Похоже, что "травма" стала одним из тех бытовых терминов, о которых говорят все, кому не лень. То же произошло и сдругими терминами, которые прочно вошли в нашу обыденную жизнь (например, "невроз" или "нарциссизм"). Ценой такой всеобщей информированности стало достаточно искаженное представление о том, что изначально лежит в основе этих терминов.
Будет полезным принять некое рабочее определение термина "травма", которое позволит привести всех нас к единообразию восприятия:
Травмой является опыт, который подавляет нашу способность регулировать свои эмоции и приводит к фрагментации и диссоциации.
Хотя подобное определение не может быть всеобъемлющим или окончательным, но оно охватывает несколько идей, которые имеют важное значение:
- Травма ослабляет нашу способность регулировать свои эмоции. Мы чувствуем себя беспокойными, раздраженными, испытываем страх (сознательный или бессознательный). Мы не можем себя самостоятельно успокоить или искать поддержки у других.
- Травма создает фрагментацию и диссоциации. Мы наблюдаем это как бессознательный защитный механизм (например, расщепление, проекцию или репрессию) или в качестве неврологического проявления (например, таламус ушел в автономном режиме, гиперчувствительной миндалины). Диссоциация является ключевым признаком травмы.
Идея травмы, как настоящего опыта, а не просто прошлого события, резко и красиво отражена в картине бельгийского художника Рене Магритта "Титаник дней" (The titanic days (1928) .
Сила и насилие. То, что мы видим - это не изнасилование, происходящее у нас на глазах, а попытка показать то, что происходит с уже травмированным человеком - отражение того, как прошлый опыт хранится в теле женщины и ощущается сейчас. Ужас ее окаменевшего выражения лица, напряженность всего ее тела и отчаянная попытка отодвинуть нападающего из реального или воображаемого прошлого. Поражает контраст цветов тела женщины, как травматическая борьба между жизнью и смертью, необходимость держать часть себя в тени. Никакие слова не нужны, чтобы передать драму, и никакие слова не смогли бы, вероятно, передать весь ужас пострадавшей. Травма, на самом деле, ослабляет нашу способность связного повествования. Опыт является подавляющим и занимает большую часть пространства на холсте. И атмосфера абсолютно безнадёжна, потому что совершенно очевидно, что никто не придет этой женщине на помощь.
Мы можем только представить себе детали того, что на самом деле произошло в прошлом этой женщины. Подверглась ли она сексуальному насилию со стороны своего работодателя или сослуживца? Или же этот мужчина был её другом? Была ли она каким-то образом в детстве втянута в насилие собственным отцом? Что из того, что произошло, было реальным и что плодом её воображения?
Это важные вопросы для рассмотрения в терапии, но не столь важные, как те ужас, изоляция и беспомощность, которые она переживает в настоящий момент. Когда я смотрю на эту картину, так же, как когда я сижу напротив моих пациентов в терапии, то я вижу страдание этой женщины в здесь и сейчас. Мне не нужно знать все фактические подробностей ее истории, важен только смысл, который она ей присвоила, то, как она чувствует себя в своем теле, ее ум и ее душа.
Травма, как заноза. Это реакция организма на посторонний предмет, который становится проблемой больше, чем сам объект. (Bessel van der Kolk)
Эта идея витала в воздухе в течение долгого времени. Почти двадцать лет назад Peter Lavine, основоположник соматического подхода к лечению травм, писал:
"Травматические симптомы не вызываются самим инициирующим событием. Они вытекают из замороженного остатка энергии, которая не нашла выхода и не была отреагирована; этот остаток остается в нервной системе как в ловушке, где она может посеять хаос в нашем теле и душе." (Peter Lavine, 1997)
Стоит отметить, что само по себе это представление еще старше. Более ста лет назад Фрейд и Брейер выдвинул подобную идею в «Исследования истерии»:
"Психическая травма - точнее память о травме - действует как инородное тело, которое долгое время после его внедрения должно продолжать рассматривать в качестве фактора, который до сих пор все еще действует." (Зигмунд Фрейд и Брейер, 1895)
Конечно, есть смысл говорить о "травматических событиях", но еще важнее переключить наше внимание к тем способам, которыми травма остается с нами. Травма не просто вспоминается, но разыгрывается снова и снова. Речь не идет о чем-то, что произошло в прошлом, речь о последствиях в настоящем, о сознательном или бессознательном смысле, который мы даем нашему опыту. И о том, как этот опыт определяет наше настоящее, как он чувствует себя в нашем теле и в нашем сознании.
Важен путь из травматического опыта к опыту исцеления.
Понятие травмы, как опыта, справедливо как для традиционной ПТСР травмы (например, при наличии определенного события или ситуации, которая вызывает травматический опыт - сексуальное насилие, войны или стихийного бедствия), так и для сложных травм развития, которые куда более коварны.
Комплексная травма порождает определенные закономерные противоречия, пренебрежения или злоупотребления. Эмоции остаются невыраженными, подавленными или даже запрещенными. Для этого совсем не обязательно должно произойти значительное конретное травмирующее событие. - Хронические повторяющиеся межличностные травмирующие отношения могут сокрушить способность ребенка регулировать эмоции и создавать фрагментацию и диссоциации.
Большинство людей, проходящих терапию, испытали те или иные формы травм развития. Они чувствовали себя невидимыми и не были услышаны своими физически или эмоционально отсутствующими родителями. Они не чувствовали на себе их заботы, серьезного к себе отшения и внимания. Они считали, что их потребности не были важны и не могли быть когда-либо удовлетворены. Они должны были хранить в молчании деструктивные семейные тайны. Они должны были быть родителями для собственных родителей с самого раннего возраста. Им необходимо было постоянно заслуживать внимание и одобрение или же все время притворяться кем-то иным, чтобы чувствовать себя принятыми и любимыми. Они должны были научиться успокаивать себя самостоятельно. Они жили с ощущением, что никогда не смогут сделать что-то достаточно хорошо.
Все эти переживания из прошлого разыгрываются в их настоящем опыте, не давая им чувствовать себя в безопасности, любимыми, достойными, доверять другим и самим себе. Они тормозят себя на пути самопринятия, ослабления контроля, развития привязанности и интимных отношений. Это заставляет их всё время быть в напряженном состоянии повышенной готовности и истощает. Этот опыт сдерживает их от полноты жизни.
Терапевт вынужден работать через травматический опыт такого рода, чтобы появилась возможность создания нового исцеляющего опыта.
Суть этого лечебного опыта не является делом техники, подхода или теории, и выходит за рамки обещания обеспечивать безопасную, спокойную и надежную терапевтическую среду. Здесь речь идет о любви, подлинности и искреннем интересе терапевта.
Я говорю про самоосознавании и интересе к моим собственным реакциям. О том, что я думаю и чувствую к человеку, сидящему передо мной. Речь идет о том, чтобы быть прежде всего человеком и только во вторую очередь психотерапевтом, что является очень трудной задачей. Часто я вязну в необходимости убедиться в том, что я говорю правильные слова, что даю наилучшую обратную связь, предлагаю наиболее проницательные интерпретации, или предоставляю полезную перспективу. Вместо этого я могу поверить, что мое присутствие, мое любопытство, мое сострадание и моя человечность, со своими недостатками и несовершенствами - это единственное, что имеет значение.
Мои клиенты чувствуют себя, слышат и видят меня? Будут ли они и дальше говорить со мной, если они этого не могут делать? Есть ли место для их чувств ко мне, приходят ли к ним гнев, обида, печаль, радость, любовь или желание? Могут ли они поверить, что наши отношения жизнеспособны? Могут ли они рассчитывать на меня, и надеяться, что я буду обеспечивать безопасные границы? Могут ли они чувствовать, что каждая их часть признается, принята и ценится?
Я считаю, что все эти вопросы и определяют целебный терапевтический опыт. Они важны не только потому, что позволяют клиентам распознавать текущие дисфункциональные модели отношений в их жизни, но главным образом потому, что у них есть потенциал, чтобы обеспечить опыт, который не был доступен для них, когда они росли.
Мы не можем изменить прошлое, но мы можем предложить им возможность испытать и развить самосознание, принятие и безусловную любовь, находясь в терапевтических отношениях с нами.