ДОНОЗО-КОРТЕС, МАРКИЗ ВАЛЬДЕГАМАС, И ЮЛИАН, ИМПЕРАТОР РИМСКИЙ . - С того берега - А.И. Герцен - Сочинения и рассказы

У консерваторов есть глаза, только они не видят. Боль­ше скептики, нежели апостол Фома, они трогают паль­цем рану и не верят ей.                .

«Вот,—говорят они сами,—страшные успехи обще­ственной гангрены, вот дух отрицания, веющий разложе­нием, вот демон революции, потрясающий последние осно­вы рокового здания государственного. . . вы видите — мир ваш разрушается, гибнет, увлекая с собой образование, учреждения, всё выработанное «им... смотрите, одна нога его уже в могиле».

И заключают потом: «удвоимте же силу правительства войском, возвратимте людей к верованиям, которых у них нет: дело идёт о спасении целого мира».

Спасать мир воспоминаниями, насилием! Мир спасается «благою вестью», а не подогретой религией; он спасается словом, носящим в себе зародыш нового мира, а не воскрешением из мёртвых старого.

Упрямство, что ли, это с их стороны, недостаток понима­ния, или страх перед мрачным будущим смущает их до того, что они видят только то, что гибнет, привязаны только к прошедшему, опираются только на развалины или на стены, готовые ухнуться? Какой хаос, какой недоста­ток последовательности в понятиях современного человека.

По крайней мере, в прошедшем было какое-нибудь единство, безумие было эпидемическое, и его мало замечали, весь свет был в Заблуждении, были общие данные, боль­шей частью нелепые, но принятые всеми. В наше время совсем не так: предрассудки римского мира рядом с пред­рассудками средних веков, евангелие и политическая экономия, Лойола и Вольтер, идеализм на словах, матери­ализм на деле; отвлечённая риторическая нравственность и поведение, прямо противоположное ей. Эта разнородная масса понятий обживается в нашем уме без порядка. До­стигнув совершеннолетия, мы слишком заняты, слишком ленивы, а может, и слишком трусы, чтоб подвергнуть стро­гому суду наши нравственные заповеди, — так дело и остаётся в сумерках.

Это смешение понятий нигде не идёт дальше, как во Франции. Французы вообще лишены философского вос­питания; они с большой проницательностью овладевают выводами, но овладевают ими односторонне; их выводы остаются разобщёнными, без единства их связывающего, даже без приведения их к одному уровню; отсюда проти­воречия на каждом шагу, отсюда необходимость, говоря с ними, возвращаться к давным давно известным началам и повторять за новость истины, сказанные Спинозой или Бэконом.

Так как выводы берутся ими без корня, то и нет ничего положительно приобретённого у них, оконченного... ни в науке, ни в жизни. .. оконченного в том смысле, в котором окончены четыре правила арифметики, некоторые наукооб­разные начала в Германии, некоторые основания права в Англии. Тут отчасти причина той лёгкости перемен и пе­рехода из одной крайности в другую, которая так удивляет нас. Поколение революционеров делается абсолютистами; после ряда революций снова спрашивается, следует ли признать права человека, можно ли судить вне законных форм, должно ли терпеть свободу книгопечатания? Из этих вопросов, возвращающихся после каждого потрясения, очевидно, что ничего не обсуждено, не принято в са­мом деле.

Этой путанице в науке Кузен дал систематическую орга­низацию под именем эклектизма (т. е. хорошего понемнож­ку). В жизни она равно дома у радикалов и у легитимистов, особенно у умеренных, т. е. у людей, не знающих, ни чего они хотят, ни чего не хотят.

Все роялистские и католические газеты в один голос не перестают восторгаться речью Доноза-Кортеса, произне­сённой в Мадриде, в заседании кортесов. Речь эта, дей­ствительно, замечательна во многих отношениях. Донозо-Кортес необычайно верно оценил страшное положение на­стоящих европейских государств; он понял, что они находятся на краю пропасти, накануне неминуемого роко­вого катаклизма. Картина, начерченная им, страшна своей правдой. Он представляет Европу, сбившуюся с толку, бессильную, быстро увлекаемую в гибель, умирающую без неустройства, и, с другой стороны, славянский мир, гото­вый хлынуть на мир германо-романский. Он говорит: «Не думайте, что катастрофа тем и кончится; славянские племена в отношении к западу не то, что были германцы в отношении римлян... Славяне давно уже в соприкоснове­нии с революцией... Россия среди покорённой и валяю­щейся в прахе Европы всосет всеми порами яд, которым она уже упивалась и который её убьёт; она разложится тем же гниением. Я не знаю, какие врачевания приготовле­ны у бога против этого всеобщего разложения».

В ожидании этого божественного снадобья, знаете ли, что предлагает наш мрачный пророк, так страшно и метко начесавший образ грядущей смерти? Нам совестно повто­рять. Он думает, что, если б Англия возвратилась к католицизму, то вся Европа могла бы быть спасена папой, монархической властью и войском. Он хочет отвести гроз­ное будущее, отступая в невозможное прошедшее.

Нам что-то подозрительна патология маркиза Вальдегамас. Или опасность не так велика, или средство слабо. Монархическое начало везде восстановлено, войска везде имеют верх; церковь, по собственным словам Доноза-Кортеса и его друга Монталамбера , торжествует, Тьер сделался католиком — словом, трудно желать больше при­теснений, гонений, реакций, а опасение не приходит. Не­ужели оттого, что Англия находится в греховном отще­плении?

Всякий день обвиняют социалистов, что они сильны только в критике, в обличении зла, в отрицании. Что ска­жете теперь об антисоциалыных врагах наших?

 В довершение нелепости редакция одного журнала, чрезвычайно белого, поместила в том же номере с преуве­личенными похвалами речи Донозо-Кортеса и отрывки из небольшой исторической компиляции, довольно посред­ственно сделанной, в которой говорится о первых веках христианства, об Юлиане Отступнике и которая торже­ственно разрушает рассуждение нашего маркиза.

Донозо-Кортес становится совершенно на ту же почву, на которой стояли тогда римские консерваторы. Он видел, как те видели, разложение того общественного порядка, который его окружает; его обнимает ужас, — и это очень естественно: есть чего испугаться; он хочет, как они хоте­ли, во что бы ни стало, спасти его и не находит другого средства, как останавливая грядущее, отводя его, — как будто оно не естественное последствие   уже существующего.

Он отправляется, как римляне, от общей данной, совер­шенно ошибочной, от неоправданного предположения, от произвольного мнения. Он уверен, что настоящие формы общественной жизни — так, как они выработались под влиянием римского, германского, христианского начала, — единственно возможные. Как будто древний мир и совре­менный восток не представляют уже, с своей стораны, жизнь общественную, основанную совсем на других нача­лах, — может, низших, но необычайно прочных.

Донозо-Кортес предполагает далее, что образование не может развиваться иначе, как в современных европейских формах. Легко сказать с Донозо-Кортесом, что древний мир имел культуру, а не цивилизацию («Le monde anciene a ete cultive et non civilise); подобные тонкости имеют только успех в богословских прениях. Рим и Греция были очень образованы, их образование было, так же, как евро­пейское, образование меньшинства, — арифметическое раз­личие тут ничего не значит, — а между тем в их жизни не доставало главнейшего элемента — католицизма!

Донозо-Кортес, вечно обращенный спиною к будущему, видит одно разложение, гниение и потом нашествие рус­ских, и потом варварство. Пораженный этой страшной судьбой, он ищет средств спасения, точку опоры, что-ни­будь твёрдое, здоровое в этом мире агонии и ничего не находит. Он обращается за помощью к нравственной смер­ти и к физической — к попу и к солдату.

Что же это за общественное устройство, которое надоб­но спасать такими средствами, и какое бы оно ни было, стоит ли оно выкупа этой ценой?

Мы согласны с Донозо-Кортесом, что Европа в той форме, в которой она находится теперь, разрушается. Со­циалисты с самого первого появления своего постоянно говорили это, в этом согласны все они. Главное различие между ними и политическими революционерами состоит в том, что последние хотят переправлять и улучшать суще­ствующее, оставаясь на прежней почве, в то время, как социализм отрицает полнейшим образам весь старый поря­док вещей с его правом и представительством, с его цер­ковью и судом, с его гражданским и уголовным кодексом, — вполне отрицает так, как христиане первых веков отрицали мир римский.

Такое отрицание — не каприз больного воображения, не личный вопль человека, оскорбленного обществом, а смерт­ный приговор ему. предчувствие конца, сознание болезни, влекущей дряхлый мир к гибели и к возрождению в иных формах. Современное государственное устройство падёт под протестом социализма; силы его истощены: что оно могло дать, оно дало; теперь оно поддерживается на счёт собственной крови и плоти, оно нс в состоянии ни дальше развиваться, ни остановить развитие; ему нечего ни ска­зать, ни делать, и оно свело всю деятельность на консер­ватизм, на отстаивание своего места.

Остановить исполнение судеб до некоторой степени воз­можно: история не имеет того строгого, неизменного пред­назначения, о котором учат католики и проповедуют фи­лософы, в формулу её развития входит много изменяемых начал,—во-первых, личная воля и мощь.

Можно сбить с пути целое поколение, ослепить его, све­сти с ума, направить к ложной цели,— Наполеон доказал это.

Реакция даже и этих средств не имеет; Донозо-Кортес ничего не нашёл, кроме католической церкви и монар­хической казармы. Так как верить или не верить не зави­сит от произвола... остаётся насилие, страх, гонение, казни.

...Много прощается развитию, прогрессу; но тем не менее, когда террор делался во имя успеха и свободы, — он по справедливости возмутил все сердца. И этим-то сред­ством хочет воспользоваться реакция для того, чтоб под­держать тот существующий порядок, которого дряхлость и разложение засвидетельствованы с такой энергией на­шим оратором. Накликают террор не для того, чтоб идти вперёд, ас для того, чтоб идти назад; хотят убить ребёнка, чтоб прокормить отходящего старика, чтоб возвратить ему на минуту утраченные силы.

Сколько надобно пролить крови, чтоб возвратиться к счастливым временам Нантского эдикта и испанской инквизиции. Мы не думаем, чтоб задержать ход человече­ства на минуту было невозможно, но оно невозможно без варфоломеевских ночей. Надобно уничтожить, избить, сослать, бросить и тюрьму всё энергическое нашего поколе­ния, всё мыслящее,, деятельное; надобно народ ещё глубже отодвинуть в невежество, взять всё сильное в нём в рекру­ты; надобно пройти нравственным детоубийством целого поколения, — и всё это для того, чтоб спасти истощённую общественную форму, которая не удовлетворяет ни вас, ни нас.

Но в чём же состоит в таком случае разница между русским варварством и католической цивилизацией?

Пожертвовать тысячи людей, развитие целой эпохи ка­кому-то Молоху государственного устройства, как будто оно—и вся цель нашей жизни... Думали ли вы об этом, человеколюбивые христиане? Жертвовать другими, иметь за них самоотвержение слишком легко, чтоб быть добро­детелью. Случается, что среди бурь народных разнузды­ваются долго сгнетённые страсти, кровавые и беспощадные, мстящие и неукротимые, — мы понимаем их, склоняя голо­ву и ужасаясь... но не возводим их в общее правило, не указываем на них, как на средство!

А разве не это значит панегирик Донозо-Кортеса покор­ному и не рассуждающему солдату, на ружье которого он опирает половину своих надежд?

Он говорит, «что священник и солдат гораздо ближе друг к другу, нежели думают». Он сравнивает с монахом, с живым мертвецом, этого невинного убийцу, обречённого на злодеяние обществом. Страшное признание! Две край­ности погибающего мира подают друг другу руку, встре­тившись, как два врага во «Тьме» Байрона. На разва­линах гибнущего света для его опасения последний пред­ставитель умственной неволи соединяется с последним представителем неволи физической.

    Церковь примирилась с солдатом, как только она сде­лалась церковью государственной; но она никогда не осме­лилась признаваться в этой измене, она понимала, сколько ложного было в этом союзе, сколько лицемерного; это была одна из тысячи уступок, которые она делала прези­раемому ею временному миру. Мы «е будем её обвинять за это, — она была в необходимости многое принимать во­преки своему учению. Христианская нравственность была всегда одной благородной мечтой, никогда не осуществляв­шейся.

Но маркиз Вальдегамас отважно поставил солдата возле попа, кордегардию рядом с алтарём, евангелие, отпускающее грехи, рядом с военным артикулом,- расстреливающим за проступки.

Пришло наше время петь «вечную память» или, если хотите, «молебен». Конец церкви и конец войску!

Наконец, маски упали. Наряженные узнали друг друга. Разумеется, что священник и солдат — братья, они оба несчастные дети нравственной тьмы, безумного дуализма, в котором бьётся и выбивается из сил человечество, — и тот: который говорит: «Люби твоего ближнего и повинуйся власти», в сущности говорит то же, что «повинуйся властям и стреляй в твоего ближнего».

Христианское плотоумерщвление столько же противно природен, как умерщвление других по приказу; надобно было глубоко развратить, сбить с толку все простейшие? понятия, всё то, что называется совестью, чтоб уверить людей,. что убийство может быть священной обязан­ностью — без вражды, без сознания причины, против своего убеждения. Всё это держится на одной и той же осно­ве, на той же краеугольной ошибке, которая стоила людям столько слёз и столько крови: всё это идёт от презрения земли и временного, от поклонения небу и вечному, от неуважения лиц и поклонения государству, от всех этих сентенций вроде «Спасение народа - высший закон, да погибнет мир, но свершится правосудие», от которых страшно пахнет жжёным телом, кровью, инквизицией, пыткой и вообще торжеством по­рядка.                         

Но зачем же Донозо-Кортес забыл третьего брата, третьего ангела-хранителя падающих государств — пала­ча? Не оттого ли, что палач всё больше и больше смеши­вается с солдатом, благодаря роли, которую его заста­вляют играть?

Все добродетели, уважаемые Довозо-Кортесом, скром­но соединены в палаче и притом в высшей степени: покор­ность власти, слепое исполнение и самоотвержение без пределов. Ему не нужно ни веры священника, ни одуше­вления воина. Он убивает хладнокровно, рассчитано, безопасно, как закон, во имя общества, во имя порядка. Он вступает в соревнование с каждым злодеем и постоянно выходит победителем, потому что рука его опирается на всё государство. Он не имеет гордости священника, честолю­бия солдата, он не ждет награды ни от бога, ни от людей; ему нет ни славы, ни почёта на земле, рай ему не обещан на небе; он жертвует всем: именем, честью, своим достоин­ством, он прячется от глаз людских, и всё это для торже­ственного наказания врагов общества.

Отдадим справедливость человеку общественной мести. и окажем, подражая нашему оратору: «палач гораздо бли­же к священнику, нежели думают».

Палач играет великую роль всякий раз, когда надобно распинать «нового человека» или обезглавить старый ко­ронованный призрак... Мэстр не забыл об нём, говоря о папе.

И вот с Голгофой вспомнился мне отрывок о гонениях первых христиан. Прочтите его или, ещё лучше, возьмите писания первых отцов, Тертуллиана и кого-нибудь из римских консерваторов. Какое сходство с современной борьбой,—те же страсти, та же сила, с одной стороны, и тот же отпор—с другой, даже выражения те же.

Читая обвинения христиан Цельса или Юлиана в безнравственности, в безумных утопиях, в том, что они убивают детей и развращают больших, что они разру­шают государство, религию и семью, — так и кажется, что это premier-Paris «Конститюсионеля» или «Assemblee nationale», только умнее написанный.

Если друзья порядка в Риме не проповедывали избие­ние и резню «назореев», то это только оттого, что языче­ский мир был более человечествен, не так духовен, менее нетерпим, нежели католическое мещанство. Древний Рим не знал сильных средств, изобретённых западной церковью, так успешно употребленных в избиении альбигойцев, в Варфоломеевскую ночь, во славу которой до сих пор оставлены фрески в Ватикане, представляющие богобоязненное очищение парижских улиц от гугенотов, — тех са­мых улиц, которые мещане год тому назад так усердно очищали от социалистов. Как бы то «и было, дух один, и разница часто зависит от обстоятельств и личностей. Впрочем, эта разница в нашу пользу: сравнивая донесе­ния Бошара с донесением Плиния Младшего, велико­душие цезаря Траяна, имевшего отвращение от доносов на христиан, и неумытность цезаря Каваньяка, который не разделял этого предрассудка относительно социалистов, мы видим, что умирающий порядок дел до того уже плох, что он не может найти себе таких защитников, как Траян, ни таких секретарей следственной комиссии, как Плиний.

Общие полицейские меры были тоже сходны. Христиан­ские клубы закрывались солдатами, .как только Доходили до сведения властей; христиан осуждали, не слушая их оправданий; придирались к ним за мелочи, за наружные знаки, отказывая в праве изложить свое учение. Это воз­мущало Тертуллиана, как теперь всех нас, и вот причина его апологетических писем к римскому сенату. Христиан отдают на съедение диким зверям, заменявшим в Риме полицейских солдат. Пропаганда усиливается; унизительные наказания не унижают, — напротив, осуждённые ста­новятся героями, как буржские «каторжные».

Видя безуспешность всех мер, величайший защитник по­рядка, религии и государства, Диоклетиан, решился нанести страшный удар мятежному учению: он мечом и огнем пошёл на христиан.

Чем же всё это кончилось? Что сделали консерваторы с своей цивилизацией (или культурой?), с своими легио­нами, с своим законодательством, ликторами, палачами, дикими зверями, убийствами и прочими ужасами?

Они только дали доказательство, до какой степени мо­жет дойти свирепость и зверство консерватизма, что за страшное орудие солдат, слепо повинующийся судье, ко­торый из него делает палача, и с тем вместе доказали ещё яснее всю несостоятельность этих средств против слова, когда пришло его время.

Заметим даже, что иной раз древний мир был прав про­тив христианства, которое подрывало его во имя учения, утопического и невозможного. Может, и наши консерваторы иногда правы в своих нападках на отдельные социаль­ные учения... но к чему им послужила их правота? Вре­мя Рима проходило, время евангелия наступало!

И все эти ужасы, кровопролития, мясничества, гонения привели к известному крику отчаяния умнейшего из ре­волюционеров, Юлиана Отступника, к крику: Ты победил, Галилеянин!

 (Voix du Peuple, 15 Mars 1850)