ПЕРЕД ГРОЗОЙ (Разговор на палубе) - С того берега - А.И. Герцен - Сочинения и рассказы

...Я согласен, что в вашем взгляде много смелости, силы, правды, много юмору даже, но принять его не могу; может, это дело организации, нервной системы. У вас не будет последователей, пока вы не научитесь переменять кровь в жилах.

— Быть может, однако, мой взгляд начинает вам нра­виться, вы отыскиваете физиологические причины, обра­щаетесь к природе.

— Только наверное не для того, чтоб успокоиться, отде­латься от страданий, смотреть в безучастном созерцании с высоты олимпического величия, как Гете, на треволнен­ный мир и любоваться брожением этого хаоса, бессильно стремящегося установиться.

— Вы становитесь злы, но ко мне это не относится; если я старался уразуметь жизнь, у меня в этом не было ника­кой цели, мне хотелось что-нибудь узнать, мне хотелось заглянуть подальше; всё слышанное, читанное не удовле­творяло, не объясняло, а, напротив, приводило к противоре­чиям или к нелепостям. Я не искал для себя ни утешения, ни отчаяния, и это, потому что был молод; теперь я всякое мимолетное утешение, всякую минуту радости ценю очень дорого: их остаётся всё меньше и меньше. Тогда я искал только истины, посильного понимания; много ли уразумел, много ли понял, не знаю. Не скажу, чтоб мой взгляд был особенно утешителен, но я стал спокойнее, перестал сердиться на жизнь за то, что она не дает того, чего не может дать, вот всё, выработанное мною.

    — Я, с своей стороны, не хочу перестать ни сердиться, ни страдать; это такое человеческое право, что я и не ду­маю поступиться им; моё негодование—мой протест; я не хочу мириться.                               

   — Да и не с кем. Вы говорите, что вы не хотите перестать страдать: это значит, что вы не хотите принять истины, так как она откроется вашей собственной мыслим; может, она и не потребует от вас страданий; вы вперёд  отрекаетесь от логики, вы предоставляете себе по выбору принимать и отвергать последствия. Помните того англича­нина, который всю жизнь не признавал Наполеона импера­тором, что тому не помешало два раза короноваться. В та­ком упорном желании оставаться в разрыве с миром — не только непоследовательность, но бездна суетности; чело­век любит эффект, ролю, — особенно трагическую: стра­дать хорошо, благородно, предполагает несчастий Это ещё нс всё,—сверх суетности, тут бездна трусости. Не серди­тесь за слово; из-за боязни узнать истину, многие предпо­читают страдание разбору; страдание отвлекает, занимает, утешает... да, да, утешает; а главное, как всякое занятие, оно мешает человеку углубляться в себя, в жизнь. Паскаль говорил, что люди играют в карты для того, чтоб не оставаться с собой наедине. Мы постоянно ищем таких или других карт, соглашаемся даже проигрывать, лишь бы забыть дело. Наша жизнь — постоянное бесима от себя; точно угрызения совести преследуют, пугают нас. Как только человек становится на свои ноги, он начинает кричать, чтоб не слыхать речей, раздающихся внутри: ему грустно,—он бежит рассеяться; ему нечего, делать,—он выдумывает занятие; от ненависти к одиночеству он дружит со всеми, всё читает, интересуется чужими делами, наконец, женится на скорую руку. Тут гавань: семейный мир и семейная война не дадут много места мысли, семейному человеку как-то неприлично много думать, он не должен быть настолько празден. Кому и эта жизнь не удалась, тот напивается допьяна всем на свете — вином, нумизмати­кой, картами, скачками, женщинами; скупостью, благодея­ниями, ударяется в мистицизм, идёт в иезуиты, налагает на себя чудовищные труды, и они ему, всё-таки, легче ка­жутся, нежели какая-то угрожающая истина, дремлющая внутри его. В этой боязни исследовать, чтобы не увидать вздор исследуемого, в этом искусственном недосуге, в этих поддельных несчастиях, усложняя каждый шаг вымышлен­ными путями, мы проходим по жизни спросонья и умираем в чаду нелепости и пустяков, не пришедши путём в себя. Престранное дело: во всём, не касающемся внутренних жизненных вопросов, люди умны, смелы, проницательны; они считают себя, например, посторонними природе и изу­чают её добросовестно; тут другая метода, другой приём. Не жалко ли так бояться правды, исследования? Положим, что много мечтаний поблёкнет; будет не легче, а тяжело.— всё же нравственнее, достойнее, мужественнее не ребя­читься. Если б люди смотрели друг на друга, как смотрят на природу, смеясь, сошли бы они с своих пьедесталей и курульных кресел, взглянули бы на жизнь проще, пере­стали 6ы выходить из себя за то, что жизнь не исполняет их гордые приказы и личные фантазии. Вы, например, ждали от жизни совсем не то, что она вам дала; вместо того, чтоб оценить то, что она вам дала, вы негодуете на неё. Это негодование, пожалуй, хорошо, острая закваска, влекущая человека вперёд, к деятельности, к движению; но ведь, это один начальный толчок; нельзя же только негодовать, проводить всю жизнь в оплакивании неудач, в борьбой досаде. Скажите откровенно: чем вы искали убедиться, что требования ваши истинны?

 — Я их не выдумывал, они невольно родились в моей груди; чем больше я размышлял о них потом, тем яснее раскрывалась мне их справедливость, их разумность, — вот мои доказательства. Это вовсе не уродство, не помешательство; тысячи других, всё наше поколение страдает почтя так же, больше или меньше, смотря по обстановке, по степени развития, и тем больше, чем больше развития. Повсюдная скорбь — самая резкая характеристика нашего времени; тяжёлая скука налегла на душу современного че­ловека, сознание нравственного бессилия его томит, отсутствие доверия к чему бы то ни было старит его прежде времени. Я на вас смотрю, как на исключение, да и, сверх того, не равнодушие мне подозрительно: оно сбивается на охладившееся отчаяние, на равнодушие человека, который потерял не только надежду, но и безнадёжность; это— неестественный покой. Природа, истинная во всём, что делает, как вы повторяли несколько раз, должна быть истинна и в этом явлении скорби, тягости; всеобщность его даёт ему некоторое право. Сознайтесь, что именно с вашей точки зрения довольно трудно возражать на это.

— На что же непременно возражать; я ничего лучше не прошу, как соглашаться с вами. Тягостное состояние, о котором вы говорите, очевидно и, конечно, имеет право на историческое оправдание и ещё более на то, чтоб сыскать выход из него. Страдание, боль, это—вызов на борьбу, это сторожевой крик жизни, обращающий внимание на опасность. Мир, в котором мы живём, умирает, то-есть те формы, в которых проявляется жизнь: никакие лекарства не действуют более на обветшалое тело его; чтоб легко вздохнуть наследникам, надобно его похоронить, а люди хотят непременно его вылечить и задерживают смерть. Вам, верно, случалось видеть удручающую грусть, томительную, тревожную неизвестность, которая распространяется в доме, где есть умирающий: отчаяние усиливается надеждой, нервы у всех натянуты, здоровые больны, дела не идут. Смерть больного облегчает душу оставшихся; льются слёзы, но нет более убийственного ожидания, несчастие перед глазами, во весь рост, безвозвратное, отрезавшее все надежды, и жизнь начинает врачевать, примирять, брать новый оборот. Мы живём во время большой нерудной , агонии, это достаточно объясняет нашу тоску, К тому же, предшествовавшие века особенно воспитали в нас грусть, болезненное томление. Три столетия тому назад все простое, здоровое, жизненное было ещё подавлено; мысль едва осмеливалась поднимать свой голос, сё положение было похоже на положение жидов в средних веках,—лукавое, по необходимости, рабское, озирающееся. Под этими влиянием сложился ваш ум, он вырос, возмужал внутри этой нездоровой сферы: от католического мистицизма он естественно перешёл в идеализм и сохранил боязнь всего естественного, угрызения обманутой совести, притязания на невозможные блага; он остался при разладе с жизнью, при романтической тоске, он воспитал се6я в страдания и разорванность. Давно ли мы, застращанные с детства, перестали отказываться от самых невинных побуждений? давно ли мы перестали содрогаться, находя внутри своей души страстные порывы, не взошедшие в каталог романтического тарифа? Вы давеча сказали, что мучащие нас требования развились естественно; оно и так, и нет, — всё естественно: золотуха очень естественно происходит от дурного питанья, от дурного климата, но мы её всё же считаем чем-то чужим организму. Воспитание поступает с нами, как отец Аннибала со своим сыном: оно берёт обет прежде сознания, опутывает нас нравственной кабалой, которую мы считаем обязательною, по ложной деликатности, по трудности отде­латься от того, что привито так рано, наконец, от лени ра­зобрать, в чём дело. Воспитание нас обманывает прежде, нежели мед. в состоянии понимать, уверяет в невозможном детей, открывает им свободное и прямое отношение к пред­мету. Подрастая, мы видим, что ничто не ладится: ни мысль, ни быт; что то, на что нас учили опираться, гнило, хрупко, а от чего предостерегали, как от яда, целебно; за­битые и одураченные, приученные к авторитету и указке, мы .выходим с летами на волю, каждый своими силами до­бирается до истины, борясь, ошибаясь. Томимые желанием знать, мы подслушиваем у дверей, стараемся разглядеть в щель; кривя душой, притворяясь, мы считаем правду за порок и презрение ко лжи — за дерзость. Мудрено ли после этого, что мы не умеем уладить ни внутреннего, ни внешнего быта, — лишнее требуем, лишнее жертвуем, пре­небрегаем возможным и негодуем за то, что невозможное нами пренебрегает; возмущаемся против естественных усло­вий жизни и покоряемся произвольному вздору. Вся наша цивилизация Какова: она выросла в нравственном междо­усобии; вырвавшись из школ и монастырей, она не вышла в жизнь, а прошлась по ней, как Фауст, чтоб посмотреть, порефлектировать и потом удалиться от грубой толпы в го­стиные, в академию, в книги. Она совершила весь свой путь с двумя знаменами в руках: «романтизм для сердца» было написано на одном, «идеализм для ума» — на другом. Вот откуда идёт большая доля неустройства в нашей жизни. Мы не любим простого, мы не уважаем природу по преданию ,хотим  распоряжаться ею, хотим лечить заговариванием и удивляемся, что больному не лучше; физика нас оскорбляет своей независимой самобытностью, нам хочется алхимии, магии; а жизнь и природа равнодушно идут своим путём, Покоряясь человеку по мере того, как он выучивается дей­ствовать их же средствами.

— Вы, кажется, меня считаете немецким поэтом, и то ещё прошлой эпохи, которые сердились за то, что у них есть тело, за то, что они едят, и искали неземных дев, «иную природу, другого солнца». Мне не хочется ни маги», ни мистерии, а просто — выйти из того состояния Души, кото­рое вы сейчас представили в десять раз резче меня; выйти из нравственного бессилия, из жалкой неприлагаемости убеждений, из хаоса, в котором, наконец, мы перестали по­нимать, кто враг и кто друг; мне противно видеть, куда ни обернусь, или пытаемых, или пытающих. Какое колдовство нужно на то, чтоб растолковать людям, что ониксами вино­ваты в том, что им так скверно жить, — объяснить им, на­пример, что не надобно грабить нищего, что противно объедаться возле умирающего с голоду, что убийство равно отвратительно ночью на большой дороге, тайком и днем, открыто, на большой площади, при барабанным бое; что одно говорить, а другое делать — подло... словом, все те новые истины, которые говорят, повторяют, печатают со времён семи греческих мудрецов ", да и тогда, я- думаю, они уже были очень стары. Моралисты, попы гремят с кафедр, толкуют о нравственности, о грехах, читают евангелие, чи­тают Руссо, — никто не возражает, и никто не исполняет.

—По совести, жалеть об этом нечего. Все эти учения и проповеди по большей части неверны, неудобоисполнимы и сбивчивее простого обычного быта. Беда в том, что мысль забегает всегда далеко вперёд, народы не поспевают за своими учителями; возьмите наше время: несколько чело­век коснулось переворота, который совершить не в силах ни они сами, ни народы. Передовые думали, что стоит сказать: «брось род твой и иди за нами» — всё и двинется; они ошиблись,—народ их так же мало знал, как они его: им не поверили. Не замечая, что за ними никого нет, эти люди предводительствовали, шли вперёд; спохватившись, они стали кричать отставшим, махать, звать их, осыпать упрё­ками,—но поздно, слишком далеко, голоса не достаёт, да и язык их не тот, которым говорят массы. Нам больно сознаться, что мы живём в мире, выжившем из ума, дряхлом, истощённом, у которого явным образом не достаёт силы и поведения, чтоб подняться на высоту собственной мысли; нам жаль старый мир, мы к нему привыкли, как к роди­тельскому дому, мы поддерживаем его, стараясь его раз­рушить, и прилаживаем к своим убеждениям его неспособ­ные формы, не видя, что первая йота их — его смертный приговор. Мы носим платья, шитые не по нашей мерке, а по мерке наших прадедов; мозг наш образовался под влия­нием предшествующих обстоятельств, он многого не осили­вает, многое видит под ложным углом. Люди с таким трудом добились до современного быта, он им кажется .такою счастливою пристанью после безумия феодализма и тупого гнёта, следовавшего за ним, что они боятся изме­нять его, они отяжелели в его формах, обжились в них, при­вычка заменила привязанность, горизонт сжался. . . размах мысли сделался мал, воля ослабла.

— Прекрасная картина; добавьте, что возле этих удо­влетворённых, которым современный порядок по плечу, с одеон стороны бедный, неразвитый народ, одичалый, отсталый, голодный в безвыходной борьбе с нуждой, в из­нуряющей работе, которая не может его пропитать; а с дру­гой, — мы, неосторожно забежавшие вперёд, землемеры, вбивающие вехи нового мира и которые никогда не увидим даже выведенного фундамента. От всех упований, от всей жизни, которая прошла между рук (да ещё как прошла!), если что-нибудь осталось, то это — вера в будущее; когда-нибудь, долго после нашей смерти, дом, для которого мы расчистили место, выстроится, и в нём будет удобно и хо­рошо. .. другим.

— Впрочем, нет причины думать, что новый мир будет строиться по нашему плану.

.. .Молодой человек сделал недовольное движение голо­вой и посмотрел с минуту на море, — совершеннейший штиль продолжался; тяжёлая туча едва двигалась над го­ловами так низко, что дым парохода, стелясь, мешался с ней; море было черно, воздух не освежал.

— Вы со мною поступаете, — сказал он, помолчав, — так, как разбойники с путешественниками: ограбивши у меня всё, вам кажется ещё мало, вы добираетесь до последнего рубища, которое меня предохраняет от стужи, до моих волос; вы заставили меня сомневаться во многом, у меня оставалось будущее, — вы отнимаете его, вы грабите мои надежды, вы убиваете сны, как Макбет .

— А я думал, что я больше похож на хирурга, который вырезывает дикое мясо.

— Пожалуй, это ещё лучше: хирург отрезывает боль­ную часть тела, не заменяя её здоровой.

— И по дороге спасает человека, освобождая его от тя­жёлых уз застарелой болезни.

— Знаем мы ваше освобождение. Вы отворяете двери темницы и хотите вытолкнуть колодника в степь, уверяя его, что он свободен; вы ломаете Бастилию, но не воздви­гаете ничего взамен острога, — остаётся одно пустое место.

— Это было бы чудесно, если б было так, как вы гово­рите; худо то, что развалины, мусор мешают на каждом шагу.

— Чему мешают? Где, в самом деле, наше призвание, где наше знамя? Во что мы верим, во что не верим?

— Верим во всё, не верим в себя; вы ищете найти знамя, а я ищу потерять его; вы хотите указку, а мне кажется, что в известный возраст стыдно читать с указкой. Вы сейчас сказали, что мы вбиваем вехи новому миру. . .

— И их вырывает из земли дух отрицания и разбора. Вы несравненно мрачнее меня смотрите на мир и утешаете только для того, чтоб ещё ужаснее выразить современную тягость. Если и будущее не наше, тогда вся наша цивили­зация — ложь, мечта пятнадцатилетней девочки, над ко­торой она сама смеется в двадцать пять лет; наши труды — вздор, наши усилия смешны, наши упования похожи на ожидания дунайского мужика. Впрочем, может быть, вы то и хотите сказать, чтоб мы бросили нашу  цивилизацию, отказались от неё, воротились бы к отставшим?

— Нет, отказаться от развития невозможною.  Как сде­лать, чтоб я не знал того, что знаю? Наша цивилизация — лучший цвет современной жизни, кто же поступится своим развитием? Но какое же это имеет отношение к осущест­влению наших идеалов, где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?

— Стало быть, наша мысль привела нас к несбыточным надеждам, к нелепым ожиданиям; с ними, как с последним плодом наших трудов, мы захвачены волнами на ко который тонет. Будущее не наше, в настоящем нам дела; спасаться некуда, мы с этим кораблём связаны на живот и на смерть; остаётся, сложа руки, ждать, пока вода  зальет, а кому скучно, кто поотважнее, тот может бро­ситься в воду.

— Я нечего лучше не прошу, но только есть разница между спасаться вплавь и топиться. Судьба молодых лю­дей, которых вы напомнили этой песнью, страшна; сугубые страдальцы, мученики без веры, смерть их пусть падёт на страшную среду, в которой они жили, пусть обличает её, позорит; но кто же вам сказал, что нет другого выхода, другого спасения из этого мира старчества и агонии, как смерть? Вы оскорбляете жизнь. Оставьте мир, к которому вы не принадлежите, если вы действительно чувствуете, что он  вам чужд. Его не спасём, — спасите себя от угро­жающих развалин; спасая себя, вы спасёте будущее. Что вы имеете общего с этим миром? его цивилизацию? но, ведь, она теперь принадлежит вам, а не ему, он произвёл её, или, лучше сказать, из него произвели её, он не грешен даже в понимании её; его образ жизни? он вам ненавистен, да и, по правде, трудно любить такую нелепость. Ваши страдания? он и не подозревает; ваши радости ему не зна­комы; вы молоды — он стар; посмотрите, как он осунулся в своей изношенной, аристократической ливрее, особенно после тридцатого года лицо его подёрнулось матовой землистостью. Бессильно усили­вается он иногда ещё раз схватить жизнь, ещё раз овладеть ею, отделаться от болезни, насладиться, — не может, и впадает в тяжкий, горячечный полусон. Тут толкуют о фа­ланстерах, демократиях, социализме; он слушает и ничего не понимает, иногда улыбается таким речам, покачивая  головою и вспоминая мечты, которым и он верил когда-то, потом взошёл в разум и давно не верит... Оттого-то, он старчески равнодушно смотрит на коммунистов и иезуитов, на пасторов и якобинцев, на братьев Ротшильдов  и на умирающих с голоду; он смотрит на всё, несущееся перед глазами, сжавши в кулак несколько франков, за которые готов умереть или сделаться убийцей. Оставьте старика доживать, как знает, свой век в богадельне, — вы для него ничего не сделаете.

— Это не так легко, не говоря о том, что оно противно. Куда бежать? Где эта новая Пенсильвания, готовая.. ?

— Для старых построек из нового кирпича? Вильям Пенн  вёз с собою старый мир на новую почву; Северная Америка — исправленное издание прежнего текста, не более. А христиане в Риме перестали быть римлянами, — этот внутренний отъезд полезнее.

— Мысль сосредоточиться в себе, оторвать пуповину, связующую нас с родиной, с современностью, пропове­дуется давно, но плохо осуществляется; она является у лю­дей после всякой неудачи, после каждой утраченной веры, на неё опирались мистики и масоны, философы, и иллюми­наты; все они указывали на внутренний отъезд, никто не уехал. Руссо? — и тот отворачивался от мира; страстно любя его, он отрывался от него, потому что не мог быть без него. Ученики его продолжали его жизнь в конвенте, боролись, страдали, казнили других, снесли свою голову на плаху, но нс ушли ни вон из Франции, ни вон из кипев­шей деятельности.

— Их время нисколько не было похоже на наше. У них впереди была бездна упований. Руссо и его ученики вооб­ражали, что если их идеи братства не осуществляются, то это от материальных препятствий, — там сковано слово, тут действие невольно, — и они, совершено последовательно, шли грудью против всего, мешавшего их идее; за­дача была страшная, гигантская, но они победили. Побе­дивши, они думали: вот теперь-то. . . но теперь-то их повели на гильотину, и это было самое лучшее, что могло с ними случиться: они умерли с полной верой, их унесла бурная волна среди битвы, труда, опьянения; они были уверены, что когда возвратится тишина, их идеал осуществится без них, но осуществится. Наконец, этот штиль пришёл. Какое счастье, что все эти энтузиасты давно были схоронены! им бы пришлось увидеть, что дело их не подвинулось ни на вершок, что их идеалы остались идеалами, что недостаточно разобрать по камешку Бастилию, чтоб сделать  колодников свободными людьми. Вы сравниваете нас с ними, забывая, что мы знаем события пятидесяти лет, прошедших после их смерти, что мы были свидетелями, как все упования теоретических умов были осмеяны, как демоническое на­чало истории нахохоталось над их наукой, мыслью, теорией, как оно из республики сделало Наполеона, из революции 1830 г. — биржевой оборот. Свидетели всего бывшего, мы не можем иметь надежды наших предшественников. Глубже изучивши революционные вопросы, мы требуем теперь и больше и шире того, что они требовали, а и их-то требования остались тою же неприлагаемостью как были. С одной стороны, вы видите логическую последователь­ность мысли, её успех; с другой, — полное бессилие её над миром глухим, немым, бессильным схватить мысль спасения так, как она высказывается ему, — потому ли, что она дурно высказывается, или потому, что имеет только теоре­тическое, книжное значение, как, например, римская фило­софия, не выходившая никогда из небольшого круга обра­зованных людей.

— Но кто же, по-вашему, прав? мысль ли теоретиче­ская, которая точно так же развилась и сложилась исто­рически, но сознательно, или факт современного мира, отвергающий мысль и представляющий, так же, как она. необходимый результат прошедшего?

— Оба совершенно правы. Вся эта запутанность выходит из того, что жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадаю­щую с диалектикой чистого разума. Я помянул древний мир, — вот вам пример: вместо того, чтоб осуществлять республику Платона и политику Аристотеля, он осущест­вляет римскую республику и политику их завоевателей; вместо утопий Цицерона и Сенеки, — лангобардские граф­ства и германское право.

— Не пророчите ли вы и нашей цивилизации такую же гибель, как римской? — утешительная мысль и прекрасная перспектива...

— Не прекрасная и не дурная. Отчего вас удивляет мысль, которая до пошлости известна, что всё на свете преходяще?  Впрочем, цивилизации не гибнут, пока род человеческий продолжает жить без совершенного перерыва: у людей память хороша; разве римская цивилизация не жива для нас? а она точно так же, как ваша, вытяну­лась далеко за пределы окружавшей жизни, именно от этого она, с одной стороны, и расцвела так пышно, так великолепно, а с другой, — не могла фактически осущест­виться. Она принесла своё миру современному, она прино­сит многое вам, но ближайшее будущее Рима прозябало на других пажитях: в катакомбах, где прятались гонимые христиане, в лесах, где кочевали дикие германцы.

— Как же это в природе всё так целесообразно, а циви­лизация, высшее усилие, венец эпохи, выходит бесцельно из неё, выпадает из действительности и увядает, наконец, оставляя по себе неполное воспоминание? Между тем, человечество отступает назад, бросается в сторону и начи­нает сызнова тянуться, чтоб окончить таким же махровым цветом, — пышным, но лишённым семян. . . В вашей фило­софии истории есть что-то возмущающее душу: для чего эти усилия? жизнь народов становится праздной игрой. лепит, лепит по песчинке, по камешку, а тут опять всё рухнется на земь, и люди ползут из-под развалин, начинают снова расчищать место да строить хижины изо мха, досок и упавших капителей, достигая веками, долгим трудом па­дения. Шекспир не даром сказал, что история — скучная сказка, рассказанная дураком.

— Это уж такой печальный взгляд у вас. Вы похожи на тех монахов, которые при встрече ничего лучшего не нахо­дят сказать друг другу, как мрачное memento  mori , или на тех чувствительных людей, которые не могут вспомнить без слёз, «что люди родятся для того, чтоб умереть». Смо­треть на конец, а не на самое дело — величайшая ошибка. На что растению этот яркий, пышный венчик, на что этот упоительный запах, который пройдёт? совсем не нужно. Но природа вовсе не так скупа и не так пренебрегает мимоидущим, настоящим, она на каждой точке достигает всего, чего можно достигнуть, идет до нельзя, до запаха, до наслаждения, до мысли... до того, что разом касается до пределов развития и до смерти, которая осаживает, умеряет слишком поэтическую фантазию и необузданное творчество. Кто же станет негодовать на природу за то, что цветы ее утром распускаются, а вечером вянут, что она розе и лилии не умеет придавать прочности кремня? И этот-то бедный прозаический взгляд мы хотим принести в исторический мир! Кто ограничил цивилизацию одним прилагае­мым? где у неё забор? она бесконечна, как мысль, как искусство, она чертит идеалы жизни, она мечтает апофеозу своего собственного быта, но на жизни не лежит обязан­ность исполнять её фантазии и мысли, тем более, что это было бы только улучшенное издание того же, а жизнь лю­бит новое. Цивилизация Рима была гораздо выше и человечественнее, нежели варварский порядок; но в его нестрой­ности были зародыши развития тех сторон, которых вовсе не было в римской цивилизации, и варварство восторже­ствовало, несмотря ни на  Согрus  juris  сivil  ( свод римских законов ), ни на мудрое воззрение римских философов. природа рада до­стигнутому и домогается высшего; она не хочет обижать существующее; пусть оно живёт, пока есть силы, пока но­вое подрастает. Вот отчего так трудно произведения при­роды вытянуть в прямую линию, — природа ненавидит фрунт, она бросается во все стороны и никогда не идёт пра­вильным маршем вперёд. Дикие германцы были в своей непосредственности, потенциально, выше образованных римлян.

— Я начинаю подозревать, что вы поджидаете наше­ствие варваров и переселение народов.

— Я гадать не люблю. Будущего нет, его образует сово­купность тысячи условий, необходимых и случайных, да воля человеческая, придающая нежданные драматические развязки и театральные эффекты. История импровизируется, редко повторяется; она пользуется всякой нечаянностью, стучится разом в тысячу ворот, которые отопрутся... кто знает.

— Может, балтийские — и тогда Россия хлынет на Европу? — Может быть. — И вот мы, долго мудрствуя, пришли опять к беличьему  колесу, опять к согsi и ricorsi старика Вико. Опять возвратились к Рее, беспрерывно рождающей в страшных страданиях детей, которыми закусывает Сатурн. Рея только стала добросовестна и не подменивает ново­рождённых каменьями, да и не стоит труда: в числе их нет ни Юпитера, ни Марса .. . Какая цель всего этого? вы обходите этот вопрос, не решая его; стоит ли детям ро­диться для того, чтоб отец их съел, да вообще стоит ли игра свеч?

— Как не стоит! тем более, что не вы за них платите. Вас смущает, что не все игры доигрываются, но без этого они были бы нестерпимо скучны. Гете давным давно тол­ковал, что красота проходит, потому что только преходя­щее и может быть красиво, — это обижает людей. У чело­века есть инстинктивная любовь к сохранению всего, что ему нравится; родился, — так хочет жить во всю вечность; влюбился, — так хочет любить и быть любимым во всю жизнь, как в первую минуту признания. Он сердится на жизнь, видя, что в пятьдесят лет нет той свежести чувств, той звонкости их, как в двадцать. Но такая неподвижная стоячесть противна духу жизни, она ничего личного, инди­видуального не готовит в прок, она всякий раз вся изли­вается в настоящую минуту и, наделяя людей способностью наслаждения, насколько можно, не страхует ни жизни, ни наслаждения, не отвечает за их продолжение. В этом бес­прерывном движении всего живого, в этих повсюдных  переменах природа обновляется, живёт, ими она вечно молода. Оттого каждый исторический миг полон, замкнут по-своему, как всякий год с весной и летом, с зимой и осенью, с бу­рями и хорошей погодой. Оттого каждый период нов, свеж, исполнен своих надежд, сам в себе носит своё благо и свою скорбь, настоящее принадлежит ему; но людям этого мало, им хочется, чтоб и будущее было их.

— Человеку больно, что он и в будущем не видит при­стани, к которой стремится. Он с тоскливым беспокойством смотрит перед собою на бесконечный путь и видит, что так же далёк от цели, после всех усилий, как за тысячу лет, как за две тысячи лет.

— А какая цель песни, которую поёт певица? .. Звуки, звуки, вырывающиеся из её груди, звуки умирающие в ту минуту, как раздались. Если вы, кроме наслаждения ими, будете искать что-нибудь, выжидать иной цели, вы дождетесь, когда кантатриса  перестанет петь, и у вас останется воспоминание и раскаяние, что вместо того, чтоб слушай. вы ждали чего-то. . . Вас сбивают категории, которые дурно уловляют жизнь. Вы подумайте порядком: что эта цель — программа, что ли, или приказ? Кто его составил, кому он объявлен, обязателен он или нет? Если да, то—что мы куклы или люди, в самом деле, нравственно свободные су­щества иди колёса в машине? Для меня легче жизнь, а следственно, и историю, считать за достигнутую цель, не­жели за средство достижения. — То есть, просто, цель природы и истории—мы с вами ? ...

— Отчасти —да плюс настоящее всего существующего; тут всё входит: и наследие всех прошлых усилий и заро­дыши всего, что будет; вдохновение артиста и энергия гражданина, и наслаждение юноши, который в эту самую минуту пробирается где-нибудь к заветной беседке, где его ждет подруга, робкая и отдающаяся вся настоящему, не думая ни о будущем, ни о цели... и веселье рыбы, которая плещется, вот на месячном свете... и гармония всей Солнечной системы... словом, как после феодальных титулов, я смело могу поставить три «и прочая... и про­чая,.. и прочая...»

— Вы совершенно правы относительно природы, но мне кажется, вы забыли, что через все изменения и спутан­ности истории прошла красная нитка, связующая её в одно целое, эта нитка — прогресс, или, может быть, вы не при­нимаете и прогресс?

— Прогресс — неотъемлемое  свойство   сознательного развития, которое не прерывалось; это — деятельная па­мять и физиологическое усовершение людей общественной жизнью.

—- Неужели вы тут не видите цели? —Совсем  напротив, я тут вижу последствие. Если про­гресс цель, то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который, по мере приближения к нему тружеников, вместо награды пятится и, в утешение изнурённым и обречённым на гибель толпам, которые ему кричат: « Осужденные на смерть приветствуют тебя »,только и умеет ответить горькой насмешкой, что после их смерти будет прекрасно на земле. Неужели и вы обре­каете современных людей на жалкую участь кариатид, поддерживающих террасу, на которой когда-нибудь другие будут танцевать... или на то, чтоб быть несчастными ра­ботниками, которые по колено в грязи тащут барку с таинственным руном и с смиренной надписью «прогресс в будущем» на флаге? Утомлённые падают на дороге, другие со свежими силами принимаются за верёвки, а дороги, как вы сами сказали, остаётся столько же, как при начале, потому что прогресс бесконечен. Это одно должно было насторо­жить людей; цель, бесконечно далёкая, — не цель, а, если хотите, уловка; цель должна быть ближе, по крайней мере — заработанная плата или наслаждение в труде. Каждая эпоха, каждое поколение, каждая жизнь имели, имеют свою полноту, по дороге развиваются новые требо­вания, испытания, новые средства, одни способности усовершаются на счёт других, наконец, самое вещество мозга улучшается. . . Что вы улыбаетесь? . . да, да, церебрин улуч­шается... Как всё естественное становится вам ребром, удивляет вас, идеалистов, точно как некогда рыцари удив­лялись, что виланы  хотят тоже человеческих прав. Когда Гёте был в Италии, он сравнивал череп древнего быка с черепом наших быков и нашёл, что у нашего кость тоньше, а вместилище больших полушарий мозга пространнее; древний бык был, очевидно, сильнее нашего, а наш раз­вился в отношении к мозгу в своём мирном подчинении че­ловеку. За что же вы считаете человека менее способным к развитию, нежели быка? Этот родовой рост — не цель, как вы полагаете, а свойство преемственно продолжающе­гося существования поколений.     Цель для каждого поко­ления — оно само. Природа не только никогда не делает поколений средствами для достижения будущего, по она вовсе о будущем не заботится; она готова, как Клеопатра, распустить в вине жемчужину, лишь бы потешиться в на­стоящем: у неё сердце баядеры и вакханки.

— И, бедная, не может осуществить своего призвания! . . Вакханка на диете, баядера в трауре! .. В наше время она, право, скорее похожа на кающуюся Магдалину. Или,  мо­жет, мозг  выделался в сторону?

— Вы вместо насмешки сказали вещь, которая гораздо дельнее, нежели вы думаете. Одностороннее развитие всегда всегда влечёт за собою недоразвитость  других забытых сторон. Дети, слишком развитые в психическом отношения, дурно растут, слабы телом; веками неестественного быта мы воспитали себя в идеализм, в искусственную жизнь и разрушили равновесие. Мы были велики и сильны, даже счастливы в нашей отчуждённости, в нашем теоретическом блаженстве, а теперь перешли эту степень, и она стала для нас невыносима; между тем, разрыв с практическими сфе­рами сделался страшный; виноватых в этом нет ни с той, ни с другой стороны. Природа натянула все мышцы, чтоб перешагнуть в человеке ограниченность зверя, а он так перешагнул, что одной ногой совсем вышел из естествен­ного быта, — сделал он это потому, что он свободен. Мы столько толкуем о воле, так гордимся ею и в то же время. досадуем за то, что нас никто ее ведёт за руку, что оступаемся и несём последствия своих дел. Я готов повторить ваши слова, что мозг выделался в сторону от идеализма, люди начинают замечать это и идут теперь .в другую сто­рону; они вылечатся от идеализма так, как вылечились от других исторических болезней: от рыцарства, от католи­цизма, от протестантизма...

— Согласитесь, впрочем, что путь развития болезнями и отклонениями престранный.

— Да, ведь, путь и не назначен... Природа слегка, са­мыми общими нормами намекнула свои виды и предоста­вила все подробности на волю людей, обстоятельств, кли­мата, тысячи столкновений. Борьба, взаимное действие естественных сил и сил воли, которой следствия нельзя знать вперёд, придаёт поглощающий интерес каждой исторической эпохе. Если б человечество шло прямо к какому-нибудь результату, тогда истории не было бы, а была бы логика, человечество остановилось бы готовым в непосред­ственном status quo, как животные. Всё это, по счастию, невозможно, не нужно и хуже существующего. Животный организм мало-помалу развивает в себе инстинкт, в чело­веке развитие идёт далее... вырабатывается разум и вырабатывается трудно, медленно, — его нет ни в природе, ни вне природы, его надобно достигать, с ним улаживать жизнь как придется, потому что librretto нет.(Либретто- итал.- текст к музыкальному произведению или изложение его содержания.) А будь librettо, история потеряет весь интерес, сделается ненужна, скучна, смешна; горесть Тацита и восторг Колумба превратятся в шалость, в гаерство; великие люди сойдут на одну доску с театральными героями, которые худо ли, хорошо ли играют, непременно идут и дойдут к известной развязке. В истории всё — импровизация, всё — воля, всё —тотчас, без приготовления , вперёд ни пределов, ни маршрутов нет; есть усло­вия, святое беспокойство, огонь жизни и вечный вызов бойцам пробовать силу, идти вдаль, куда хотят, куда только есть дорога, а где её нет, там её сперва проложит гений. — А если на беду не найдётся Колумба? — Кортес  сделает за него. Гениальные натуры почти всегда находятся, когда их нужно; впрочем, в них нет необходимости: народы дойдут после, дойдут иной доро­гой, более трудной; гений—роскошь истории, её поэзия,  её скачок, торжество её творчества.

— Всё эта хорошо, но мне кажется, при такой неопре­делённости, распущенности история может продолжаться во веки веков или завтра окончиться.

— Без сомнения. Со скуки люди не умрут, если род че­ловеческий очень долго заживётся; хотя, вероятно, люди и натолкнутся на какие-нибудь пределы, лежащие в самой природе человека, на такие физиологические условия, ко­торых нельзя будет перейти, оставаясь человеком; но, соб­ственно, недостатка в деле, в занятиях не будет: три чет­верти всего, что мы делаем, — повторение того, что делали другие. Из этого вы видите, —что история может продол­жаться миллионы лет. С другой стороны, я ничего не имею против окончания истории завтра. Мало ли что может быть! Энкиева комета  зацепит земной шар; геологический ка­таклизм пройдёт по поверхности, ставя всё вверх дном; какое-нибудь газообразное испарение сделает на полчаса невозможным дыхание, — вот вам и финал истории.

— Фу, какие ужасы! вы меня стращаете, как маленьких детей, но я уверяю вас, что этого нс будет. Стоило бы очень развиваться три тысячи лет с приятной будущностью за­дохнуться от какого-нибудь серноводородного испарения! Как же вы не видите, что это нелепость?

— Я удивляюсь, как это вы до сих пор не привыкнете к путям жизни. В природе так, как в душе человека: дрем­лет бесконечное множество сил, возможностей; как только соберутся условия, нужные для того, чтоб их возбудить, они развиваются и будут развиваться до нельзя; они го­товы собой наполнить мир, но они могут запнуться на полдороге, принять иное направление, остановиться, разру­шиться. Смерть одного человека не меньше нелепа, как ги­бель всего рода человеческого. Кто нам обеспечил вековечность планеты? Она так же мало устоит при какой-нибудь революции в солнечной системе, как гений Сократа устоял против  цикуты , — но, может, ей не подадут этой ци­куты. . . может. . . я с этого начал. В сущности, для природы это всё  равно: её не убудет, из неё ничего не вынешь, всё в ней, как ни меняй, — и она с величайшей любовью, похо­ронивши род человеческий, начнёт опять с уродливых па­поротников и с ящериц в полверсты длиною, вероятно, ещё с какими-нибудь усовершениями, взятыми из новой среды и из новых условий.

— Ну, для людей это далеко не всё равно; я думаю, Александр Македонский нисколько не был бы рад, узнавши, что он пошёл на замазку,— как говорит Гамлет .

— Насчёт Александра Македонского я вас .успокою: он этого никогда не узнает. Разумеется, что. для человека со­всем не всё равно жить или не жить; из этого ясно одно, что надобно пользоваться жизнью, настоящим; не даром при­рода всеми языками своими беспрерывно манит к жизни и шепчет на ухо всему своё vivero memento.

— Напрасный труд. Мы помним, что мы живём, по глу­хой боли, по досаде, которая точит сердце, по однообраз­ному бою часов ... Трудно наслаждаться, пьянить себя, зная, что весь мир около вас рушится, и, стало быть, где-нибудь задавит же и вас. Да ещё это — куда бы ни шло, а то умереть на старости лет, видя, что ветхие покачнувшиеся  стены и не думают падать. Я не знаю в истории та­кого удушливого времени; была борьба, были страдания и прежде, но была ещё какая-нибудь замена, можно было по­гибнуть. по крайней мере, с верой, — нам не за что умирать и не для чего жить... самое время наслаждаться жизнью!

— А вы думаете, что в падающем Риме было легче жить?

— Конечно, его падение было столько же очевидно, как мир, шедший в замену его .

— Очевидно для кого? Неужели вы думаете, что рим­ляне смотрели на своё время так, как мы смотрим на него? Гиббон не мог отделаться от обаяния, которое производит древний Рим на каждую сильную душу. Вспомните, сколько веков продолжалась его агония; нам это время скрады­вается по бедности событий, по бедности в лицах, по том­ному однообразию! Именно такие-то периоды немые, серые и страшны для современников; ведь, годы в них имели те же триста шестьдесят пять дней, ведь, и тогда были люди с душой горячей и блёкли, терялись от разгрома падающих стен. Какие звуки скорби вырывались тогда из Груди чело­веческой? Их стон теперь наводит ужас на душу! — Они могли креститься.

— Положение христиан было тогда тоже очень печаль­ное: они четыре столетия прятались по подземельям, успех казался невозможным, жертвы были перед глазами.

— Но их поддерживала фанатическая вера, и она оправдалась.

— Только на другой день после торжества явилась ересь, языческий мир ворвался в святую тишину их братства, и христианин со слезами обращался назад ко временам гоне­ний и благословлял воспоминания о них, читая мартиролог.

— Вы, кажется, начинаете меня утешать тем, что всегда было так все скверно, как теперь.

— Нет, я хотел только напомнить вам, что нашему веку не принадлежит монополия страданий и что вы дёшево це­ните прошедшие скорби. Мысль -была и прежде нетерпе­лива: ей хочется сейчас, ей ненавистно ждать, а жизнь не довольствуется отвлечёнными идеями, не торопится, мед­лит с каждым шагом, потому что её шаги трудно попра­вляются. Отсюда трагическое положение мыслящих. . . Но, чтоб опять не отклониться, позвольте мне теперь вас спросить, отчего вам кажется, что мир, нас окружающий, так прочен и долголетен? ..

Давно тяжёлые и крупные капли дождя падали на нас, глухие раскаты грома становились слышнее, молнии ярче  тут дождь полился ручьями. . . Все бросились в каюту; пароход скрипел; качка была невыносима; разговор не про­должался.