|
|
СЫНУ МОЕМУ АЛЕКСАНДРУ - С того берега - А.И. Герцен - Сочинения и рассказыДруг мой Саша! Я посвящаю тебе эту книгу, потому что я ничего не писал лучшего и, вероятно, ничего лучше не напишу; потому что я люблю эту книгу, как памятник борьбы, в которой я пожертвовал многим, но не отвагой знания; потому, наконец, что я нисколько не боюсь дать в твои отроческие руки этот, местами дерзкий, протест независимой личности против воззрения устарелого, рабского и полного лжи, против нелепых идолов, принадлежащих иному времени и бессмысленно доживающих свой век между нами, мешая одним, пугая других. Я не хочу тебя обманывать: знай истину, как я её знаю; тебе эта истина пусть достанется не мучительными ошибками, не мертвящими разочарованиями, а просто по праву наследства. В твоей жизни придут иные вопросы, иные столкновения. .. в страданиях, в труде недостатка не будет. Тебе 15 лет,— и ты уже испытал страшные удары. Не ищи решений в этой книге, — их нет в ней, их вообще нет у современного человека. То, что решено, то кончено, а грядущий переворот только что начинается. Мы не строим, мы ломаем; мы нс возвещаем нового откровения, а устраняем старую ложь. Современный человек, печальный верховный жрец, ставит только мост, — иной, неизвестный, будущий пройдёт по нём. Ты, может, увидишь его... не останься на старом берегу... Лучше с ним погибнуть нежели спастись в богадельне реакции. Религия грядущего общественного пересоздания — одна религия, которую я завещаю тебе. Она без рая, без вознаграждений, кроме собственного сознания, кроме совести.., Иди в своё время проповедывать сё к нам, домой: там любили когда-то мой язык и, может, вспомнят меня. Я благословляю тебя на этот путь во имя человеческого разума, личной свободы и братской любви! Твой отец. Твикнем, 1 января 1855. «Vom andern Ufer» — первая книга, изданная мною на Западе; ряд статей, составляющих её, был написан по-русски в 1848 и 49 году. Я их сам продиктовал молодому литератору Каппу по-немецки. Теперь многое не ново в ней. Пять страшных лет научили кое-чему самых упорных людей, самых нераскаянных грешников нашего берега. В начале 1850 г. книга моя сделала много шума в Германии; её хвалили и бранили с ожесточением, и рядом с отзывами, больше нежели лестными, таких людей, как Юлиус Фребель, Якоби, Фальмерайер, люди, талантливые и добросовестные с негодованием нападали на неё. Меня обвиняли в проповедывании отчаяния, в незнании народа, в «раздражении влюбленного» против революции, в неуважении к демократии, к массам, к Европе... Второе декабря ответило им громче меня. В 1852 г. я встретился в Лондоне с самым остроумным противником моим, с Зольгером, — он укладывался, чтоб скорей ехать в Америку, в Европе, казалось ему, делать нечего. «Обстоятельства, — заметил я, — кажется, убедили вас, что я был не вовсе неправ?» — «Мне не нужно было столько, — отвечал Зольгер, добродушно смеясь, — чтобы догадаться, что я тогда писал большой вздор». Несмотря на это милое сознание, общий вывод суждений, оставшееся впечатление были скорее против меня. Не выражает ли это чувство раздражительности близость опасности, страх перед будущим, желание скрыть свою слабость, капризное, окаменелое старчество? ...Странная судьба русских — видеть дальше соседей, видеть мрачнее и смело высказывать своё мнение, — русских, этих «немых», — как говорил Мишле. Вот что писал гораздо прежде меня один из наших соотечественников: «Кто более нашего славил преимущества XVIII века, свет философии, смягчение нравов, всеместное распространение духа общественности, теснейшую и дружелюбнейшую связь народов, кротость правлений? ...Хотя и являлись ещё некоторые чёрные облака на горизонте человечества, но светлый луч надежды златил уже края оных... Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нём последует соединение теорий с практикою, умозрения с деятельностью. ...Где теперь сия утешительная система? Она разрушилась в своём основании; XVIII век кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтобы лечь в неё с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки! «Кто мог думать, ожидать, предвидеть? Где люди, которых мы любили? Где плод науки и мудрости? Век просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени, среди убийств и разрушений не узнаю тебя! «Мизософы торжествуют. Вот плоды вашего просвещения, говорят они, вот плоды ваших наук, да погибнет философия. — И бедный, лишённый отечества, и бедный, лишённый крова, отца, сына или друга, повторяет: да погибнет! «Кровопролитие не может быть вечно. Я уверен, рука, секущая мечом, утомится; сера и селитра истощатся в недрах земли, и громы умолкнут, тишина рано или поздно настанет, но какова будет она? — Есть ли мёртвая, хладная, мрачная... «Падение наук кажется мне не только возможным, но даже неминуемым, даже близким. Когда же падут они; когда их великолепное здание разрушится, благодетельные лампады угаснут,—что будет? Я ужасаюсь и чувствую трепет в сердце. Положим, что некоторые искры и спасутся под пеплом; положим, что некоторые люди и найдут их и осветят ими тихие, уединённые свои хижины, — но что же будет с миром? . . «Я закрываю лицо своё! «Ужели род человеческий доходил в наше время до крайней степени возможного просвещения и должен снова погрузиться в варварство и снова мало-по-малу выходить из оного, подобно Сизифову камню", который, будучи вознесён на верх горы, собственной тяжестью скатывается вниз и опять рукою вечного труженика на гору возносится? — Печальный образ! «Теперь мне кажется, будто самые летописи доказывают вероятность сего мнения. Нам едва известны имена древних азиатских народов и царств, но по некоторым историческим отрывкам можно думать, что сии народы были не варвары... Царства разрушались, народы исчезали, из праха их рождались новые племена, рождались в сумраке, в мерцании, младенчествовали, учились и славились. Может быть. Зоны погрузились в вечность, и несколько раз сиял день в умах людей, и несколько раз ночь темнила души, прежде нежели воссиял Египет. «Египетское просвещение соединяется с греческим. Римляне учились в сей великой школе. «Что же последовало за сею блестящею эпохой? Варварство многих веков. «Медленно редела, медленно прояснялась сия густая тьма. Наконец, солнце наук воссияло. Добрые и легковерные человеколюбцы заключали от успехов к успехам, видели близкую цель совершенства и в радостном упоении восклицали: берег! Но вдруг небо дымится и судьба человечества скрывается в грозных туманах! О, потомство! Какая участь ожидает тебя? «Иногда несносная грусть теснит моё сердце, иногда упадаю на колена и простираю руки свои к невидимому... Нет ответа!—Голова моя клонится к сердцу...» «Вечное движение в одном кругу, вечное повторение, вечная смена дня с ночью и ночи с днём. Капля радостных и море горестных слёз. Мой друг! на что жить мне, тебе и всем? На что жили предки наши? На что будет жить потомство? «Дух мой уныл, слаб и печален!» Эти выстраданные строки, огненные и полные слез, были писаны в конце девяностых годов — Н. М. Карамзиным. Введением к русской рукописи были несколько слов, обращенных к друзьям на Руси. Я не счёл нужным повторять их в немецком издании, — вот они. Категория: Библиотека » Философия Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|