|
|
Постмодернистская ревизия традиционных психологических ценностейАвтор статьи: Погодин Игорь Александрович
В статье рассматриваются некоторые положения, на которых базировался процесс возникновения психотерапии и психологии личности. В ходе их анализа с методологических постмодернистских позиций предлагается альтернатива, на которой мог бы основываться процесс дальнейшего развития психологических знаний в современную эпоху. Кроме того, настоящая статья посвящена критическому анализу распространенного модернистского представления об этиологии и феноменологии психических расстройств. Рассматривается место и роль возникновения клинической практики и соответствующей ей теории в культуре. Предпринята постмодернистская ревизия существующих клинических представлений. Предложен альтернативный подход к анализу клинических феноменов в современной психотерапии.
Ключевые слова: психическая патология, клинические персонологические иллюзии, лисофобия, дискурс, восстановление способности к переживанию, модерн, постмодерн, философские концепты, художественные перцептивные планы, нигилизм, плюрализм, контекстуальность, фрагментарность, перфекционизм, деконструкция, мораль и этика. Базовые иллюзии в персонологии и психотерапии эпохи модерна Смена культурных эпох с необходимостью влечет за собой смену парадигм в различных сферах жизни общества. Так происходило, когда ренессанс сменял период «охоты на ведьм», так происходит и сегодня, когда смена эпохи модерна постмодерном инициирует соответствующие парадигмальные изменения. Классицизм, романтизм и реалистический позитивизм также привносили в науку, философию и искусство новые способы исследования и познания, мышления и отражения существующей реальности. Следовательно, появлялись новые научные факты, философские концепты и художественные перцептивные планы [3]. Появившаяся на рубеже XIX-XX столетий психотерапия заняла особое место в культуре. Возникнув в психоаналитической парадигме как проект научной психологии, в дальнейшем психотерапия экстраполировала свои достижения и опыт развития на различные сферы культуры и в настоящее время представляет собой комплексный культурный феномен, функционирующий и развивающийся на стыке философии, науки и искусства [7]. Возникновение и первые этапы развития психотерапии приходились на эпоху модерна с релевантной ей верой в могущество человеческого разума и представлением о возможности и даже необходимости познания реальности вообще и человека, в частности. Именно в это время наряду с революционными открытиями в физике, химии, астрономии, биологии и т.д. появляются и множатся в геометрической прогрессии теории в персонологии. Становление же психотерапии как профессии происходит в эпоху постмодерна с характерными для нее нигилизмом, плюрализмом, контекстуальностью, фрагментарностью и т.д. Таким образом, психотерапия в современном ее состоянии предполагает сосуществование модернистских и постмодернистских идей и подходов. Отражением этого состояния, на мой взгляд, является общественное мнение в отношении психотерапии, что находит отражение в некоторых мифах и иллюзиях, разделяемых как людьми, имеющими лишь поверхностное представление о психотерапии, так и самими психотерапевтами. Об этих мифах и иллюзиях и пойдет речь в настоящей статье. Иллюзия 1. Для того, чтобы работать терапевтом, необходимо избавиться от своих внутренних конфликтов и проблем. Это одна из самых распространенных и в то же время наивных иллюзий, выполняющая, однако, очень важную, мотивирующую развитие терапевта, функцию. Любая профессиональная базовая программа подготовки терапевтов предполагает прохождение кандидатом индивидуальной и (или) групповой терапии. При этом преследуется, как правило, две цели. Первая – это получение личного опыта терапии, который может в дальнейшем экстраполироваться на собственную практику будущего терапевта. Вторая – исследование, анализ и т.д. (в зависимости от школы и направления) собственных психологических проблем и конфликтов и, как следствие, избавление от них. Последняя задача исходит из иллюзии, имеющей перфекционистские основания и несущей гипотетически стерилизующие последствия. Перфекционизм этой иллюзии заключается в идее, что от конфликтов и психических травм, полученных на протяжении всей жизни, можно избавиться. На мой взгляд, это принципиально невозможно. Любая открытая рана имеет тенденцию к трансформации в шрамы и рубцы; причем сказанное справедливо как для телесных, так и для психических феноменов. Собственно говоря, то, что зачастую в психологии обозначается личностью или, более узко, характером, является отражением специфического дизайна психических шрамов. Кроме того, боль, отчаяние, как и сотни других релевантных неизбежной в онтогенезе психической травматизации чувств и эмоций, в результате специфического способа обращения с ними образуют уникальное своеобразие человека (в том числе и кандидата в психотерапевты). Вышесказанное имеет отношение к тому, что обозначено мною как стерилизующие последствия. Другими словами, гипотетическое (к счастью, только гипотетическое) избавление от последствий психических травм и конфликтов неизбежно стирает любые следы личности. Собственно, у нас нет ничего, кроме нашего невроза. Таким образом, подобное максималистское представление о задачах терапии имеет скрытый гомицидный или суицидальный (в зависимости от локализации источника терапевтической мотивации такого рода) смысл. Поскольку психотерапевтический процесс основывается на контакте его субъектов, т.е. терапевта и клиента, главным терапевтическим инструментом являются психические шрамы и рубцы самого терапевта. Мы работаем лишь благодаря и посредством собственной ранимости. Более того, с увеличением опыта пребывания в профессии терапевты, становятся, как правило, более чувствительными к боли, как клиентов, так и своей собственной. Профессионализм же, как и профилактика профессионального «выгорания» терапевта определяется в этом случае лишь степенью экологичности обращения со своей болью. Еще одна гипотеза, которую я бы хотел выдвинуть, заключается в том, что собственный «базовый дефект» терапевта является источником его профессиональной мотивации. Другими словами, неиссякающий с годами терапевтической практики интерес к другим людям основывается на энергии, черпаемой из собственных психических конфликтов. Вышесказанное справедливо для всех психотерапевтов, участников психотерапевтических программ, а также студентов факультетов психологии, даже несмотря на частое преобладание в их изначальной профессиональной мотивации ярко выраженных технических и когнитивных аспектов. «Условно психически здоровые» люди никогда не попадают в профессию терапевта или после некоторого времени покидают это профессиональное поле. Учитывая изложенное выше, стоит переформулировать задачи личной терапии кандидатов, обучающихся психотерапии. Терапевтический процесс в этом случае призван расширить сферу осознавания психических конфликтов, существующих у кандидата, а также обогатить репертуар способов обращения с аффектами, релевантными им. Выполнение этих задач позволит совершенствовать процесс использования терапевтом своих личных реакций в целях терапии. Иллюзия 2. В процессе терапии клиенту становится лучше. Это еще одна из базовых иллюзий, на которых основывается институт психотерапии. Кажется, эта иллюзия эксплуатирует архаическую веру человека в лучшее. Родственным ей является представление об эволюции как совершенствовании форм жизни. Пропитывающий эти иллюзии оптимизм, тем не менее, достоин уважения, поскольку стабилизирует в некотором смысле нашу жизнь и придает ей смысл (который в свою очередь также является иллюзией). В эпоху постмодерна категории «хорошо» и «плохо» утрачивают свое значение, растворяясь в индифферентных к оценкам феноменологических описаниях. Таким же образом оценочное значение симптома, по поводу которого обращается клиент, в психотерапии постмодерна также нивелируется. Теперь симптом рассматривается как способ организации контакта в поле наряду со всеми другими формами контакта. Клиент лишь выбирает способ рассмотрения его как помехи, которую нужно устранить. Именно поэтому психотерапия не предназначена для улучшения качества жизни клиентов – это просто невозможно. В процессе терапии появляется возможность трансформировать способы организации контакта со средой. Рассмотрение этих новых приобретений через оценочную призму «хорошо – плохо» ничем не отличается по существу от аналогичной предыдущей когнитивной операции, в процессе которой появился «симптом». Значение и смысл актуальной формы организации контакта определяется лишь текущим контекстом, просто иногда ввиду тревоги нестабильности этот процесс маркируется архаичными, но стабильными категориями континуума «хорошо – плохо». Вместо рациональной когнитивной категории оценки, характерной для психотерапии модерна, в постмодернистской терапии появляется понятие констатации. То есть, поле профессиональной активности психотерапии ограничивается в современную эпоху констатацией существующих феноменов. Другими словами, невозможно улучшить отношения, контакт, психическое функционирование, однако, можно констатировать их актуальное состояние. Процесс такой констатации увеличивает способность клиента к осознанию и только в этом случае восстанавливается способность к изменению, которое, повторюсь, не нуждается в необходимости его оценивания в терминах «хорошо – плохо». Что касается выраженного стремления к улучшению какого-либо состояния, например, отношений с другими людьми, то мотивируется оно, как правило, такой же выраженной невротической тревогой. Тревога же инициирует активность по изменению состояния, функционируя вне контакта с актуальным контекстом, а поэтому оказывается несовместимой со способностью к творческому приспособлению. Таким образом, многие сложности в нашей жизни происходят от желания что-либо улучшить. Отношения с другими людьми, например, очень часто разрушаются от невротического стремления сделать их более совершенными; дети стремящихся быть совершенными воспитателями родителей, как правило, оказываются гораздо более травмированными ввиду чрезвычайно высокого уровня сопутствующей этому перфекционистскому стремлению тревоги в поле, в котором происходит становление и развитие психики ребенка. Иллюзия 3. Непременным условием становления и развития психотерапевта как профессионала является выраженное стремление помогать другим людям. Данная иллюзия является производной или, я бы даже сказал, частным случаем предыдущей. Распространенность и влияние ее на общественное сознание трудно переоценить. Само по себе желание что-либо улучшить является по своей природе нарциссическим, поскольку вступает в конфликт с естественным процессом self как способом организации контакта в поле. Другими словами, человек стремится быть кем-то другим вместо того, чтобы принять себя таким, каким он является. Такая ситуация чревата возникновением «комплекса самозванца», пропитанного токсическим стыдом. Эксплуатация этой нарциссической перфекционистской идеи, на мой взгляд, непозволительна для терапевта. Более того, думаю, что двумя тенденциями, выигрывающими тендер на более эффективное разрушение процесса психотерапии, являются стремление помочь другому и стремление улучшить отношения с окружающими, динамически присутствующие вне контакта с текущим контекстом. В процессе психотерапии акцент профессиональной работы ставится на поддержание естественного процесса self посредством увеличения способности его осознавать и выбирать адекватные контексту способы поведения, переживания, мышления и т.д. Любые вмешательства в этот процесс (даже с наилучшими намерениями, которыми, как известно, выстлана дорога в ад), игнорируя текущую ситуацию поля, являются антитерапевтическими по своей сути. Мы можем лишь помогать клиентам констатировать и осознавать состояние отношений с другими людьми в их жизни, способы организации контакта, которые создают это состояние, а также поддерживать их в экспериментах с новыми формами поведения, переживания и мышления. Совершенно естественно, что овладевающее участниками терапевтического процесса стремление что-либо улучшить способно разрушить этот процесс или, по крайней мере, снизить его эффективность. При этом степень интенсивности такого стремления и оторванности его от контекста поля определяет выраженность негативных терапевтических последствий. Кроме того, чем более выражена такая тенденция, тем в большей степени она задействует в свой динамический механизм вторичные невротические тенденции (например, контроль, власть, избегание тревоги или любую другую форму неосознаваемого прерывания контакта). Иллюзия 4. В процессе психотерапии можно навредить другому человеку. Данное мнение является комплементарным двум предыдущим. Идея о том, что психическая структура может быть разрушена, травмирована или деформирована, имеет корни в другом иллюзорном представлении, заключающемся в постулировании ее существования. Если существует личность как достаточно стабильное образование, то возможны и деструктивные процессы в ней, спровоцированные агрессией в поле. Психотерапия же эпохи постмодерна заключается в восстановлении self как процесса в поле. Таким образом, психотерапия в своей сущности является деконструктивным процессом по отношению к личности как ригидному образованию. В этом случае деконструкция способствует восстановлению способности к творческому приспособлению. Возвращаясь к сформулированному в заглавии абзаца тезису, следует отметить, что деконструктивный процесс восстановления self как полевого феномена может оказаться болезненным, так как способствует актуализации переживаний у клиента, не имеющего опыта обращения с ними адекватным ситуации образом. Тем не менее, задача восстановления в правах self, характеризующая психотерапию эпохи постмодерна, является по своей сути оптимально экологичной и не содержит внутри себя возможности (даже потенциальной) вреда. Лишь отклонения от реализации этой модели потенциально разрушительны. Кроме того, возможности деструктивных психотерапевтических влияний противоречит даже сама идея невроза как нарушения способности к творческому приспособлению в результате хронификации паттернов организации контакта. После деконструктивного психотерапевтического вмешательства в хронифицированную ригидную структуру self, тревога клиента неизбежно возрастает. Однако, при возникновении альтернативы «разрушение self – восстановление хронической ситуации слабой интенсивности» последний вариант представляется гораздо более вероятным и доступным ввиду отлаженности обеспечивающих его механизмов. Проще говоря, в случае невозможности адаптивного изменения (ввиду тревоги, страха и т.д.) собраться после терапевтического вмешательства старым способом клиент всегда сможет сам. Обе существующие альтернативы – адаптивные терапевтические преобразования или регресс к уже неудовлетворяющей стабильности происходят в постконтакте вне прямого влияния психотерапевта. Иллюзия 5. Мораль выступает надежным средством регулирования отношений как в обществе в целом, так и внутри терапевтического процесса, в частности. Действительно, значение морали как совокупности правил поведения и регулирования отношений для западной культуры трудно переоценить. Нагорная проповедь явилась переломным событием в жизни человеческой цивилизации, зародив основы западной морали. Она выступила величайшим по своему значению и влиянию средством, организующим мирное сосуществование различных людей и национальностей. Конечно же, и за тысячелетия до этого события человеческая цивилизация создавала нормы и правила взаимного сосуществования. Эти правила и нормы выполняли важнейшую функцию обеспечения безопасности людей, жизнь которых в давние времена была подвержена постоянной угрозе. Часто эта угроза исходила от соседей. Итак, мораль явилась результатом длительных и постоянных (собственно говоря, никогда не прекращающихся) переговоров людей, государств, культур и т.д. друг с другом. Сформированные трудом и усилиями целых поколений людей, нормы морали передавались друг другу посредством контакта поколений в результате воспитания. Отработанные культурой механизмы в настоящее время часто даже не нуждаются в вербализации правил в процессе развития детей. Мораль превратилась, метафорически выражаясь, в некоторую форму культурального вируса. Современный человек сейчас уже не осознает обоснованность правил морали, которыми руководствуется ежедневно. Более того, некоторые правила вообще не подлежат сегодня осознанию, функционируя исключительно автоматически. Таким образом, возникнув в результате естественного эволюционного процесса как жизненно важная необходимость, в наши дни мораль очень часто становится балластом, иногда препятствующим множеству витальных проявлений человека. Психологические последствия интроективного культурального вируса морали сегодня все чаще и чаще оказываются в фокусе психотерапевтической работы. Поскольку эволюционно (да и онтогенетически, учитывая ранний возраст воспитуемых детей, усваивающих социальные нормы) корни морали крепились к ранним, и поэтому чрезвычайно сильным аффектам (ужасу, ярости, стыду и т.д.), то это психологическое и культуральное образование оказывается очень устойчивым во времени и часто резистентным к каким-либо влияниям извне. Мораль регулирует поведение людей в ситуации страха, ужаса и других невыносимых переживаний, проявляющихся как реакции на подавленные желания[1]. Собственно говоря, она выступает одним из наиболее ранних и эффективных способов совладания с этими потенциально разрушительными аффектами. Однако, на мой взгляд, в арсенале современного человека есть альтернативы запретам и правилам как способам регулирования отношений и поведения. Я имею в виду свободу воли и возможность выбора, которыми наделен Homo Sapiens. Эту альтернативу стоит связать с еще одной культурной и философской категорией – этикой [1]. Если мораль формируется и определяет наше поведение в ситуации страха и тревоги, не оставляя возможности для сомнений внутри своей модели, то этика оставляет человеку свободу. Еще один важный штрих, относящийся к этиологии морали и этики. Мораль, по всей видимости, возникает в ситуации возникшего желания, которое подавляется сформированным заранее (предками) или экстренно (самим желающим) запретом. Таким образом (метафора, возможно, не самая изящная), мораль является средством убийства желания. На мой взгляд, какого бы рода ни было это желание, оно имеет право на существование. С другой стороны, современный человек имеет возможность осознавать свои желания, какими бы пугающими они не были, сохраняя свободу выбора соответствующего поведения. Эта возможность имеет отношение к этике. Итак, этика – это никогда не прекращающийся процесс принятия решений, предполагающий осознавание возникающих желаний и выбор поведения. Этот процесс, конечно же, куда более трудный, предусматривающий гораздо больший груз ответственности, нежели функционирование морали. Кроме того, он не выглядит таким однозначным и ясным, как мораль. Например, даже если неоднозначное, в смысле морали, решение совершается при полном осознании желания и альтернатив действий, ему соответствующих, и при этом человеком принимается ответственность за это поведение, то такое поведение можно назвать этичным. Вообще говоря, осознание и принятие возможности совершить аморальное действие мне представляется залогом психологического здоровья. Другими словами, важно не то, предает, изменяет, грубит и т.д. человек или нет, а то, что у него наличествует возможность это сделать. Кстати говоря, при осознании возможности оставить семью у клиентов часто появляются ресурсы построения более удовлетворяющих отношений. При осознании возможности изменить, удивительным образом необходимость в этом утрачивается. При принятии возможности ударить ребенка или женщину, часто появляются куда более ресурсные переживания в контакте с ними. При адекватном размещении в контакте отвращения, злости, раздражения и т.д. стагнированные до этого момента отношения освобождаются от нелегкого аффективного груза и продолжают развитие удовлетворяющим всех участников процесса образом. Кроме того, во всех этих случаях отпадает необходимость в дальнейшем бороться за свои права. Как правило, требование возвращения себе прав является последней попыткой вернуть себе свою витальность, когда надежда на размещение желания уже почти утрачена [2]. Большинство наших психологических сложностей являются производными от страха и тревоги перед своими же собственными витальными проявлениями. Замена категории морали этикой в процессе психотерапии, по всей видимости, могла бы обозначать прогресс в ее методологии. Иллюзия 6. Личность определяет наше поведение в жизни. В процессе психотерапевтического исследования можно понять свою истинную природу. Понимание личности и характера как относительно стабильных образований характеризовало психологию и психотерапию модерна. Такого рода понимание породило оптимизм, благодаря которому психология личности и психотерапия в XX столетии развивались неслыханными темпами, порождая огромное количество теорий, а также школ и направлений. Однако, в настоящее время уже становится очевидным, что эти представления теорий и школ зачастую противоречат друг другу. Думаю, что эпоха постмодерна в некотором смысле оказалась спровоцированной этой ситуацией, так как скоординировать персонологические открытия XX столетия и ассимилировать их в единую парадигму не представлялось возможным. Примирить существующие противоречия и были призваны принципы плюрализма, контекстуальности и фрагментарности, характеризующие постмодернизм. В современную эпоху с иллюзией о том, что природу человека можно познать, постепенно, хотя и не без сопротивления, расстаются не только философы, антропологи, психологи и психотерапевты, но также и люди, род деятельности которых не связан с исследованием человека [11]. Вместе с тем, в общественном и научном познании и по сей день размещается иллюзия, что познать человека, а, следовательно, и предсказать его поведение в различных ситуациях и возможно, и необходимо. Последнее, возможно, и определяет живучесть данного стремления, так как прогноз поведения людей друг относительно друга выступает предиктором безопасности жизни в обществе. Таким образом, рационалистический позитивистский прогресс в познании человека в некотором смысле детерминирован тревогой человечества по поводу своей безопасности – слишком много войн, разрушений и т.д. в последние столетия пришлось пережить западному миру. Тем не менее, нарциссическая попытка восстановления контроля над поведением людей посредством познания универсальной природы человека, предпринятая в позитивистскую и модернистскую эпохи, не увенчалась успехом. Думаю, именно поэтому эпоха постмодерна знаменовалась появлением «эпидемий» нарциссической депрессии. Возвращаясь к терапевтическому аспекту рассматриваемой иллюзии, следует отметить, что помещение в фокус терапевтического процесса постмодернистского антропологического агностицизма чреват возникновением тревоги (а иногда и отчаяния) у обоих участников терапевтического процесса. Клиент в этом случае должен неизбежно расстаться с иллюзорной возможностью контроля своих переживаний, состояний, поведения, выборов и т.д., которая бы принесла, по крайней мере, временное облегчение, терапевту же придется распрощаться с нарциссическими фантазиями о всемогуществе, о способности помочь и исцелить другого. К сожалению (или к счастью), подобный контроль – не в нашей власти. Поэтому предиктором успешной терапии является не игнорирование, а переживание тревоги, релевантной отсутствию контроля. Все, что мы можем сделать для наших клиентов – помочь им пережить эту тревогу, а также формирующие ее чувства – страх, стыд, ужас, гнев, вину и т.д. В этом, по большому счету, и заключается процесс терапии. С другой стороны, становление и развитие терапевта также предполагает зачастую переживание им кризиса всемогущества с сопутствующими разочарованиями в себе как профессионале и самой профессии. Однако, после прохождения этого непростого кризиса, и для терапевта, и для клиента более очевидными и доступными становятся процессуальные ресурсы self, открывается недоступная до этого момента возможность восстановления способности к творческому приспособлению. Иллюзия 7. Характер – это стабильное образование. Именно черты характера определяют особенности построения отношений человека со средой. Рассматриваемый тезис является родственным предыдущему, поскольку характер, по крайней мере, с точки зрения традиционной академической психологии, понимается как частный внутриличностный феномен. С точки же зрения гештальт-подхода, характер выступает клинико-феноменологической метафорой невроза [4, 5], поскольку является ригидным образованием (исходя из самой его дефиниции). Тем не менее, общественное сознание даже в современную эпоху построено на представлении о чертах характера как определяющих действия и поступки человека. Например, эгоизм, альтруизм, целеустремленность, властность, авторитарность и т.д., характеризующие тех или иных людей, позволяют предполагать особенности поведения этих людей в контакте, прогнозировать процесс построения отношений с ними. На этом же основании строятся модели профессионального отбора. Применительно к отбору кандидатов для программ подготовки психотерапевтов или других специалистов помогающих профессий следует отметить, что сегодня существует множество (кстати говоря, не очень успешных) попыток создания стройной и надежной системы определения профессиональной пригодности. Исходя из собственного опыта проведения процедуры профессионального отбора, опирающегося на представления о стабильности личностных характерологических особенностей, можно утверждать, что эта процедура лишь временно снимает тревогу у обучающего персонала. Прогностическая способность любых традиционных диагностических схем оставляет желать лучшего. Так, многие участники программ подготовки психотерапевтов, подававшие в начале обучения большие надежды, с течением времени под влиянием специфических условий обучения психотерапии (напряженности терапевтического исследования себя, сопутствующего сопротивления и т.д.) не только не прогрессировали в своем личностном и профессиональном развитии, но даже и демонстрировали некоторый психический регресс. И наоборот, принятые условно в обучающую программу кандидаты по ходу подготовки демонстрировали все возрастающую способность к эффективному профессиональному поведению. Думаю, низкая эффективность диагностических проектов детерминирована не столько несовершенством проектов профессионального отбора, сколько базовой методологической уязвимостью традиционного индивидуалистическо-модернистского подхода. Современный постмодернистский взгляд на рассматриваемые выше психологические особенности предполагает понимание их как феноменов изменчивого поля. При этом динамичность текущих контекстов определяет также и динамичность проявляемых особенностей поведения. Таким образом, ситуация вносит вклад в актуальное поведение человека наряду с его предыдущим жизненным опытом[2]. Так, например, альтруизм и эгоизм следует рассматривать как феномены поля, или точнее, как особенности динамики self. По большому счету альтруистических и эгоистических черт не существует вовсе. То же относится и к феномену власти – этот феномен описывает состояние контекста поля в данный момент времени. При этом власть может быть только характеристикой ситуации, но не элементов поля. Попытка рассматривать власть в качестве характеристики субъекта является результатом мотивации невротического свойства, производной от невыносимости тревоги, имеющей отношение к бесконтрольности происходящих процессов. Так или иначе, но в процессе нашего изложения мы вновь оказываемся в ситуации необходимости постулирования примата динамики поля над индивидуалистическими детерминантами поведения. Возвращаясь к целям и задачам психотерапии современности, перед нами вновь встает необходимость восстановления в терапевтическом процессе способности к переживанию тревоги. Клинические персонологические иллюзии в психотерапии Согласно индивидуалистическому подходу к клинической теории и практике, психическая патология – это спектр заболеваний, имеющих различную этиологию. Из этого определения также вытекает следующий тезис: на основании диагностики, проведенной в психотерапии возможны достаточно точный прогноз развития терапевтического процесса и адекватное построение терапевтических стратегий. Это положение является наиболее важным и основополагающим в психотерапевтической практике. В течение всего периода существования психотерапии, т.е. на протяжении уже более ста лет развитие ее как профессии идет рука об руку с развитием клинической теории и практики, взаимно обусловливая друг друга. Поэтому подступиться к этой чрезвычайно разработанной теме с позиции ее критики представляется очень сложным. Тем не менее, не проанализировав клиническую теорию в ее основании, нечего рассчитывать на ее продуктивное дальнейшее развитие. Итак, начнем. Становление и прогрессивный рост клинических знаний – это феномен последних нескольких столетий. Еще каких-нибудь четыреста лет назад понятия психической болезни не существовало вовсе [10, 11]. С появлением же категории людей, наиболее испуганных странным поведением некоторых индивидов (именно, встревоженные люди и породили институт психиатрии), сумасшествие возникло как культурный феномен. Поскольку, повторюсь, в основе этого процесса лежал страх (полагаю, собственного безумия), в качестве средства совладания с ним появились различные способы контроля, основанные на власти[3]. С этого времени развитие психиатрии как социального института и психопатологическая эпидемиология обусловливали друг друга. Расширение института психиатрии позволяло смутно предчувствующим свое сумасшествие индивидам сублимировать свой страх, попутно развивая клиническую теорию и фасилитируя рост количества пациентов психиатрических клиник. С другой стороны, обусловленный этим неумолимый рост количества психических больных в западной культуре вызывал необходимость развития клинической психопатологической теории и практики, которые с момента их возникновения развивались лишь экстенсивным путем, т.е. посредством увеличения количества открытых клинических фактов, но не сменой клинических парадигм [7]. Причем рост в объеме клинических знаний порождал все большую социальную лисофобию, мотивирующую новый виток клинических исследований. Этот феномен ярко, на мой взгляд, демонстрирует динамическое функционирование культурного поля. Таким образом, психопатологию стоит рассматривать как культурный полевой феномен. Тем не менее, несмотря на вышеизложенное, до конца XIX столетия рост клинических знаний был относительно слабым. И лишь с начала XX столетия (по времени это совпало с возникновением психотерапии) рост количества клинических фактов в области психопатологии действительно можно назвать безудержным. По всей видимости, этот феномен связан с господствующей в это время индивидуалистической рационалистической парадигмой, стремящейся в своем экстремуме к обретению универсального знания о природе человека. В настоящее время описания клинических феноменов содержатся в тысячах томов. Однако, как оказалось, рост клинической эрудиции человечества обеспечивает лишь иллюзию контроля над искусственным (в вышеприведенном смысле слова) феноменом сумасшествия. Неосознаваемая тревога собственного безумия от этого никак не ослабляется, а наоборот – лишь усиливается. Даже несмотря на призванную в целях дефлексии и снижения напряжения эксплуатацию клинической психопатологической тематики в художественной литературе, кино- и шоу- индустрии. Очевидно, что экстенсивное развитие клинической теории и практики неизбежно приводит в тупик. Возможно, выход из него связан не столько с ростом количества изученных и открытых клинических фактов, сколько с изменением методологического подхода в этой области. Так, например, в эпоху постмодерна прежние методологические опоры в виде категорий личности и реальности утрачивают свое значение. На смену им приходит соответственно self и поле (точнее его контекст, т.е. актуальная текущая ситуация). Поэтому первое, что следует принять, это представление о «психической патологии» как о феномене поля. Итак, клинически наблюдаемые феномены – это не дефекты деформированной личности, а своеобразие self в поле, т.е. специфический способ организации контакта со средой (именно со средой, даже в том случае, если речь идет об отсутствии тестирования реальности при бредовых расстройствах и шизофрении или об аутизме). Придание сверхценности клиническому статусу клиента в этом случае лишь способствует хронификации контекста поля и, как следствие, вторичному фиксированию способа нарушения творческого приспособления. Второе следствие из описанной методологической трансформации заключается в отказе от любых попыток контроля психического статуса (как наших клиентов, так и, что немаловажно, нашего собственного). Это положение, скорее всего, вызовет значительно выраженную тревогу. Возникновение этой тревоги я склонен рассматривать как огромный шаг к возможности ее переживания без невротической (пограничной или психотической) попытки ее избежать или контролировать. Принятие возможности безумия как специфического дизайна поля является в этом смысле залогом способности к творческому обращению с контактом со средой. Итак, в некотором философском смысле сумасшествие неизбежно, не встретиться с ним удается лишь по причине ограниченности жизни во времени. Третье следствие заключается в принципиальной возможности обратимости психической патологии как феномена поля. Например, при изменении контекста меняется также и значение способа организации контакта со средой. Утратив же свое наименование, клинические феномены перестанут существовать в виде предопределенной реальности. Восстановление чувствительности к полю у клиентов может выступить средством профилактики психопатологических деформаций его контекста. Четвертое следствие из постмодернистской трансформации клинической методологии связано с отказом от какого-либо прогноза поведения клиента и динамики его психического статуса. Принципиальная невозможность предсказания динамики клинических феноменов снова актуализирует тревогу, о которой мы уже говорили выше. С другой стороны, терапевтичным свойством в этой измененной методологической картине обладает фактор, связанный с устранением влияния бихевиорального подтверждения. Другими словами, диагноз и соответствующий ему прогноз, вытекающие из индивидуалистической клинической парадигмы, вторично фиксируют клиническую феноменологию в хроническом состоянии, которая продолжает отражать клиническую картину из учебников по психиатрии. К тревоге, которая актуализируется при отсутствии какого-либо прогноза, можно приспособиться, минуя эти чрезвычайно деструктивные последствия посредством восстановления способности к переживанию. Пятое следствие имеет отношение к категории реальности. Именно опора на нее сделала возможным столь лавинообразное, но однообразное развитие клинической теории и практики в индивидуалистическую эпоху модерна. Разумеется, если рассматривать реальность как очевидное, объективно присутствующее и относительно стабильное во времени образование, тогда любые отклонения в ее восприятии, интерпретации и, как следствие, рассогласующееся с ней поведение можно использовать в качестве опоры для постановки психопатологического диагноза. В эпоху же постмодерна методологическая опора в виде диагностического клинического критерия «тестирование реальности» уже не имеет смысла, поскольку реальность становится множественной (особенно после постулирования семантики возможных миров, согласно которой мир, в котором мы живем, возможно, лишь один из многих). Более того, мы также живем в эпоху примата дискурса, когда реальностью является уже то, что было произнесено, написано, снято, изображено вне зависимости от того, является ли это «фактом» в прежнем «модернистском» смысле этого слова[4]. В ситуации столь громадных концептуальных перемен в отношении рассмотрения реальности не может не измениться и клиническая методология, как, впрочем, и соответствующие ей аспекты психотерапии. Так, в эпоху множественной реальности основная задача психотерапии должна сместиться от акцента на соответствии «факта реальности» его восприятию и интерпретации, проявляемом в поведении индивида, к фокусированию на чувствительности клиента к реальности как субъективному феномену уникального для него поля. Другими словами, главным критерием оптимального психического функционирования становится степень гибкости реагирования индивида в поле и уровень свободы динамики self, подчиняющейся процессу творческого приспособления. При этом изменение процесса self в «здоровой» психической динамике естественным образом связано с изменением контекста поля. В фокусе психотерапии, таким образом, оказывается не соответствие психических паттернов объективной детерминирующей реальности, а динамическое соотношение self и контекста поля. Сказанное имеет также отношение и к категории внутренней реальности (реальности образа себя). Речь идет об одной из центральных категорий клинической теории, описывающей феноменологию пограничных расстройств, а именно «диффузии идентичности». Для традиционной клинической диагностики характерно представление об идентичности (или Самости, или Я) как стабильном образовании. Причем степень стабильности и ясности представлений индивида о себе и окружающем его мире выступает необходимым условием нормального психического развития. Постмодернистское же понимание self, наоборот, детерминировано представлениями о гибкости и подвижности этого психического образования. Таким образом, современная тенденция в психотерапии должна была бы быть рассмотрена традиционной клинической теорией как деструктивная и способствующая травматической регрессии к пограничным слоям психической организации – подобная перспектива, очевидно, не может не вызывать тревогу такого же пограничного свойства. С другой стороны, с позиции постмодернистской психотерапии традиционные представления об идентичности соответствуют пониманию невроза как потери способности к творческому приспособлению. Противоречия двух анализируемых подходов становятся совершенно очевидными. Подводя итог вышесказанному, следует отметить, что современная клиническая диагностика в психотерапии должна опираться на конструкт self как процесса, а критериями психического «здоровья» должны выступать реактивная способность всех его функций: Id, Ego, Personality[5]. Заключение Предложенные вашему вниманию размышления, идеи и положения представляют собой продукт, появившийся в кризисный в методологическом смысле слова период развития психотерапии – как теории, так и практики. В течение длительного времени психотерапия развивалась посредством сочетания двух векторов – увеличения количества психологических фактов и возрастания количества школ и направлений. Тем не менее, оба этих вектора оказались заложниками индивидуалистической парадигмы, динамически размещаясь внутри нее, не только питаясь ее ресурсами, но и подвергаясь ее ограничениям. Культурные веяния современной нам эпохи постмодерна ассимилируются пока лишь в сфере философии, социологии и культурологии. Постмодернистские идеи очень медленно ассимилируются в персонологию вообще, и в психотерапевтическую теорию и практику, в частности. Хотя такая динамическая ситуация вполне объяснима сопротивлением совершенно новому способу думать и рассматривать психологические феномены. Предложенная вашему вниманию статья представляет собой попытку такой ассимиляции, построенную на использовании (в методических и демонстрационных целях) поляризации модернистских и постмодернистских тезисов, имеющих отношение к психологии и психотерапии современности. Литература
[1] На мой взгляд, постоянно ужесточающиеся моральные кодексы (профессиональные, государственные и т.д.) отражают, как зеркало, беспомощность соответствующих социальных образований. Например, суровые моральные правила профессиональных отношений, характеризующие какую-либо психотерапевтическую ассоциацию, демонстрируют выраженную тревогу в фоне, мотивированную актуализацией соответствующих запретных желаний. Ужесточение запретов порождает усиление соответствующих желаний, которое в свою очередь мотивирует ужесточение запретов. Вот так и функционирует замкнутый круг взаимообусловливания запретов и желаний, лежащих в их основе. Подобное состояние социального процесса в качестве следствия рождает параноидный фон, характеризующий данное профессиональное сообщество. [2] Подтверждением тому выступают нашумевшие в XX столетии экспериментальные исследования полевого поведения, осуществленные американскими ситуационистами: С.Эша, С.Милгрема, Ф.Зимбардо и т.д. [8]. [3] Думаю, по этой причине психопатологическое поле культуры всегда и во все времена регулировалось властью, которая имела тотальное значение. [4] Прекрасный пример тому современный фильм (снятый в 1997 году) Барри Левинсона “Wag the dog” (даже название фильма символично), в котором реальность в объективном модернистском смысле заменяется профессионалами в области PR на дискурсивную. В начале фильма у героя – специалиста по кризисному PR – спрашивают: «Вы не хотите знать, правдой ли является эта история» (речь идет о компромате на Президента США). Его ответ представляется в отчетливо постмодернистском духе: «Какая разница, эта история уже существует!» Кстати говоря, на постсоветском русскоязычном пространстве он вышел под названием «Плутовство», что отражает невозможность общественного сознания смириться с дискурсивной реальностью нашего современного мира. [5] Описание self как процесса, реализуемого тремя динамическими функциями, заимствовано в данном случае из методологии гештальт-подхода. Категория: СТАТЬИ » Статьи по психологии Другие новости по теме: --- Код для вставки на сайт или в блог: Код для вставки в форум (BBCode): Прямая ссылка на эту публикацию:
|
|