А.Лэнгле. Отчаяние и бессилие: есть ли выход?

Сегодня у нас очень сложная тема — переживание отчаяния и бессилия. Эта тема ставит вопрос: насколько жизнь еще имеет смысл? Как можно прийти к смыслу и к хорошей жизни, если человек бессилен и находится в отчаянии?

Начнем с вопроса о том, что такое отчаяние. Я уже когда-либо переживал отчаяние? Если человек отчаялся, он ощущает стесненность. Он больше не видит выхода, не видит решения. Например, студент замечает: завтра экзамен, а я уже не успеваю прочитать весь учебник. Это может вызвать чувство отчаяния. Или человек сидит в машине, которая встает в пробке по пути в аэропорт. Времени все меньше, и если не произойдет какое-то чудо, то он не успеет на самолет. В такой ситуации тоже можно отчаяться. Или человек построил дом и попал в долги, которые все увеличиваются. Он оказывается в стесненных обстоятельствах, он может впасть в отчаяние.

Когда у нас возникает чувство отчаяния, ему всегда сопутствует такое ощущение: здесь я больше ничего не могу сделать. В отчаянии мы всегда также испытываем бессилие. До тех пор, пока я что-то еще могу сделать, и что-то меня ведет к цели, отчаяние не приходит. Отчаяние приходит тогда, когда мы замечаем, что уже поздно. Что я нахожусь в уже тонущей лодке. Что несчастье уже произошло.

Если какая-то беда уже наверняка произошла, она разрушает то, что для меня ценно. Если наводнением смыло дом и все, чем я владею, если умер мой ребенок, если я пережил насилие, плохое отношение к себе, если в моих отношениях постоянно происходят ссоры, злоупотребления, если я вел такую жизнь, которая привела к неправильным решениям (разлука, аборты, алкоголь, применение силы), то как мне продолжать жить дальше? Моя жизнь сломана, она наполнена страданием, страданием и еще раз страданием.

Человек начинает думать о самоубийстве. Отчаявшийся человек близок к самоубийству, потому что все, что имеется, что представляет собой опору, ценность, — ломается. Либо это уже сломано, либо я наблюдаю за тем, как это приходит в упадок и исчезает. Я испытываю боль, когда вижу, что те вещи, которые для меня важны, люди, к которым я привязан, разрушаются перед моими глазами. Или я стою посреди руин разрушенной жизни. Уже больше нет никакой надежды. Что еще может быть? Будущего нет, все разрушено. Нет настоящего, настоящее — это руины, пропасть, или оно разрушительно. И у меня самого нет никакой возможности вмешаться и что-то сделать, принять решение. У меня нет выбора. Я подхожу вплотную к стене. Я бессилен.

Противоположный полюс отчаяния — это надежда. Если у меня есть надежда, тогда есть жизнь. Пока у меня есть надежда, еще не все потеряно. Может произойти какой-то поворот, потому что хорошее еще есть: дом еще стоит на месте, отношения еще проживаются, ребенок, хотя и болен, может выздороветь. Человек надеется, что диагноз, который ему был поставлен, все же не является онкологическим. Человек надеется, что он скоро найдет работу, и зарплата поможет погасить долги.

Но у надежды и отчаяния есть сходство. Хотя они и являются полюсами, у них одна и та же структура. Если я надеюсь, то я тоже переживаю нечто, похожее на бессилие. Когда я надеюсь, это означает: я больше уже ничего не могу сделать. Я привез ребенка в клинику, я забочусь о нем, нахожусь с ним рядом, врачи делают то, что они могут сделать — а больше ни один человек сделать не может. И все же я могу иметь надежду. Как такое возможно?

Когда я надеюсь, я связан с ребенком и с его жизнью. И я не откажусь от отношений с этой ценностью. Хотя я просто сижу сложа руки и уже больше ничего не могу сделать, но я сохраняю свою связь. Я остаюсь активным — парадоксальным образом. Я желаю лучшего. У меня еще пока есть немного доверия.

Установка надежды — это очень разумная установка. В надежде несчастье еще не произошло, а в том, что не произошло, еще нет полной уверенности. Может произойти что-то неожиданное, и самое надежное — верить, что поворот не исключается. Это возможно: что ребенок поправится, что я сдам экзамен, что я не болен раком, что я найду работу. Лишь факты исключают возможность.

Надежда направлена на будущее. Я удерживаюсь за свое желание, за свою интенцию, что что-то может быть хорошо. Я остаюсь верным этой ценности. Для меня важно, чтобы ребенок был здоров, потому что я его люблю. То есть я остаюсь в отношениях, в связи. Я держу эту ценность высоко в руке. Это происходит на почве реальности — не исключено, что все еще будет хорошо.

Надежда — это искусство. Это духовное искусство. Рядом с собственной немощью, вместо того, чтобы впадать в бессилие или летаргию, можно еще что-то делать, а именно — не отказываться от отношений с ценностью. При этом «делать» означает не внешнее делание. Это дело внутренней установки.

Между надеждой и отчаянием есть еще одно понятие, которое близко к понятию отчаяния, а именно: «сдаться». Когда я говорю: «Это больше не имеет смысла», тогда я отказываюсь от ценности. Но это уже несколько депрессивное состояние. Когда человек сдается, у него больше нет надежды. Я даю ценности идти своей дорогой, я уже больше ничего не ожидаю, возникает внутреннее безразличие. Таким образом человек приходит к отсутствию отношений. В то время как в надежде я продолжаю удерживаю отношение к тому, что для меня является важным, ценностью. В этом равнодушии еще есть пока немного опоры — пока человек еще не падает в пропасть отчаяния.

В отчаянии происходит по-другому: в отчаянии, хотя я уже нахожусь в пропасти, я, как и в надежде, остаюсь связанным с ценностью, я не хочу от нее отказаться. Поэтому у меня возникает страх, паника, что все разрушено. Отчаяние не означает, что я сдался.

Человек, который отчаялся — это человек надеющийся. Это тот, кто еще связан с ценностями, кто хочет, чтобы ребенок поправился, чтобы был сдан экзамен. Но в отличие от надеющегося, где остается возможность того, что все еще будет хорошо, отчаявшемуся человеку приходится видеть, что та ценность, за которую он держится, разрушается или уже разрушена. Тот, кто отчаялся, переживает, как умирает надежда. Разрушается то, что важно для моей жизни, за что держится моя жизнь. Отчаяние — это боль.

То есть, отчаявшийся приговорен к тому, чтобы видеть, как важная для него ценность исчезает или исчезла, и это выбрасывает его из внутренней закрепленности. Поэтому у отчаявшегося чувство, что он падает в пропасть или уже там находится.

Датский философ Серен Кьеркегор много размышлял об отчаянии и сам переживал его. Для него отчаяние — это неправильное внутреннее отношение. Это внутреннее расстройство приходит извне, от чего-то другого. Кьеркегор расширил это и связал с Богом: тот, кто не хочет жить в согласии с Богом, тот отчаивается.

Если говорить с точки зрения психологии, то мы можем сказать, что отчаяние означает «не иметь надежды». Это значение наглядно прослеживается в романских языках (despair, désespoir, disperazione, desesperación). Без надежды я теряю связь с ценностью, тем самым я утрачиваю несущую почву. И тогда моя жизнь не может прийти к исполнению. Это похоже на то, как это происходит в страхе. В страхе мы переживаем утрату почвы, несущей опоры. В надежде эта почва — это любовь к ценности и отношения с ней.

У отчаяния тоже есть структура страха. У отчаяния есть структура бессмысленности — потому что уже больше нет контекста, который мог бы задавать мне ориентиры. У отчаяния также есть структура истерического одиночества, когда человек утрачивает отношения с самим собой. То есть все несущие структуры в отчаянии рушатся. Открывается бездна экзистенции. Возникает страх. Что я теперь могу начать делать со своей жизнью? У отчаяния всегда есть характеристика беды, несчастья. Жизнь попала в беду. Человек ведь не отчаивается в связи со счастьем. И отчаяние никогда не является просто умственным — это всегда чувство, которое полностью меня захватывает. Это чувство бессилия, чувство того, что больше не можешь двигаться дальше — хотя я хотел бы продолжать. Я пока еще не отказался от своих намерений, но судьба, обстоятельства отрезают меня от этой цели.

Возможно, каждому из нас знакомо чувство бессилия, отчаяния. Когда я в последний раз находился в отчаянии? Почему я ощущал отчаяние? Соответствует ли это тому, как мы описали это здесь? Отчаяние — это ужасное чувство. В отчаянии действительно разрушена почва. Чуть позже мы вернемся к теме отчаяния, а сейчас я хотел бы взглянуть на то, что означает бессилие. Это важно, потому что бессилие формирует отчаяние, без бессилия отчаяние не возникает.

Слово «бессилие» означает, что я ничего не могу сделать. Но все-таки это не тождественно выражению «ничего не мочь делать», потому что есть много вещей, которые я не могу сделать, даже если бы и хотел. Например, я не могу влиять на погоду, на политику, на мою мигрень. Я могу что-то сделать с этим косвенно, но не напрямую. Бессилие означает «не мочь ничего сделать, но хотеть». Я хочу, но не могу сделать. И здесь есть две причины: с одной стороны, это могут быть обстоятельства, которые мне не позволяют, а с другой стороны, причина может быть связана со мной. Я чего-то хочу, чего-то желаю. Когда я отказываюсь от воления, от желания, тогда исчезает и бессилие. Мы видим тут некоторые дверцы, которые открывают нам возможности для психологической работы.

Где мы переживаем бессилие? Мы переживаем его в отношении к самому себе. Например, я могу переживать, что я бессилен в отношении зависимости, которая у меня есть, или по отношению к опухоли, которая растет, к тому, что я не могу заснуть, что у меня бывают приступы мигрени. Я могу чувствовать себя бессильно в отношениях с другими: в связи с тем, что я не могу изменить другого человека, что отношения принимают ужасный ход. Но я хотел бы иметь хорошие отношения! А теперь я нахожусь в отношениях, как в тюрьме: я не могу их изменить, но я не могу и расстаться — хотя меня постоянно ранят, обесценивают. Или я могу быть бессильным в семье, в которой происходят постоянные ссоры, растет напряжение, непонимание. Я уже все испробовал, говорил — и ничего не меняется. Конечно же, мы переживаем бессилие и в крупных сообществах: в школе, в армии, в фирме, по отношение к государству — здесь у нас часто бывает чувство «я ничего не могу сделать», мы привыкаем к нему. Мы переживаем бессилие и в отношении природы, когда случаются наводнения, землетрясения, и в отношении экономических процессов, и в отношении изменений моды.

Бессилие — когда я заперт в каком-то месте, в лифте, еще хуже — в горящем автомобиле. Тогда возникает страх и паника. Она возникает, если я чувствую себя отданным жизни на растерзание. Если мной владеют инстинкты (например, педофильные чувства), и я постоянно переживаю, что не могу их обуздать. Я бессилен по отношению к депрессивным чувствам, которые ко мне приходят. Я бессилен, когда я чувствую себя одиноким, раненым, обиженным, отчужденным. Или когда вся моя жизнь переживается мной как бессмысленная. Что я должен тут сделать?

Давайте на этом месте снова посмотрим на противоположный полюс.  Противоположный полюс — это «мочь». Что такое «мочь»? У «мочь», как и у бессилия, двойная структура: «мочь», с одной стороны, зависит от обстоятельств, которые мне это позволяют, а с другой стороны, от моей силы и моих способностей. Тем самым здесь соединяются мир и мое собственное бытие.

В «мочь» мы все время соотносимся с обстоятельствами, и поэтому для «мочь» препятствия могут возникать извне (например, я попал в пробку и не смог приехать вовремя на лекцию). Но препятствия могут существовать и внутри. Например, у меня, к сожалению, нет способности говорить по-русски. Это делает меня немного бессильным, потому что я бы очень хотел знать русский язык. Конечно, я мог бы больше поучиться, и тогда я мог себя из этого бессилия вывести. То есть «мочь» в большой степени зависит от моей силы и способностей, которые дают мне определенную власть, чтобы я мог распоряжаться обстоятельствами. Если я научился водить автомобиль, тогда я могу распоряжаться им.

«Мочь» имеет огромное экзистенциальное значение. «Мочь» не только соединяет нас с миром, но и раскрывает нам пространство для «быть». В этом пространстве я могу двигаться. Если я занимаюсь скалолазанием, я могу забраться на самую высокую стену. Если я умею плавать, я смогу плавать в море. А если я могу петь, то я могу прийти в мир музыки. Чем больше я могу, тем шире мой мир.

Настоящее «мочь» всегда связано с «оставить». То есть то, что я могу, я должен также мочь это оставить. Оставить — это базовое «мочь» человека. Мочь дать быть. «Мочь» дать быть моим чувствам, моему страху — для того чтобы я мог с ними обходиться. Но предпосылкой является способность их оставить, дать им быть. Я должен уметь делать паузы, перерывы — а в перерыве я оставляю свою деятельность. Я должен мочь прерваться, прекратить что-то делать, если я не могу и не знаю, что делать. Оставить — это базовое, основополагающее «мочь».

Отчаявшийся человек не может оставить. Какая проблема в бессилии? Почему бессилие наполнено страданием?

Во-первых, бессилие делает нас пассивными, оно нас парализует. Собственно говоря, оно не парализует, а заставляет. Мы чувствуем, что что-то заставляет нас ничего не делать. То есть, именно там, где я мог бы что-то сделать, я вынужден ничего не делать. Бессилие — это навязчивость, это сила, это мощь. Это похоже на изнасилование. Я должен оставить, но не хочу — и это делает меня жертвой. Это в чистом виде быть отданным чему-то. Я словно бы голый стою в своей экзистенции.

Во-вторых, бессилие отнимает у меня основу экзистенции — действие, то, что я могу пойти на что-то. В бессилии я уже не могу ничего формировать, создавать, я не могу уже быть где-то, я не могу проживать отношения. Я не могу реализовывать то, что для меня является важным. Я не могу осуществлять ценности и быть участником созидания смысла. В бессилии меня больше нет — хотя я еще здесь есть. Моя личность больше не развивается, не проживается смысл моего бытия.

В-третьих, бессилие отнимает у меня достоинство. Когда я являюсь жертвой, я лишен достоинства и ценности. Я как бы оттеснен в сторону, а ситуации наступают на меня.

Бессилие спаяно с отчаянием. Эта комбинация придает отчаянию такую же структуру, как при травме. Тяжелое ранение, чем является травма, переживание приближающейся смерти, к которой ты не готов, имеет своим следствием то, что человека выбрасывает из его внутренней закрепленности. Он утрачивает почву, а ценности утрачивают свою силу. Человек уже не знает, что для него является важным. Он не видит более масштабную систему взаимосвязей, которой он может довериться.

То же самое происходит при отчаянии — но не с такой степенью интенсивности. Отчаяние — это как бы предчувствие травмы. Отчаяние имеет глубокую основу. В отчаянии утрачивается связь, соотнесение с тем, что в конечном счете несет человека. Уже не чувствуешь, что что-то есть такое, что еще держит. Отсутствует базовое доверие. Человек не чувствует основы бытия, не чувствует самого глубокого. Это то, что мы не можем охватить, но мы это переживаем.

В отчаянии также утрачивается чувство глубокой ценности жизни — основа всех ценностей. Имеет ли жизнь еще какую-либо ценность, если я отчаялся? Это больше не ощущается, не чувствуется. Также и не чувствуется глубокая ценность самого себя. Имеет ли какую-то ценность мое бытие Person? Имеет ли вообще все еще какой-то смысл? Это такие моменты закрепленности на глубине экзистенции, которые представляют собой ее духовный смысл.

В завершение размышлений об отчаянии и бессилии, я хотел бы обратить внимание на две причины, которые к ним приводят: 1) человек слишком сильно фиксирован на чем-то, сфокусирован в отношении какой-то цели и какой-то ценности, от которой он не может отказаться, оставить, отпустить; 2) отсутствует отношение с глубокой структурой экзистенции. Отсутствует чувство того, что то-то еще несет тебя, чувство глубокой ценности жизни, ощущение собственной глубины и собственной ценности как Person и смысла, который все охватывает.

Этот анализ причин отчаяния и бессилия дают основу для помощи. Вместо того чтобы продолжать судорожно удерживаться, хвататься за то, что было ценностью, я должен попрощаться и мочь это оставить. Дать этому наступить, прийти. В отчаянии в связи с болезнью, в связи с тем, что все-таки это оказался рак, принять это. Да, это так. И посмотреть, что я могу сейчас с этим сделать. Не придя вот к этому «мочь оставить», человек останется в отчаянии. Мы еще скажем об этом более подробно.

Затем мы можем работать над тем, чтобы снова начать чувствовать глубинные структуры экзистенции. Чтобы я мог снова пережить, что в конечном счете что-то меня держит. Что и смерть является частью жизни. И что я могу также и умереть. Если я не могу умереть, то я снова и снова буду в отчаянии.

Здесь я хотел бы привести размышления Виктора Франкла по поводу отчаяния.  До сих пор мы смотрели на отчаяние исходя из субъективного переживания, в то время как Франкл добавляет аспект смысла. Франкл не в такой степени смотрит на отчаяние глазами субъекта, который его переживает, а стремится взглянуть на него с другой высоты. Он создает короткую формулу отчаяния. До сих пор мы говорили, что отчаяние — это бессилие, когда человек продолжает удерживаться за какую-то ценность. У Франкла другое определение: для него отчаяние — это страдание без смысла.

А в чем он видит причину отчаяния? Он говорит, что мы должны проводить дифференциацию между грустью и отчаянием. Например, если женщина желает иметь партнера, детей, и у нее этого нет, то, конечно же, это наверняка грустно. И это также может превратиться в отчаяние — но только тогда, когда это желание становится абсолютным. Когда исполненность жизни и смысл жизни ставятся в
зависимость от того, чтобы исполнялось, происходило то, чего я желаю. Когда эта ценность превращается в единственную ценность жизни: например, жизнь только тогда жизнь, если у меня есть семья. Я процитирую Франкла: отчаявшимся может быть только тот человек, который что-то обожествляет, который что-то ставит превыше всего. А это экзистенциальное преувеличение, ведь в жизни есть много ценностей.

Мы уже говорили до этого: чтобы мочь встретить отчаяние, нужно мочь оставить. А Франкл говорит о том, что — да, надо мочь оставить — но еще и мочь отказаться. Если человек не может отказаться, то он подвергается опасности впасть в отчаяние. Потому что если я не могу отказаться, тогда я судорожно хватаюсь за что-то, тогда для меня что-то является абсолютно важным, а это уже абсолютизация какой-то ценности. Но ведь все человеческие ценности являются относительными. Только верующий человек может сказать, что есть абсолютная ценность — это Бог.

И тогда Франкл вводит еще одну фигуру в тему отчаяния: преодолеть отчаяние можно в контексте смысла. То есть отчаянию можно противодействовать не только через «мочь отказаться» от чего-то, но также через жертву. «Жертвовать» означает: я даю что-то ценное за еще большую ценность. А в религиозном смысле в конечном итоге — для Бога. И тут Франкл обращается к философии Шелера. Человек помещает себя в некий порядок, иерархию ценностей. Если я могу чем-то пожертвовать, то я признаю, что имеется еще большая ценность, чем то, чем я жертвую. Это нечто большее, чем «отказаться».

И отказ, и жертва сопряжены с тем, что я приобретаю еще большую ценность — иначе это мазохизм. Например, если кто-то решается остаться с детьми, быть с детьми, отказаться от своих целей, желаний, то это может быть понято как жертва — я делаю это ради моих детей. Тогда они для меня представляют большую ценность, чем мои желания и потребности. Очень важно, что это должно быть добровольное решение. Это нужно так чувствовать, ощущать, это не делается под давлением. Если человек делает это с таким чувством и с такой установкой, то он знает, почему он это делает. Он делает это для детей, и поэтому ему не нужно отчаиваться, что он утратил или растратил свою жизнь.

Таким образом, если я могу что-то отдать за еще большую ценность, отчаяние не возникает. В этой связи Франкл приводит следующую фразу (на которую можно взглянуть критично, но я с удовольствием ее процитирую, потому что думаю, что это может побудить нас к каким-то важным размышлениям): «То, что я жертвую, то сохраняет ценность». Допустим, я сохраняю деньги и не трачу их, потому что я жадный, тогда деньги не имеют ценности. Лишь если я могу их тратить, отдавать за что-то другое, тогда они приобретают ценность. Это не означает, что то, что я удерживаю, не имеет ценности. Но мысль, что я, отдавая какую-то вещь, могу придать этому поступку еще большую ценность — это интересная мысль, которая содержит много динамики, которая открывает большую перспективу.

В завершение я скажу несколько слов относительно практической стороны темы.

Если человек не может ничего изменить, если он не может сделать ничего ценного и не видит смысла, что еще он может сделать? Франкл говорил о том, что перед лицом бессмысленности и бессилия мы все-таки что-то еще можем сделать. Мы можем изменить сами себя. Мы можем осуществлять ценности установок.

Отчаяние было знакомо Франклу. В такой экстремальной ситуации, как пребывание в концлагере, где он мог в любую минуту умереть, где он замерзал и ходил в открытой обуви по снегу, где его били прикладом ружья, где суп был из кипятка, в котором плавал горох, где был холод, блохи, вши, где он пережил столько страданий — все это близко к отчаянию. И пару раз он приходил к отчаянию. Если бы не другие люди, он бы сдался. Он уже почти сдался — он не хотел больше жить, но другие люди его подхватили. И поэтому нам нужны другие люди. Всем нам нужны другие люди. Мы не можем все сделать в одиночку.

Мы говорим, что если я больше ничего не могу изменить, я могу попытаться изменить себя. Если у меня больше нет свободы, у меня есть свобода моей установки, моей позиции.

И здесь возникают два важных вопроса:

1) Как я буду переживать свое страдание, которое заставляет меня отчаиваться? Я могу кричать, плакать, ругаться, употреблять алкоголь, убегать или быть тихим, говорить с собой, с другими, может быть, молиться. Есть разные формы. В этом нас ничто не детерминирует. Иногда мы можем быть неспособными изменить страдание, но мы можем формировать отношения со страданием и то, как мы с ним обходимся. Это создает немного свободы.

2) Не как я буду страдать, а для кого? С кем я вступаю в отношения, если я беру это на себя?

Это могут быть мои близкие: я могу делать что-то, чтобы они не страдали еще больше. Например, не тревожить их постоянно и не требовать что-то от них, потому что я сам себя уже не выдерживаю.

Ради себя: чтобы мне не нужно было стыдиться себя, чтобы я мог чаще смотреться в зеркало. Удерживать то, как я жил, уважение к себе.

Ради жизни. Из чувства благодарности за право жить. Ради родителей. Из благодарности, что они меня вырастили, что они меня любили. Разве я не должен любить себя? Если я дам себе упасть, это было бы против любви моих родителей, шло бы вразрез с этим.

Или ради Бога, если я в Него верю. Я могу также и для Него взять на себя эти страдания. И вот здесь есть что-то от жертвы, от того, чтобы отдать что-то другому.

Что еще мы можем сделать? С точки зрения психологии, важно, что если мы отчаялись или имеем дело с отчаявшимся человеком, чтобы мы или он могли говорить о своем отчаянии. Даже если просто поговорить с человеком об отчаянии, то это выведет его из состояния пассивности и жертвы, хотя бы немного. Если ты слушаешь другого человека, значит возникают отношения, значит он уже больше не один. И возникает самодистанцирование по отношению к проблеме. Это важная часть.

А следующее — это углубленная работа. Речь идет о том, чтобы работать над тем, чтобы могло возникнуть это «мочь оставить». Мы можем работать с темами отчаяния и бессилия в аспекте 4 базовых структур экзистенции. Здесь я упомяну коротко центральные понятия каждой структуры.

1) Если есть отчаяние в связи с какой-то силой, насилием, то речь идет о том, чтобы помочь человеку, поддержать его в том, чтобы он принял эту ситуацию, которую нельзя изменить, и смог ее удерживать. Принять означает «я могу дать этому быть». Такая установка для меня возможна только в том случае, если я посмотрю на то, что меня держит и увидеть, что я несмотря ни на что могу быть. Я могу быть самим собой. Я могу дать этому быть, потому что это дает быть мне.

2) Если речь идет о неумолимости жизни, обстоятельств, то помогает грусть. В грусти мы посвящаем себя чувству, которое приобретаем из-за утраты, и слезы снова соединяют нас с жизнью. А если я отчаялся в связи с самим собой, потому что я сам как бы испортил свою жизнь, потому что я не могу себе этого простить, потому что я стыжусь этого, то здесь работа заключается в том, что я должен посмотреть на себя и дать другим посмотреть на меня, чтобы я снова приобрел картину себя. Кто я есть, собственно говоря? И речь идет о проживании сожаления. Сожалеть означает посмотреть на то, что я сделал, и при этом почувствовать, какую боль мне это причиняет. «Мне жаль, мне это причиняет страдание».

3) Если я не могу осмысленно изменить что-то в моем будущем, тогда я буду учиться жить с новой ситуацией. Задам себе вопрос: что хочет от меня данная ситуация? Если у меня сейчас рак, то что хочет от меня рак? Например, чтобы я что-то создал, сделал, чтобы мочь вести жизнь с этой болезнью, и чтобы эта жизнь тоже была хорошей. Это будет другая жизнь, но это может быть хорошая жизнь. Это то, как я отвечаю на новую ситуацию. На глубине структур экзистенции снова установится чувство того, что тебя что-то несет, держит. Что в конечном итоге меня удержит, если все рухнет?

4) Смотреть на новую почву, на новое начало. Что есть в моей жизни, где я могу испытывать чувство внутреннего согласия? Исполненность придет в жизнь снова тогда, когда у меня будет внутреннее согласие с тем, что я делаю.

                                                                                                              А.Лэнгле