ребенок привык получать такую поддержку, но тут она оказалась под угрозой. Поскольку удовлетворение эмоциональных потребностей ассоциируется прежде всего с родителями (особенно с матерью), тревога, связанная с лишением удовольствия, может усилить зависимость ребенка от матери. Иногда же, хотя гораздо реже, возникает зависимость от отца. В этих случаях родители начинают играть слишком важную роль в качестве средства для снижения тревоги. Наконец, — и эта особенность очень важна для человека западной культуры — ребенок начинает придавать чрезмерное значение послушанию. Тогда послушание становится важнейшим средством снижения тревоги, и, соответственно, непослушание вызывает чрезмерное чувство вины и тревоги.

Личность, развивающаяся таким образом, несет в себе — по выражению Кардинера — высокий “эмоциональный потенциал”, но в то же время страдает от невозможности прямо выразить свои эмоции, поскольку соответствующие действия заблокированы. У такой структуры характера есть своя позитивная сторона, которая выражается в продуктивности западного человека. Но есть тут и сторона негативная: такой человек чаще ощущает тревогу.

Как же конкретные поводы для тревоги (тревога, связанная с успехом, с соревнованием за социальное положение в обществе и т.д.) жителей Плейнвилля — и западного человека вообще — связаны с типичным развитием ребенка? Кардинер, как и Тоуни или Фромм, особенно подчеркивает то огромное значение, которое при этом обретает успех.

“Стремление к успеху, одобряемое обществом, позволяет компенсировать все неприятные переживание, связанные с лишением удовольствия и с подавлением “функции расслабления”. Пока человек стремится к успеху или к надежному положению, он имеет право претендовать на самоуважение”51.

Способность к самовыражению, хорошо развитая у человека западной культуры, направляется на достижение почетного положения в обществе или богатства как символа престижа. “Стремление добиться успеха обладает такой огромной силой потому, что успех отождествляется с самосохранением и самоуважением”52. Личность, выросшая в нашей культуре, испытывает сильную потребность в самоуважении, и в то же время эта потребность фрустрирована. Именно поэтому, когда человек западной культуры испытывает тревогу, он прилагает усилие, чтобы восстановить в себе самоуважение, стремясь к новому успеху.

Кроме того, враждебные взаимоотношения внутри общества также побуждают людей соревноваться друг с другом. Как считает Кардинер, агрессию порождают также подавленные стремления к получению удовольствия. Общество само усиливает враждебные взаимоотношения, поскольку человек, лишенный возможности получать удовольствие, вступает в группы, которые создают запрет на удовольствие для других людей (например, сплетня). Враждебное отношение находит выход в агрессивном соревновании, одобряемом обществом (как правило, это соревнование в работе). Но враждебные взаимоотношения и агрессия мешают человеку развивать связи дружбы с окружающими, поэтому в нем растет чувство одиночества. Люди Плейнвилля, как и вообще люди западной культуры, сформированы для тесных отношений с другими и испытывают потребность в таких взаимоотношениях, поскольку в раннем детстве пережили позитивные эмоциональные отношения с матерью. Взрослые граждане вступают в такие клубы, как Ротари-Клуб, Лайонс или Клуб оптимистов. Но уста­новлению взаимоотношений препятствуют другие факторы, входящие в характер западного человека, — враждебное отношение к окружающим, выражающееся в агрессии и соревновании.

Очевидно, что анализ Кардинера открывает важные закономерности развития западного человека. Но тут возникает вопрос, неразрывно связанный с точкой зрения, уже изложенной на страницах этой книги: действительно ли причиной конфликта, который влечет за собой тревогу и агрессию, являются родительские табу, лишающие ребенка возможности получать удовольствие? Не являются ли подобные табу просто той ареной, на которой сильнее всего проявляется контроль родителей над ребенком, тот контроль, который огра­ничивает нормальное стремление ребенка к росту? В настоящей книге предпочтение отдается второй точке зрения.

По моему мнению, контроль родителей и подавление развития ребенка, а также произвол родителей при обучении ребенка дисциплине существенным образом влияют на рост ребенка. Сексуальные же запреты и приучение к опрятности — это одна из форм (на некоторых стадиях культуры, как можно видеть в жизни Плейнвилля, — основная форма) борьбы между ребенком и родителями. Как мне представляется, наиболее важным психологическим источником тревоги является такое описанное Кардинером свойство западной культуры, как непо­следовательность родителей при воспитании детей. Об этом же говорит и анализ общества алорезов, где, как установил Кардинер, поведение родителей при воспитании детей отличается непостоянством и строится на обмане, так что ребенок не может доверять подобным взаимоотношениям. Взрослые в таком обществе одиноки, недоверчивы и тревожны.

Каким же образом соревнование за почетное место в обществе превратилось в процессе исторического развития в основную цель западного человека? Мы уже упоминали мнение Кардинера о том, что базовая структура личности современников Иова или Софокла и теперешнего жителя Нью-Йорка примерно одинакова. Как он считает, для развития любого человека западного общества типичны следующие черты: забота родителей в раннем детстве, а затем многочисленные табу и системы контроля над импульсами, порождающие враждебное отношение и агрессию. Обычно при этом существует жесткая система послушания родителям со своими наградами и наказаниями, которые позволяли управлять системой запретов и той агрессией, которую эти запреты вызывали. По мнению Кардинера, в течение средних веков подобный контроль осуществлялся за счет неизменной композиции семьи, с помощью власти феодального господина, а также посредством религиозной системы посмертных наград и наказаний. Послушание семье, феодалу и церкви снижало тревогу человека.

Когда в эпоху Ренессанса подобные средства контроля оказались неэффективными, их заменила забота о социальном благополучии (успех, престиж). Этому способствовало развитие наук и возникновение капитализма. Ценность человека стала зависеть от престижного положения в обществе; человек стал бороться против внутреннего напряжения и тревоги с помощью стремления к успеху, который равнозначен социальному благополучию. Враждебные отношения в обществе и агрессия, над которыми потеряли контроль церковь, семья и феодальная система, стали мотивом соревнования, с помощью которого человек пытается утвердить ценность своего Я.

Мне хочется сделать одно замечание относительно утверждения Кардинера, что со времен Иова до наших дней личность западного человека претерпела сравнительно мало изменений. Действительно, если говорить о базовой структуре личности, то между греком, жившим за пять веков до нашей эры, и современным жителем Нью-Йорка больше общего, чем между кем-либо из них и эскимосом. Но нам очень важно понять, почему на протяжении своей истории западный человек менялся. Мы уже цитировали вопрос Манхейма: “Почему средние века и эпоха Ренессанса порождают такие разные типы людей?” Возможно, сама концепция “базовой структуры личности” не позволяет понять, как меняется структура характера в различные периоды истории. Но главная проблема заключается в том, что Кардинер игнорирует историческую относительность любых представлений, в том числе и тех представлений, на которых базируется современная психология. Я уже говорил о том, что без чувства исторической относительности нет подлинного исторического сознания.

Просмотров: 837
Категория: Библиотека » Психотерапия и консультирование


Другие новости по теме:

  • ЧЕЛОВЕК. Л.Б.Шульц  (КГСХА). В  ПОИСКАХ  НОВЫХ  АВТОРИТЕТОВ, ИЛИ  ХРОМАЯ  МЕТОДОЛОГИЯ - Отражения. Труды по гуманологическим проблемам - А. Авербух - Синергетика
  •  БЫТИЕ. ТЕЗИСЫ  К ТЕМЕ "КРУГЛОГО СТОЛА": УЧЕНИЕ СВЯЩЕННЫХ ПИСАНИЙ И ПРОБЛЕМЫ  СОВРЕМЕННОГО ЧЕЛОВЕКА. Р.И.Албаков - Отражения. Труды по гуманологическим проблемам - А. Авербух - Синергетика
  • 1.4. "Человек дела" и "человек настроения" как относительные характеристики - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • §1. Моделирование эмоциональной динамики человека - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • Н. Д. Кондратьев. ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ      СТАТИКИ И ДИНАМИКИ. (Предварительный эскиз) - СОЦИО-ЛОГОС - Неизвестен - Философия как наука
  • К  ВОПРОСУ  О  СТАНОВЛЕНИИ  ПОНЯТИЯ "КУЛЬТУРА" У  Э. ФРОММА. А.А. Максименко (КГТУ) - Отражения. Труды по гуманологическим проблемам - А. Авербух - Синергетика
  • ГЛАВА 4. Отношение человека к человеку (мораль и этика) - Человек и мир - Рубинштейн С. Л.
  • Глава XI. Русла и джокеры. Новый подход к прогнозу поведения сложных систем и катастрофических явлений - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • §5. Когда сложная динамика может быть предсказуема? Русла и джокеры - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • §3. Россия в области управления риском и обеспечения безопасности. Не позади, а впереди мирового сообщества - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • §6. Быстрые и медленные бедствия и чрезвычайные ситуации. Необходимость изменения подхода к ним: хирургия и терапия - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • ГЛАВА 8. Познавательное отношение человека к бытию - Человек и мир - Рубинштейн С. Л.
  • 1.8. Некоторые практические рекомендации, которые следуют из модели динамики эмоции страха - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • 4.2. Особенности уравнения Хатчинсона с двумя запаздываниями и с малой миграцией - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • ГЛАВА 5. Проблема человеческого существования и любовь человека к человеку - Человек и мир - Рубинштейн С. Л.
  • Глава 16. Найдите себя и будьте самим собой. Помните, что нет на земле человека такого же как вы. - Как преодолеть чувство беспокойства - Дейл Карнеги
  • §6. Состояние и опыт организации и автоматизации управления в условиях ЧС - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • ГЛАВА 7. Эстетическая тема (мотив) в жизни человека - Человек и мир - Рубинштейн С. Л.
  • 5. Проблема нормы и аномалии в развитии и поведении человека (или введение в психологическую теорию относительности). - Психологические концепции развития человека. Теория самоактуализации - Вахромов Е.Е
  • 3.1. Технология планирования работ по предупреждению и ликвидации ЧС - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • §2. Структура и функции системы управления - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • 4. Самоактуализация в контексте жизненного пути человека. - Психологические концепции развития человека. Теория самоактуализации - Вахромов Е.Е
  • Глава 1. Общие представления о состояниях человека - Психофизиология состояний человека - Ильин Е. П.
  • 4. ВНИМАНИЕ КАК ОСНОВНАЯ ЭНЕРГИЯ ЧЕЛОВЕКА - Обитаемый человек. Терапевтическое исследование личности - Польстер Ирвин
  • 2.     ОБРАТНАЯ СТОРОНА HE-ПОВСЕДНЕВНОГО - СОЦИО-ЛОГОС - Неизвестен - Философия как наука
  • Глава IX. Циклические риски и системы с запаздыванием - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • Глава XI. Системы управления в чрезвычайных ситуациях - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • 2. Типы редукций и заблуждений      - Проблема Абсолюта и духовной индивидуальности в философском диалоге Лосского, Вышеславцева и Франка - С. В. Дворянов - Философы и их философия
  • 3.4. Комплекс мер по совершенствованию системы предупреждения и ликвидации ЧС - Управление риском. Риск. Устойчивое развитие. Синергетика - Неизвестен - Синергетика
  • 3.     ПОВСЕДНЕВНОЕ ПОД ПРЕССОМ УНИВЕРСАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ - СОЦИО-ЛОГОС - Неизвестен - Философия как наука



  • ---
    Разместите, пожалуйста, ссылку на эту страницу на своём веб-сайте:

    Код для вставки на сайт или в блог:       
    Код для вставки в форум (BBCode):       
    Прямая ссылка на эту публикацию:       





    Данный материал НЕ НАРУШАЕТ авторские права никаких физических или юридических лиц.
    Если это не так - свяжитесь с администрацией сайта.
    Материал будет немедленно удален.
    Электронная версия этой публикации предоставляется только в ознакомительных целях.
    Для дальнейшего её использования Вам необходимо будет
    приобрести бумажный (электронный, аудио) вариант у правообладателей.

    На сайте «Глубинная психология: учения и методики» представлены статьи, направления, методики по психологии, психоанализу, психотерапии, психодиагностике, судьбоанализу, психологическому консультированию; игры и упражнения для тренингов; биографии великих людей; притчи и сказки; пословицы и поговорки; а также словари и энциклопедии по психологии, медицине, философии, социологии, религии, педагогике. Все книги (аудиокниги), находящиеся на нашем сайте, Вы можете скачать бесплатно без всяких платных смс и даже без регистрации. Все словарные статьи и труды великих авторов можно читать онлайн.







    Locations of visitors to this page



          <НА ГЛАВНУЮ>      Обратная связь