О технике психоанализа в эпоху конструктивизма

В каждый момент терапевтического взаимодействия нам приходится делать клинические выборы. Какой вид рамки поддерживать? Модифицировать ли рамку или удерживать ее прежней? Молчаливо откликаться или представить себя каким-то образом? Отвечать на вопросы или нет? Раскрыть переживания контрпереноса или нет? Поделиться своим видением через интерпретацию или, например – через «интерперсональный» подробный расспрос – стимулировать клиента углублять видение опыта самостоятельно?

Мириады других вопросов. В сиюминутности процесса у нас нет времени на раздумья, поэтому мы «задаем» их себе и «отвечаем» на автопилоте (минуя сознание). Наши «ответы» формируются множеством факторов: от личностных особенностей – сквозь нюансы матрицы переноса-контрпереноса и давлений внутри нее – до предпочитаемых теоретических и клинических моделей.

Я хотел бы кратко остановиться на последнем пункте. Раньше с ним было проще. Классическая психоаналитическая теория техники помогала терапевту делать выборы. Она предоставляла четкие предписания, которые должны были работать вне зависимости от конкретных контекстов и, таким образом, гарантировали тиражирование хорошей работы.

Когда терапевт представлялся как находящийся «снаружи» процесса и способный преодолевать свою субъективность (например, мониторить контрперенос и за счет этого не допускать отыгрываний, точно знать, что сейчас «на самом деле» происходит), было легко разработать последовательные и общеприменимые руководящие принципы для его участия.

В настоящий момент, когда каждая терапевтическая диада рассматривается как уникальная отношенческая конфигурация, а терапевт как вплетенный в поток разыгрываемого взаимодействия, часть которого он не осознает, невозможно (и бессмысленно) предписывать или объявлять вне закона конкретные отклики или реакции. Каждая диада будет вынуждена изобретать свой «психоанализ» заново. А внутри процесса даже самое формально «правильное» поведение терапевта может являться разыгрыванием.

[Здесь мне вспоминается статья Alan Sugarman, опубликованная в 2012-м году в одном из двух наиболее консервативных американских психоаналитических журналов, посвященная самораскрытию. Где автор в итоге заключает – интервенция самораскрытия является нейтральной к терапевтическому действию психоанализа. То есть, как и любая другая интервенция, она может быть полезной в одном контексте, вредной в другом и никакой в третьем.

Это отражает тектонический сдвиг в психоанализе. В частности, в содержании концепта переноса. Который больше не концептуализируется как «искажение», которое «вызывается» в терапии анонимностью и неопределенностью образа терапевта, который клиент будет «разукрашивать» содержимым своей психики.

Но сейчас не об этом.]

Когда у терапевта забирают однозначные руководящие принципы и предписания, с чем же он остается?

В наш век психоаналитического плюрализма он остается с множественными руководящими принципами, иногда противоречащими, а порой и взаимоисключающими. И пониманием их условности. С совокупностью контурных карт, структурирующих его понимание терапевтической ситуации разными способами, на разных уровнях, выхватывая и освещая разные зоны опыта.

Оставляет ли это нас с хаосом и не знанием, как себя вести? Наоборот! Это оставляется нас с множественными полезными знаниями, как себя вести. Просто ни одно знание не является абсолютной и всеобъемлющей правдой. Каждая теория позволяет нам заглянуть за тот или иной уголок опыта. И делает картинку более сложной и объемной.

Возвращаясь к технике: 

Фрейдистская теория предполагает определенную техническую станцию терапевта, кляйнианская – другую, сэлф-психологическая – третью и так далее. То, как именно концептуализируется терапевтическая позиция внутри подхода, не берется из ниоткуда. Оно является составной частью концептуального полотна конкретной психоаналитической перспективы. И вытекает из ее теории развития, патогенеза, терапевтического действия и др.

То есть вам нужно делать в терапии это и не делать то, потому что мы считаем, что проблема берется тогда-то, из-за того, что происходит (или не происходит) то-то, в терапии это может быть скорректировано так-то, потому что в оптимальных условиях в терапии происходит то-то, следовательно предпочтительная терапевтическая позиция должна представлять из себя то-то.

Если изобразить это предельно упрощенно, то возьмем дихотомию «абстиненция/оптимальная откликаемость» («удовлетворять или не удовлетворять»). Исторически разные группы психоаналитических теорий ратовали за разное. И в поддержку своих технических «истин» они предлагали богатые данные из области раннего развития, свое видение истоков психического страдания, того, что же все-таки работает в терапии и т.д. Этим они обеспечивали концептуального поддержку конкретному руководящему принципу для терапевта.

Если мы выбираем не замыкаться на единственном взгляде на психоаналитическую ситуацию, то в наше время мы находимся в гораздо более выгодном положении, чем наши предшественники. В нашем распоряжении целая вселенная взглядов, каждый из которых несет в себе важную (хотя и частичную) «истину». И именно в этой неоднородной совокупности психоанализ обладает наибольшей силой.

Это не приводит к станции «возможно все», когда можно делать, что захочется. Скорее, это приводит нас к форме само-рефлексивного критического эклектизма. Когда мы понимаем, что каждая интервенция/транзакция обладает множество потенциальных значений для терапевта и клиента (и не факт, что они совпадают). Часть этих значений доступна сознанию, часть нет. Одна и та же интервенция по-разному бы освещалась разными психоаналитическими теориями («вы предоставляете клиенту важный сэлф-объектный опыт», потому что А, Б и В; «это провал контейнирования и отыгрывание, вы не можете справиться с давлением проективной идентификации», потому что А, Б и В).

И терапевт сейчас лишен прежней уверенности и однозначности восприятия терапевтического взаимодействия – он всегда остается с множественностью потенциальных значений любого действия (или не-действия) в терапии. Часть из которых недоступна его сознанию.

Это парадоксальным образом приводит нас к большей свободе и аутентичности, с одной стороны, но требует большей ответственности и дисциплинированности, с другой. Наша позиция теперь располагается посреди диалектического напряжения между этими полюсами; между необходимостью учитывать и верить в каждый теоретический ракурс и понимать условность любого из них; работать, держась одной рукой за психоаналитический ритуал, второй – за спонтанность взаимодействия и непредсказуемость разворачивающихся процессов.

И во всем этом практика психоанализа определяется через что угодно, но только не через технику (и даже не через совокупность технических процедур). Скорее, нам стоит вести речь про особый тип мышления и переживания. А, точнее, различные типы, предлагаемые нам конкурирующими теориями.

Психоанализ силен этой какофонией. И именно в ее противоречивой целостности он разворачивается в полный рост.