Вы с вами - это процесс? Или все же стабильны и определенны?

Еще одна категория в современной персонологии и психотерапии подлежит, на мой взгляд, пересмотру. А именно, смысл. Со времен первых экзистенциалистов мы привыкли думать в терминах смысла существования. Однако, эта категория, думаю, появилась как результат канализации тревоги, существовавшей в обществе на рубеже 19-20 столетий. 

Категория смысла выступила попыткой (и нужно сказать, достаточно успешной) стабилизировать психическую жизнь человека в период шквального роста психологических знаний. Однако, выполняя задачу совладания с тревогой, поиск смысла, часто имеющий насильственный по отношению к self характер, нарушает способность к творческому приспособлению ввиду сопутствующего игнорирования изменяющегося в контексте процесса. Этот механизм неизбежно останавливает развитие self. Так, если вы бросите взгляд назад, на прожитые вами «экзистенциальные кризисы», то обнаружите, что проблема смысла жизни появлялась в точках утраты способности к получению удовольствия от процесса контакта в поле. На мой взгляд, этиология поиска смысла жизни имеет интроективную природу[1], а сама категория смысла является искусственным образованием. Жизнь в целом – процесс, не имеющий необходимости в смысле. Смысл же выступает невротической попыткой придать фиксированное и более или менее постоянное значение времяпрепровождению, представляющему собой чередование способов сопротивления смерти: учебы, работы, секса, философии, науки, искусства и т.д. Одним из таких способов является занятие психотерапией.

Важно сказать, что на смену категории смысла приходит не бессмысленность, или утрата смысла (что также было бы указанием на экзистенциальную, а не постмодернистскую принадлежность тезиса), а категория процесса в самом широком значении (в виде self, поля, контакта и т.д.). Можно услышать возражения против этого тезиса: «Если альтернативой смысла выступает удовольствие, то может быть в этом и есть смысл?» На мой взгляд, это возражение является неудачной попыткой реанимации категории смысла. Удовольствие (или что бы то ни было другое) может быть зафиксировано в форме смысла существования лишь от тревоги и соответствующего ей желания проконтролировать неуправляемый процесс в поле.

Вернемся к психотерапии как к занятию, не требующему смысла. Мне кажется, именно в этом заключается ее ресурс, дающий ей возможность поддерживать self как процесс в поле, помогающий развитию гибкости человека в построении контактов с окружающей средой. Следствие этого – возрастающая удовлетворенность от жизни. Тем не менее, несмотря на опасение окончательно запутать читателя, отмечу, что психотерапия не помогает сделать жизнь человека лучше. По сути, это невозможно[2]. В процессе психотерапии человек лишь становится более чувствительным к процессу. Психотерапия – это процесс примирения self с самим собой. При этом жизнь человека неизбежно меняется[3], но это изменение невозможно описать в континууме «хорошо – плохо», утрачивающем свое значение в постмодернистской парадигме. Важнейшая особенность психотерапии в эпоху постмодерна заключается в первичности терапевтического процесса и, в частности, контакта по отношению к результату терапии. Успехи[4] в терапии являются побочным продуктом терапевтического процесса, их невозможно достигнуть каким-либо прямым воздействием. Более того, фиксирование в процессе терапии на результате с желанием достигнуть определенной цели часто затрудняет или вовсе делает невозможным естественный терапевтический процесс.

Еще одна особенность психотерапии эпохи постмодерна заключается в децентрализации психических феноменов. Мы привыкли думать в индивидуалистической парадигме, согласно которой все психические явления являются принадлежностью субъекта, локализованы где-то внутри него. Такая позиция неизбежно рождает объектное отношение к клиенту, поскольку любые изменения выступают как интрапсихические. Постмодернистское влияние на психотерапию связано с вынесением локализации психических феноменов вне субъектов терапевтического процесса. Так, личность и все, что с ней связано, являются функциями границы контакта и выступают его производными. Я бы дополнил вышесказанное тезисом о локализации власти в терапевтическом процессе. В индивидуалистической парадигме власть вообще и в психотерапии в частности может принадлежать лишь субъектам терапевтического процесса, постмодернизм же позволяет локализовать феномены власти на границе контакта. Такой способ локализации позволяет избежать достаточно сложных проблем, характерных для психотерапии 20-го столетия. Я имею в виду сложности в переживании стыда с попутной его стимуляцией. Ранняя гештальт-терапия также не смогла избежать ловушки переходного периода, проявившейся в еще одном базовом противоречии внутри ее теории. Так, например, с позиции теории self любые изменения возможны лишь на границе контакта, вне которого не существует ничего. С другой стороны, Ф.Перлз утверждает, что психотерапия заключается в движении от поддержки организма со стороны среды к возможности опоры на себя самого. В последнем тезисе основателя гештальт-терапии обе экстремальные точки поддержки предполагают субъективную локализацию власти и игнорируют значение процесса в поле. Такое положение вещей, на мой взгляд, чревато возникновением стыда. Если власть присваивается среде, тогда индивид становится беспомощным, неспособным на какие-либо изменения и представляется сам себе ничтожеством. Неутешительная картина складывается и при переходе власти от среды к индивиду, так как в этом случае неизбежно возникновение одиночества, порождающего стыд в результате прерывания поддержки в поле. Правда, второй случай достаточно часто может маскироваться попытками избегания стыда посредством нарциссического совладания, например, путем формирования гордости или психологического эквивалента эксгибиционизма. Вне зависимости от успешности таких нарциссических попыток, проблема стыда при этом не снимается. Помочь решить эту задачу может лишь полная ассимиляция психотерапией постмодернисткого положения о децентрализации. Таким образом, власть в терапевтическом процессе может быть локализована только в самом процессе контакта терапевта и клиента[5]. Феномены, возникающие в этом контексте, получают полноценную возможность реализации: чувства могут быть пережиты и ассимилированы в self, а потребности могут быть осознаны и удовлетворены.

В заключение несколько слов о феномене психологической реальности и ее значении для современной психотерапии. Поскольку в эпоху постмодерна категории реальности и сущности человека перестают иметь определяющее значение, на смену им приходит категория образа реальности, которая становится определяющей для процесса психотерапии. Человек живет и питается лишь образами, которые и являются единственной реальностью. Именно эти образы определяют особенности организации контакта, возникающие в поле потребности, способы их удовлетворения, стиль жизни в целом. Причем сказанное имеет отношение ко всем участникам терапевтического процесса. Так, ассимилируя в психотерапию тезис Барта о «смерти автора»[6], можно утверждать, что каждый терапевт работает со «своим» клиентом, являющимся лишь образом, сформированным самим терапевтом[7]. Справедливо и обратное – терапевт – это лишь образ, сформированный клиентом в существующем актуальном контексте. В точке принятия этой идеи может возникнуть очень сильная тревога: как же можно заниматься психотерапией, если помимо бессмысленности этого занятия, оно к тому же не имеет никаких прочных оснований в реальности? На мой взгляд, сущность психотерапии и заключается в принятии принципиальной невозможности зафиксировать реальность в виде устойчивых образований. С другой же стороны, несмотря на возникающие тревогу и разочарование, появляется до этого неизвестная возможность отдаться процессу жизни с удовольствием, радостью и творчеством.

[1] См. механизм, описанный в предыдущем параграфе.

[2] Так же, как невозможно вообще что-либо улучшить – можно лишь констатировать актуальное состояние (отношений, самочувствия и т.д.). Изменения происходят лишь тогда, когда человек прекращает отчаянные попытки что-либо улучшить или изменить. Кроме того, многие осложнения отношений в жизни случаются именно от желания их совершенствовать.

[3] См. парадоксальную теорию изменений Арнольда Бейссера

[4] А именно за этим к нам приходят клиенты.

[5] Например, в современном психоанализе существуют представления о «третьем» в психоаналитическом процессе, которым является сам психоаналитический процесс.

[6] Тезис этот имеет отношение к литературному творчеству, однако, на мой взгляд, может быть приложим и к сфере психотерапии. Суть его в следующем – автор элиминирует личностное начало из текста, оставаясь тем не менее фигурой, читатель же, представляя собой фон, наделяет текст уникальным смыслом и значением.

[7] При этом терапевт, выступая в качестве фона, наделяет клиента (фигуру) смыслом и значением.