Биграс Ж. Психоанализ как повторение инцеста: некоторые технические соображения

В 1897 году Фрейд отказался от своей теории соблазнения и написал Вильгельму Флиссу (Freud, 1892-1899), что он больше не верит в свою "теорию неврозов". Он пришел к выводу, что воспоминания его пациентов о детском соблазнении были всего лишь фантазиями или чистыми плодами воображения. Однако опыт работы с жертвами инцеста заставил меня, как и Ференци (1933), вернуться к теории соблазнения, хотя и несколько видоизмененной, для того, чтобы подкрепить идею об этиологической функции инцестуозной травмы. В сжатом объёме данной главы я обсуждаю две гипотезы, подтверждающие модифицированную теорию соблазнения, а также технические новшества, которые они привносят в психоаналитическую терапию или психоанализ жертв инцеста.

Занимаясь лечением юных и взрослых пациенток, я обнаружил, что садомазохистическая фиксация на лице, совершившем злоупотребление, сплошь и рядом повторяется в переносе с психоаналитиком-мужчиной. Кроме того, технические проблемы, возникающие при лечении обеих групп пациенток, указывают на два коррелирующих фактора в этиологии их серьезно нарушенных объектных отношений. Составной частью невротических осложнений инцестуозной травмы является более ранняя, ещё более тяжёлая травма, связанная с материнской депривацией, которую я называю "негативным инцестом". Во-вторых, более чем у половины из 14 взрослых жертв инцеста, которых я наблюдал как пациенток, инцест начался в раннем детстве, в возрасте примерно 2-3 лет. Поскольку информация такого рода вскрывается, как правило, только после многих лет психоанализа, необходимо время чтобы выяснить, будут ли случаи "раннего" инцеста обнаружены также в историях пребывающих под моей опекой взрослых пациенток. Такое открытие не стало бы неожиданностью, поскольку инцест отражает проблему внутри семьи как системы. В семье, в которой тяжело нарушены отношения не только между заботящимися лицами (биологическими матерью и отцом в известных мне случаях), но и между поколениями, следует предполагать существование значительных нарушений и в ранних объектных отношениях ребенка.

Вопреки фрейдовскому (1920) пониманию невроза переноса как борьбы между связным Эго и подавленными детскими травмами, психоанализ жертв инцеста должен принимать во внимание различные виды расщеплений личности и фрагментацию Эго (Ferenczi, 1933), указывающие на то, что прежде чем и ннтерпретативная работа психоаналитика станет восприниматься положительно, необходимы нарциссическое восстановление и формирование терапевтического альянса.

Жертвы-подростки

В 1932 году Ференци (1933) утверждал, что детскую сексуальную травму, нанесенную родителями, невозможно переоценить как патогенный фактор. Инцестуозное соблазнение, утверждал он, может спровоцировать тяжёлые нарушения, такие как расщепление личности, фрагментацию Эго, или даже состояние распада. Мой собственный 25-летний опыт лечения девочек-подростков (Bigras, Bouchard, Coleman-Porter and Tasse, 1966) и взрослых жертв отцовского злоупотребления (Bigras, 1988) подтверждает точку зрения Ференци.

Я обнаружил, что травматический шок у жертв подросткового возраста вызывается не только самим инцестом, но и его прерыванием, которое, в конце концов, все же происходит. На протяжении 10-летнего периода 1960-х годов, когда я проводил психоаналитическую терапию с 12 девочками-подростками, пережившими длительный инцестуозный контакт со своими отцами, имевший обстоятельства и характеристики того, что я назвал синдромом их "компульсивной мазохистической реакции" (Bigras et al., 1966), а также в их манере переноса по отношению ко мне, обнаруживался некий повторяющийся паттерн. В каждом случае разоблачения инцеста и прекращения отношений со злоупотреблявшим лицом, - например, при заключении его в тюрьму или выдворении из дома, - у девочки наступала явная дезорганизация. Тяжёлый посттравматический стрессовый синдром проявлялся в серьёзных нарушениях поведения (побеги из дома, суицидальные попытки, депрессивные состояния, агрессивное поведение и неповиновение старшим, сексуальное отыгрывание, наркомания). В каждом из этих 12 случаев я пришёл к выводу, что после первого случая злоупотребления у девочки происходила фиксация на повиновении своему отцу. Возникала прочная садомазохистическая пара, в которой девочка подчинялась сексуальным и садистическим требованиям отца-партнёра, хотя иногда она и сама могла быть агрессивно провоцирующей, даже садистичной.

Дезорганизация, вызванная компульсивным мазохистическим откликом, может развиться до степени психоза (который имел место в 2-х из 12 случаев, которыми я занимался). Движимая навязчивым повторением, беспорядочная сексуальная активность девочки представляет собой поиск замещающего садистичного партнера. Другие виды отыгрывающего поведения - приём наркотиков, побеги из дома - это отдельные сцены в драме переживания разрушенного объектного мира, где нет уже больше отцовской защиты. Отыгрывание или психоз - это единственный выход, доступный малолетней жертве инцеста, потому что она зачастую не может выразить в символической форме (в фантазии или симптоме) шаткость или безжизненность своего внутреннего мира. Мне стало понятно, что эта садомазохистическая фиксация служит для отрицания глубоко депривирующей позиции матери. Утрата злоупотребляющего лица, иногда единственного члена семьи, от которого девочка получала какую-то нежность и заботу, оставляла её беззащитной перед безысходным одиночеством материнско-детских отношений.

Компульсивное повторение травмы, иногда доходящее до степени непреодолимого, - как у девочки, так и у психотерапевта, - составляет главный аспект переноса, требующий проработки. Мои пациентки - жертвы инцестуозных отцов - с самого начала терапии имели по отношению ко мне основательные садомазохистические намерения.

Одна из иллюстраций этого повторяющегося феномена - случай Манон, которой было 16 лет, когда она начала свою 18-месячную психоаналитическую терапию. Сначала мы встречались дважды в неделю; затем, примерно четыре месяца спустя, как только в моём расписании появились свободные часы, мы увеличили число наших встреч до четырёх в неделю. Незадолго до начала амбулаторного лечения у меня она была госпитализирована после очередной попытки самоубийства. Она пыталась покончить с собой дважды на протяжении нескольких лет беспорядочной половой жизни, последовавшей за открытыми и длительными инцестуозными отношениями с отцом.

Начиная с десяти с половиной лет (когда у нее начались менструации) и до тринадцати, всякий контакт с нею вызывал у ее отца неожиданное возбуждение. Ей приходилось подчиняться, иначе он впадал в гнев. Манон чувствовала, что не может ни расслабиться в присутствии отца, ни отвергнуть его сексуальные притязания. Она хранила эту связь в тайне, до тех пор, пока много позже мать не обнаружила ее, и даже тогда разрыв инцестуозных отношений произошёл без какой-либо инициативы со стороны Манон.

Мать Манон была более или менее сознательной сообщницей инцеста. Даже после "обнаружения", произошедшего, когда Манон было 13, она предложила девочке завлечь отца, чтобы можно было поймать его с поличным. Она хотела представить суду доказательства и предложила, чтобы Манон соблазнила отца, и полиция застала бы их обнаженными в ванной комнате. Манон согласилась, но затем, когда отец вошёл в ванную, запаниковала. Она быстро оделась и убежала из дома. Однако её отец все же был отправлен в тюрьму, по другим уголовным обвинениям.

В течение всего периода злоупотребления Манон не привлекала к себе особого внимания ни дома, ни в школе, где она считалась очень хорошей ученицей. Однако как только отец был выдворен из семьи, её поведение стало дезорганизованным/хаотичным. Она начала воровать и совершать импульсивные поступки. В парках и на улицах она стала лёгкой добычей для мужчин, с которыми вступала в половые отношения. Точно так же, как она не могла отказать своему отцу, она была неспособна ответить "нет" на эти приглашения к мимолетным соблазнам, хотя не получала от них никакого эротического удовольствия. Она несколько раз убегала из дома и дважды пыталась покончить жизнь самоубийством.

Со мной, в процессе психоаналитической терапии, Манон вела себя крайне соблазняюще и бесстыдно, как и с другими мужчинами, которых она знала. Она позволяла, чтобы ее юбка задиралась, обнажая ее бёдра, или расхаживала по кабинету, намеренно держась поближе к моему креслу. При этом она была мазохистически провоцирующей. Она ждала, чтобы я приказал ей сесть обратно. Настойчиво требовала, чтобы я контролировал её. Временами, по её собственному признанию, Манон даже хотела, чтобы я ее ударил. В первые месяцы лечения она часто вела себя подобным образом. Она впадала в ярость. Она засыпала меня прямыми вопросами, и один из самых частых был: "Что вы думаете обо мне?"

Манон не могла понять, почему я не пытаюсь соблазнить её. В течение нескольких лет у нее были краткие связи с мужчинами, "эксплуатировавшими" её и "злоупотреблявшими" ею. Они всегда использовали ее и никогда не проявляли никакой благодарности или уважения. Она была совершенно растеряна, даже рассержена, увидев, что я не предпринимаю никаких действий в ответ на ее приманки. "Что-то Вы задумали", - сказала она мне. "Вы готовите мне ловушку. Не иначе". Она настойчиво пыталась выяснить мои мотивы: "Почему вы беспокоитесь обо мне?"

Мои попытки интерпретировать отвергались, высмеивались либо встречались яростным, упрямым молчанием. В иных случаях они так сердили её, что она осыпала меня насмешками и вела себя очень деструктивно как в моем офисе, так и вне его. Она так успешно изматывала меня настойчивыми вопросами, обвинениями, колкостями и жалобами, что, в конце концов, для того, чтобы утихомирить ее, мне приходилось откровенно командовать, прямо призывая ее к порядку. Психотерапевтам, работающим с подростками, хорошо известно, что часто их вынуждают применить ту или иную разновидность "призыва к порядку". Такого рода определение границ особенно необходимо с юными жертвами инцеста, потому что они не в состоянии вынести никакой фрустрации со стороны психотерапевта, а также не верят, что он способен себя контролировать. Когда терапевт устанавливает рамки, проявляя таким образом уважение к пациенту и к самому себе - это становится первым шагом в процессе выковывания альянса, обычно очень амбивалентного. В случае Манон оказалось, что это вмешательство, не воспринятое как укор, чрезвычайно ей помогло.

Некоторое время спустя я уехал на месяц в отпуск. Когда наши встречи возобновились, первым высказыванием Манон был агрессивный вопрос: "Что толку в том, что я к Вам хожу?" Этот и другие подобные вопросы предполагали, что она пыталась больше узнать обо мне, проверить, насколько я заслуживаю доверия. Казалось, она преодолела свой неконтролируемый страх, питавший безжалостные провокации первых месяцев. Я проинтерпретировал, что ей хочется знать, важна ли она для меня, интересна ли, и ценю ли я ее. В этот момент на улице залаяла собака. Она тотчас сказала: "Я видела Вас во сне. Не могу вспомнить этот сон, но кажется, мне было хорошо". Она высказала ассоциацию по поводу собак: "Я не люблю маленьких собак, я люблю больших - сторожевых псов". Ей нравилось воображать, что ее повсюду сопровождает такая собака.

После этого произошли два примечательных события, которые значительно продвинули вперёд терапевтический процесс. Это случилось примерно через четыре или пять месяцев после начала лечения. Сначала Манон рассказала мне, что впервые в жизни она без малейшего колебания категорически отвергла непристойное предложение мужчины в парке. Она поведала мне об этом с огромным садистическим удовольствием. "Наконец-то мне удалось заставить одного из них расплатиться; они все заплатят, грязные скоты".

На следующую встречу я задержался по непредвиденным обстоятельствам, и, приехав на полчаса позже назначенного времени, обнаружил, что Манон уже ушла. Когда мы встретились вновь, произошло еще одно знаменательное событие. Манон разъяснила мне, что чрезвычайно рассержена тем, что я обошелся с ней так пренебрежительно, и что у нее очень плохое настроение. Помолчав несколько минут, она произнесла: "Мне хочется испачкать Ваши стены и все здесь разгромить. У меня приступ садизма". Затем она начала смеяться, как маленький ребёнок, потерявший контроль над ситуацией - громким, раздражённым, взрывным смехом, перешедшим в рыдания. Она сказала мне: "Когда я уходила отсюда в среду [день пропущенной сессии], я была совершенно потеряна, не знала, что делать, и начала плакать. Я хотела убежать из дома. Это, между прочим, был бы уже не первый побег, но я была уверена, что мать натравит на меня полицию. Я ненавижу копов. Тогда я заплакала - я была в ярости. Мне пришла в голову одна мысль. Вы сочтёте меня сумасшедшей. Я пошла в ванную, задёрнула шторы и заперла дверь. Я просидела на полу в темноте целую вечность. Через некоторое время постучалась мать, но я не двинулась с места".

Рассказывая мне об этом, Манон изобразила передо мной позу, в которой она находилась в ванной. Она сидела на полу, слегка расставив ноги, локти на коленях, обхватив голову руками. Внезапно она покраснела и сказала в замешательстве, вскакивая на ноги: "Что вы теперь подумаете обо мне?" Я высказал предположение, что она только что поняла, кого она мне изобразила: это ребёнок в туалете, отказывающийся испражняться.

Манон сказала, что, в конце концов, мать начала кричать, что сейчас приведет домовладельца, и он откроет дверь в ванную, поэтому Манон решила выйти. Она описывала мне эту сцену с видимой гордостью, как если бы она защитилась не только от собственной матери, но и от меня. Я интерпретировал, что она доказывает свои права родителю-тирану, настаивающему, чтобы она "производила", когда ее сажают на горшок. Это проявление самозащиты было тем более значимым оттого, что на предыдущей встрече она рассказала мне, как она отвергла сексуальные притязания мужчины в парке. Можно сказать, что она впервые явила агрессивную защиту, и в словах, и в действиях, против своего аналитика, который унизил ее, не придя на встречу. После этого эпизода Манон стала защищать себя гораздо чаще, особенно против матери, проявлявшей нетерпимость к демонстрации независимости со стороны дочери. Терапевтические сессии, к моему огромному облегчению, стали проходить гораздо более спокойно и непринужденно, когда Манон ощутила поддержку со стороны своего возросшего самоуважения.

Гроза разразилась вновь, когда я сказал ей, что через два месяца уеду на пару недель. Реакция Манон была неистовой. На следующую сессию она явилась с агрессивным видом и вперила в меня прямой вызывающий взгляд. В офисе было довольно тепло, и она попросила меня широко открыть окно (об этом не могло быть и речи, поскольку на улице стоял "сибирский" мороз). Она подошла и воинственно распахнула окно сама. Затем, приблизившись к моему креслу, она заявила, что хочет сесть на моё место, которое было рядом с окном, а мне велела занять её. Мой взгляд явно не выражал согласия, и она яростно приказала мне сделать то, что было велено, сообщив при этом, что у неё приступ садизма и ей хочется ударить меня. Внезапно она прыгнула на спинку моего кресла и начала раскачивать его взад-вперёд. Моей первой реакцией было встать, чтобы остановить её, но именно в этот момент она быстро уселась на мое место, очень довольная собой. Она сердито сказала: "Мне хочется отрезать Ваш галстук". В этот момент я был вынужден вмешаться физически, потому что она, казалось, была на грани полной потери контроля. Крепко держа ее за оба запястья, я подвёл ее назад к её креслу. Видя, что она достаточно успокоилась для того, чтобы выслушать меня, я объяснил, что желание командовать, занять моё кресло и сорвать мой галстук соответствует её стремлению подчинить меня силой, отомстив таким образом за плохое обращение со стороны всех тех мужчин, которых она знала. Кроме того, это стало бы мстительным наказанием мне, за мое намерение уехать. Тогда она вспомнила, как со смешанным чувством мести и удовлетворения она часто воображала себе, что разрубает отца надвое топором. Она поняла, что именно для того, чтобы отомстить, хотела она занять место отца и заставить его испытать страх, унижение и боль, которые терпела сама.

На следующей сессии она выглядела бледной и изможденной. Её глаза наполнились слезами, когда она плюхнулась в своё кресло. С пятницы, то есть с нашей последней встречи, пища не держалась у нее в желудке и она все время просыпалась по ночам. Она представляла себе, что у неё есть большая добрая собака, которая составит ей компанию на одинокий уикенд. Она вспомнила, что когда ей было семь лет, она привязалась к маленькому котёнку. Она постоянно носила его с собой, свернувшегося клубочком у нее на руках. Но котёнок потерялся, и, по ее воспоминаниям, это была безутешная печаль и ощущение пустоты.

Со времени последней встречи она не ходила в школу, и её постоянно рвало. Я заметил у неё некоторые признаки, такие как запавшие глаза, которые свидетельствовали о клиническом/болезненном обезвоживании. Я особо подчеркнул ей, что это состояние является для меня важным сообщением: мне нужно позаботиться о ней и не отвечать на её нападки.

Ее ассоциацией на это объяснение были слова о том, что её мать просто хотела избавиться от неё и не оказывала ей поддержки. "Как бы удачно я от тебя избавилась, если б ты все-таки покончила с собой", - часто повторяла ей мать. Однажды она даже пригрозила привести отца обратно в дом, если Манон не будет делать то, что ей говорят. Манон начала плакать: "Никто никогда не заботился обо мне; у меня не было детства. Как бы мне хотелось быть ребёнком! Я не хочу быть взрослой. Вы все время мне снились, каждую ночь, начиная с пятницы. Но это всё смутно, и я не помню. Я помню только один сон. Вы должны были уехать в феврале [месяц моего отпуска], а я осталась бы в одиночестве".

Эти две сессии, проходившие в контексте моего объявления о приближающемся отъезде, пролили некоторый свет на происхождение такой глубокой нарциссической неполноценности этой пациентки. Она пережила историю материнского пренебрежения. Манон никогда не ощущала покоя рядом с матерью, никогда не любившей ее. Значительную часть своего детства этот ребёнок провёл с бабушками или тётями, либо в школах-интернатах в городе, где жила семья. До семи лет она редко бывала в родном доме, вместе с матерью.

Тем не менее, в этот период терапии Манон только намекала на эти переживания. Они ещё не стали частью её ассоциаций, которые неизменно сходились на воспоминаниях об отце. Я не тянул за эту вторую путеводную нить, но время от времени касался глубины её депрессии, основанной на очевидном материнском пренебрежении.

Через четыре или пять месяцев, когда после моего февральского отсутствия наши встречи участились до 4-х раз в неделю, процесс терапии начал обнадеживающе продвигаться вперед. Я заметил, что она всё больше интересуется серьёзным чтением и проявляет больше любознательности и интереса в отношении человеческих эмоций. Это означало для меня ее возросшую готовность к исследованию бессознательного.

Однажды она пришла с таким сном: "Я была у Вас в офисе. В конце нашей встречи, когда я уходила, вся обстановка резко изменилась, и не осталось никого в целом мире. Не было ничего, кроме проволоки, проволоки повсюду (такой, какой пользуются канатоходцы в цирке). Я сказала себе, что должна найти доктора Бигра, чтобы он объяснил мне, что это значит. Тут появился какой-то человек и сказал: "Ты должна ходить по проволоке пять дней, и тогда земля будет принадлежать тебе - мир будет в твоих руках; ты будешь править миром". Этот сон приснился ей в тот период, когда она рассказала мне о своём желании заняться со мной любовью. Сон говорил о том, что Манон будет властвовать над миром, если сможет достаточно контролировать себя для того, чтобы удержать равновесие на проволоке пять дней. Иными словами, если бы Манон смогла поддерживать состояние возбуждения и желания достаточно продолжительное время без того, чтобы "начать действовать", она стала бы управлять миром и была бы такой же сильной, как её аналитик.

Следующий сон она рассказывала мне очень мучительно. Накануне ночью она видела во сне старика. "Я ненавижу этого старика!" - воскликнула она. В этот момент Манон пристально посмотрела на меня и сказала: "Уйдите прочь. Я Вас ненавижу". Она снова успокоилась и рассказала мне подробности: "У старика во сне были когти, как у тигра, и он царапал меня, до тех пор, пока мои бёдра, ноги и руки не начали кровоточить. Он был очень возбуждён… маньяк. Мне стыдно, потому что я не защищалась во сне. Наоборот, мне это нравилось". Лицо Манон было искажено гневом. Я интерпретировал, что ей стыдно рассказать мне, что она получала удовольствие во сне так же, как в начале лечения она получала удовольствие от мысли о том, что она сексуально провоцирует меня. Манон сказала, что испытывает огромное удовольствие, когда избивает сама себя; это не сексуальное наслаждение, но "наслаждение гневом". На вопрос, является ли это мазохизмом, я ответил утвердительно. "Почему я мазохистка?" - спросила она. "Я ведь и садистка тоже. Я уверена, что я садистка. Но я в такой же степени и мазохистка. Когда мне было 11, у меня был очень мазохистический период. Каждую ночь, когда я ложилась спать, я брала верёвку и стегала себя по бёдрам, ногам и рукам, и это было очень возбуждающе". Внезапно Манон вспомнила, что именно в это время начались её инцестуозные отношения с отцом.

Старик из сна олицетворяет её отца, несдержанного и опасного человека. Он также олицетворяет терапевта, человека, которого она желает. Мазохизм, проявившийся в начале инцестуозных отношений с отцом, может также быть истолкован как непрерывное навязчивое повторение агрессивной сцены - сцены инцеста - подстёгивающее ее ярость и желание отомстить.

Аналитическая психотерапия Манон продолжалась 18 месяцев, в течение которых мы добрались до ее глубокой материнской депривации. В течение этого периода мне предстояло узнать, что в раннем возрасте отец также соблазнял ее, лаская её гениталии, когда ей было три-четыре года.

Бывшие жертвы инцеста - взрослые

В 1972 году, когда я решил ограничиться частной практикой со взрослыми пациентами, ко мне продолжало обращаться, в том числе по рекомендации, всё больше и больше пациенток, имевших в детстве инцестуозные связи со своими отцами. Многие из взрослых жертв, которых я наблюдал (по крайней мере в 14 случаях) обращались к психоаналитику по причинам, никак явно не связанным с их ранним инцестуозным опытом. Иногда они попадали ко мне в состоянии кризиса, но чаще приходили, повинуясь внезапному порыву, услышав о некоторых моих работах или по их прочтении.

На первый взгляд симптомы этих пациенток казались гораздо менее серьезными, чем симптомы тех девочек-подростков, которых я лечил ранее. У взрослых инцестуозные взаимоотношения были прерваны в подростковом возрасте, часто по инициативе жертвы, не вызвав при этом какой-либо внезапной массивной дезинтеграции. У большинства этих пациенток симптомы обнаруживали себя не в нарушениях поведения, но в физических дисфункциях, связанных главным образом с областью гениталий, хотя часто оказывались поражены и другие органы и части тела. Одна пациентка была перепугана слуховой галлюцинацией, состоявшей из звуков, вначале достаточно приглушённых, которые становились очень громкими и быстрыми и затем исчезали. Гораздо позже она ассоциативно связала эти звуки со спазматическим дыханием преступника во время оргазма. У другой пациентки было глубокое расщепление Эго. Она рассказала мне, что у нее два тела: одно живет обычной жизнью, занимается повседневными делами, в то время как другое тело парит в воздухе, будучи не в состоянии ухватиться за первое. Ещё одна пациентка на пятом году психоанализа рассказала мне, что ей периодически снятся сны, от которых она просыпается посреди ночи, мучимая жестокими болями в прямой кишке и промежности. Боли эти были так ужасны, что для того, чтобы успокоиться, ей приходилось вводить в задний проход различные предметы. Она была уверена, что эти боли - эквивалент оргазма, и позднее ассоциировала их с инцестуозными действиями, которые совершались с ней в возрасте с двух до восьми лет, когда преступник лизал её гениталии. Эта пациентка была также убеждена, что вот-вот сломается и сойдёт с ума, во многом из-за тех "игр", в которые я, по ее убеждению, с ней играю. Она полагала, что я шпионю за ней и звоню ей инкогнито, оскорбляя её по-французски, на языке, которого она не понимала.

Мало-помалу эти взрослые пациентки обретали способность раскрывать серьёзные проблемы, омрачившие их юность. Эти проблемы, как правило, были преходящими и значительно менее тяжелыми, чем те, что я наблюдал у моих малолетних пациенток, но, тем не менее, они нанесли необратимый урон: распад семьи, эротическое отыгрывание мазохистского типа, импульсивный и слишком ранний брак или выбор карьеры, периоды депрессии с суицидальными мыслями, феномен деперсонализации и, в первую очередь, формирование низкой самооценки.

В конечном счёте, именно во взаимоотношениях со мной проявлялись жестокость и глубина их страданий. Они всегда с огромным трудом переносили моё отсутствие и были крайне уязвимы по отношению к любого рода фрустрациям. Часто имели место серьезные депрессивные эпизоды, иногда принимавшие форму физического и психологического коллапса.

Я считаю, что наиболее серьезной проверке аналитик подвергается в тот момент, когда его пациенты начинают воскрешать в памяти страхи, порождённые отрицанием того глубокого отчаяния, которое они испытывали во время актов инцестуозного насилия. Одна пациентка рассказала, как после инцестуозной истории с отцом она привязалась к главарю банды, с которым сожительствовала в возрасте 14 лет. Каждую ночь после танцев она приходила к нему в комнату, где он укладывал её на пол, тёрся об её тело и затем выпроваживал. Только после трёх лет психоанализа она внезапно поняла, что полностью отрицала восприятие эрекции и оргазма у своего партнёра и больше всего отрицала страх, который она испытывала во время контакта с ним. Неудивительно, что эта пациентка страдала от полной утраты чувствительности в области гениталий.

Жертва инцеста может находиться в терапии несколько лет, прежде чем задастся вопросом о том, почему она пришла к психоаналитику. Во многих случаях, прежде чем воспоминания о реальном злоупотреблении смогут выйти наружу, страх, ассоциированный с предположением об инцесте, проявляется в переносе. Случай Сары, женщины тридцати с небольшим лет, сделавшей успешную карьеру, хорошо иллюстрирует те проблемы, с которыми мы сталкиваемся в процессе психоанализа взрослых пациенток, в раннем возрасте ставших жертвами инцеста.

Только на шестом году психоанализа раскрылись все подробности инцестуозной истории Сары. Начиная с двух- или трехлетнего возраста, её брат, десятью годами старше, неоднократно досаждал ей насильственными оральными и генитальными проникновениями, до тех пор, пока в 10-летнем возрасте её не отправили в школу-интернат. По ее воспоминаниям, именно отец всегда сексуально запугивал её, хотя явное злоупотребление с его стороны длилось только три года, в возрасте с 11 до 13 лет. По выходным он обычно увозил её за город и, остановив машину в каком-нибудь укромном местечке, ласкал её гениталии и мастурбировал. Сару приводили в ужас звуки его дыхания, его "странный" вид во время оргазма, ей был мерзок брызжущий на ее тело эякулят, от которого ее рвало, как и тогда, когда то же самое делал с ней ее брат. Образы двух мужчин слились в ее памяти воедино, превратившись во внушающее ужас возбужденное лицо мучившего ее отца.

В течение первых трёх лет психоанализа Сара очень мало разговаривала во время наших встреч, проходивших пять раз в неделю. Большую часть времени она жаловалась на тошноту и плакала. Часто ее знобило. На ранней стадии психоанализа во время сессий у нее сильно искажалось чувство времени; она никогда не знала, сколько прошло с начала сессии - несколько секунд, минут или три четверти часа. "Который сейчас час?" - постоянно внезапно спрашивала она. Эта дезориентация, я полагаю, была вызвана тем, что Сара столь интенсивно переживала исходную травму в ситуации "здесь и теперь", что время для нее останавливалось. Более того, утрата чувства времени была также средством передать мне контроль, превратив меня в обидчика, которому одному лишь подвластно избавить её от мучений, переживаемых ею на сессиях. Однако в то время я не мог объяснить эти искажения, поскольку ещё не знал о детской и юношеской травмах, хотя у меня и были некоторые ключи к разгадке ее инцестуозной истории.

Ее дед по материнской линии жил с ними в доме, когда Сара была маленькой. Между ним и матерью Сары существовала своего рода симбиотическая связь. Такие же отношения повторились и между матерью и её сыном. Сара и её отец также образовали пару. Будучи ребёнком, она всегда хотела быть с ним и ненавидела оставаться дома с матерью, которую она описывала как холодную, отчужденную, словесно оскорбляющую. Отец принадлежал к типу авторитарного "крестного отца"; он ненавидел женщин и младенцев. Он становился агрессивно критикующим по отношению к своим невесткам, когда у тех появлялись дети, возлагая на них ответственность за то бремя, которое они и их младенцы взвалили на мужей. Все, включая сыновей, покорно терпели такое поведение.

В начале лечения Сара не могла выносить моего отсутствия. Первые три года она была настолько склонна к суициду и неспособна выразить своё депрессивное состояние, что во время моих отпусков ей необходимо было встречаться со мной хотя бы раз в неделю, даже когда я был за границей (там я использовал офис кого-нибудь из своих друзей). Сара регрессировала до состояния полной зависимости, и эта "аддикция" была даже сильнее, чем с мужчинами, c которым она встречалась на протяжении своей жизни. Как и для других пациенток - жертв инцеста или страдающих нарциссическими или пограничными расстройствами, любое изменение в наших симбиотических взаимоотношениях было для нее невыносимым.

Инцестуозная природа переноса стала очевидной только на четвёртом году анализа. В то время ей приснился сон о "детской качалке". Из ее пересказа явствовало, что это был сексуальный контакт между нами. Он отражал нашу глубокую садомазохистическую любовную связь. По мере того, как процесс психоанализа продвигался вперед, она вспоминала об этом сне, заново подробно рассказывала его и интерпретировала различными способами.

С.: Мы с Вами качались на качелях на море. Но качели были сделаны в форме Креста, плывущего на боку. Они опирались на один конец поперечной балки, служившей основанием и осью для качелей-креста. Вы и я находились на противоположных концах длинной горизонтальной перекладины. Хотя Вы весили намного больше меня, Вы были высоко в воздухе на коротком конце, а я была наполовину погружена в воду, цепляясь за другой скользкий конец, и шест упирался мне в живот. Вам ведь случалось видеть бабочек и пауков, пришпиленных булавками в футлярах коллекционеров? Я чувствовала себя так, как будто мне предстояло стать одним из этих проколотых экземпляров. Используя конец перекладины как рычаг, Вы резко дёргали конец шеста, за который я держалась, в разных направлениях - вверх, вниз, в стороны. Вы толкали шест туда-сюда, двигая его вверх и вниз, вдоль и поперёк, обрушивая меня, запыхавшуюся, в море, то тут, то там, всё время в разных местах. Каждый раз, когда Вы поднимали перекладину, я всплывала на поверхность, задыхающаяся и дрожащая, почти без сознания. Вы полностью контролировали каждое движение качелей. Вы толкали, и раскачивали, и бросали меня всё быстрее и быстрее, наблюдая, как меня охватывает смятение и как растет мой ужас. Я думала: "Почему он так жесток со мной, так садистичен?". Однако на самом деле не Вы делали это - Вами как будто управляла какая-то невидимая сила. Я знала, что в действительности Вы хотите меня спасти. У Вас даже был план. Вы пристально смотрели мне в глаза. Знаете, Вы как будто вкладывали в мою голову мысли. Вы, казалось, говорили: "Ты не должна отпускать шест. Он убьет тебя одним ударом". Вы выкрикивали мне указания. Я должна была поднять ноги и, упершись в конец шеста, оттолкнуться назад, как будто ныряя спиной. Мне удалось отбросить себя прочь от перекладины, но после этого прыжка я погрузилась в море. Вы наблюдали за мной, поэтому я изловчилась и показала Вам надпись на моей груди. Красного цвета, она гласила: "Бог", как будто написанная неоновыми буквами или, скорее, это было похоже на клеймо прямо на теле. Я решила, что я спасена. По крайней мере, так я подумала в тот момент.

Этот сон мучил Сару на четвертом году психоанализа, в течение того периода, когда она нуждалась во мне так сильно, что не думала ни о чём, кроме того, чтобы нам провести остаток жизни вместе. Она купила ферму, наподобие той, которая, как она знала, была у меня, в надежде, что мы сможем быть вдвоем. Она готова была сделать все что угодно, чтобы заполучить меня. Это было её тайным и страстным желанием; это был вопрос жизни и смерти. И, в своем сне - утратившая самоконтроль, потерянная, в состоянии душевной боли - она воспроизвела эту угрожающую жизни, рабскую покорность, любовь и страх, испытанные ею рядом с холодным и авторитарным отцом, который, как "крестный отец" / Бог-отец, казалось, держит её жизнь и смерть в своих руках (слово Бог было выжжено на её собственном теле). Сон выражал яростную саморазрушительность отцовского переноса, но он также сигнализировал о том, что в отношениях переноса наступает момент перехода, как мы позже увидим, от симбиоза, проявлявшегося садомазохистическом взаимодействии, к выражению материнского пробела, лежащего в основе её садомазохизма (во сне она погружалась в море, в смерть).

Cтолкнувшись с её сексуальной фантазией, её недоверием и чрезвычайно низким самоуважением, я почувствовал уверенность в том, что в ее детстве имела место реальная и насильственная инцестуозная связь. Когда я высказал такую интерпретацию её сна, подтверждением стало ее чувство, что что-то ужасное произошло с ней, когда она была ребёнком, но она не может дать этому название. Мы не знаем, было ли это в возрасте двух или трёх лет, - Сара не помнит точно, - но в тот период, когда она училась говорить, ей также пришлось иметь дело с сексом и унижением. Взрослые мужчины в её семье (отец и старший брат) играли непосредственную роль в деградации, которую она претерпела, как это делала и её мать, хотя и несколько иным образом.

Двойное разоблачение

Вскоре после того, как Сара рассказала мне сон "о качелях", и когда она узнала, что я должен буду на две недели уехать из города, она заявила, что во время моего отсутствия намеревается покончить с собой "совершенно жутким способом". Это был первый случай, когда она открыто высказала суицидальные мысли. Тем не менее, здесь мне виделось меньше опасности, чем в предыдущие три года, когда она была гораздо более подавленной и склонной к суициду, хотя ни разу не грозилась убить себя. Кроме того, рассказывая мне об этой мысли, Сара больше акцентировала способ самоубийства, - "совершенно жутким способом", - чем окончательность своего решения расстаться с жизнью. Я был достаточно убеждён, что она сможет вынести моё отсутствие, чтобы сказать ей, что не смогу встречаться с ней, когда буду в отъезде, а также не могу оставить свой номер телефона (что было правдой, поскольку я собирался отправиться в плавание). Ее реакцией были слезы, удушье и стеснение в груди и тошнота. Тогда я сказал ей, что отказываюсь быть сообщником её "нездоровых мыслей", и что я не могу изменить свои планы.

Вернувшись, я с облегчением нашёл её живой. Сара сделала выбор между жизнью и смертью и впервые почувствовала, что может управлять своей жизнью. В ретроспективе, её решение жить означало, что мы смогли выйти за пределы нашей садомазохистической связи в переносе, несмотря на то, что ее физические недомогания стали тем временем более серьёзными. Когда я разговаривал с ней во время первой сессии по моем возвращении, она вздрогнула и пронзительно закричала, как будто я резко разбудил её от кошмарного сна. Её внезапный вопль так сильно удивил меня, что я тоже подпрыгнул в кресле.

Б.: (решительно, но мягко) Может быть, Вы расскажете мне, что происходит?

С.: (испуганно) Ваш голос изменился. Я не узнаю Вас.

Она произнесла это так, словно думала, что я был намеренно жесток по отношению к ней, и повторила со слезами в голосе, что жизнь ее во время моего отъезда была абсолютным кошмаром. Ею овладели "разрушительные силы". Она была совершенно одинока во время моего отсутствия и знала, что стоит у последней черты. Это было произнесено укоризненным тоном. Когда она опять начала тихо плакать, я еще раз ободрил ее поговорить со мной.

С.: Я не узнаю Ваш голос.

Она вновь стала жаловаться, как у нее все плохо.

Б.: Нет, мой голос не изменился. Напротив, я больше, чем когда-либо, на Вашей стороне. Вы помогаете этим разрушительным силам внутри Вас, хотя они Вам чужды. Они, как паразиты, и я против них. Я по-прежнему отказываюсь союзничать с ними.

Тогда она заявила, что утром ей приснился кошмарный сон, и я понял, что своим вмешательством мне удалось немного успокоить ее. Во сне она находилась в машине своего отца, и не могла ни управлять ею, ни остановить ее, хотя сидела за рулём. Автомобиль двигался сам по себе в плотном потоке транспорта, лавируя на полной скорости, как если бы его вёл человек, убегающий от полиции. Сара была уверена, что произойдет ужасная катастрофа. Она проснулась в поту.

Б.: Вот это и есть та паразитирующая инцестуозная сила, о которой я говорю - Ваш собственный отец.

Этот сон, спровоцированный нашей разлукой, создал благоприятный момент для двойного разоблачения: во-первых, инцестуозного преступления и "беглеца", родителя-обидчика, и, во-вторых, отсутствующего психоаналитика. Её собственный символический материал неопровержимо идентифицировал беглеца как человека, который контролировал её физическую жизнь и нёс ответственность за дезорганизацию ее поведения. Она согласилась с интерпретацией, устанавливающей недвусмысленную связь между ее отцом и ее страхами, детским злоупотреблением, а также ее вечным чувством, что она не контролирует себя.

Работа того, что я называю "двойным разоблачением", очень значима для взрослых жертв инцеста на нескольких уровнях. Время и опыт убедили меня, что именно чрезвычайно низкую самооценку пациенток не может преодолеть обычная проработка в аналитическом процессе. Эти пациентки не только чувствуют себя глубоко виноватыми, пристыженными и ничтожными, но они также убеждены, что были такими с самого детства, отчасти потому, что это их обвиняли в том, что они "спровоцировали" своих отцов на злоупотребление, использование и унижение.

Двойное разоблачение обращено к действительности, являющейся одновременно внутренней и внешней по отношению к терапии. Первая часть двойного разоблачения включает в себя суждение о реальности: психоаналитик видит и называет то, что было безымянным для жертвы в ее детские годы: "инцестуозное злоупотребление - это преступление". Даже если ребёнок получал некоторое удовольствие во время инцеста, повторяющееся вторжение, овеществляющий, безумный застывший взгляд и надрывное дыхание отца во время оргазма разрушают у девочки ощущение жизненности и резко искажают ее инфантильную сексуальность, делая ее выражение необратимо/односторонне мазохистическим.

На втором этапе двойного разоблачения психоаналитик призван открыто признать, что некоторые особенности психоаналитического процесса будут казаться повторением первоначального инцестуозного злоупотребления: в атмосфере уединённости интимные секреты пациентки должны быть "выставлены на обозрение" и словесно "проанализированы" вместе с мужчиной-психоаналитиком. В начале лечения это будет восприниматься жертвой инцеста как насильственное и насилующее, поскольку ее прочные садомазохистические защиты маскируют еще больший страх открытости и интимности. Аналитический сеттинг может воссоздавать не только ситуацию, пережитую девочкой с ее родителями - депривацию и ощущение утраты жизненности (Winnicott, 1965, 1971), - но также и стыд за то, что у нее нет никаких секретов, никакой частной жизни. Проработка этого аспекта - нелегкая задача для аналитика и анализируемого. Некоторые моменты инцестуозного переноса будут столь же угрожающими жизни, как и опыт общения со злоупотреблявшим лицом. Парадоксальным образом, они же будут и моментами глубочайшего инсайта.

Двойное разоблачение - это часть процесса заживления нарциссической раны, возникшей в связи с тем, что с ребенком обращались всего лишь как с вещью, запачканной во время пользования, и именно так ребенок себя и чувствовал. В "реальных" отношениях в процессе психоанализа, посредством двойного разоблачения мужчина-аналитик исполняет роль ответственного человека, который признает поступок другого мужчины преступлением. Он также действует как потенциальная новая "отцовская" фигура, он должен доказать, что на него можно рассчитывать - он будет последовательно заботлив, надёжен, почтителен, ему можно будет доверять. Если аналитик когда-либо отреагирует на действия пациентки осуждением, словно приняв их за сексуальное заигрывание, этим он повторит то же самое травмирующее насилие. Отвергая роль садистичного отца-партнера, аналитик становится в определённом смысле тем, что Лакан называет "представителем закона" (Laplanche and Pontalis, 1973, p.440). Заново устанавливая табу на инцест, аналитик начинает работу по созданию "Символического" (p.439). Разрушенное внутреннее пространство начинает срастаться или обретать систему координат - времени, этики и, в конечном счёте, желания. Я убеждён, что только после того, как терапевт предпримет эти шаги, смогут быть проработаны примитивные архаические страхи, связанные с материнской депривацией.

Негативный инцест

Традиционное, молчаливое, нейтральное аналитическое отношение может

оказаться невыносимым не только для жертв инцеста, но и для суицидальных пограничных и психотических пациенток. Эти пациентки могут воспринимать безмолвного аналитика как равнодушного, отвергающего или отсутствующего. Они заново переживают ощущение небытия (Winnicott, 1971), которое составляет ядро их мазохизма, и которое они уже испытали в своих ранних отношениях с матерью. Это то, что я называю "негативным инцестом" (Bigras, 1986), это нарциссическая уязвимость - пустое наследие недоступности матери для своего ребенка в самые первые месяцы и годы его жизни, в доэдипов период. Недостаток глубокой заботы, внимания, устремленности/любви к своему ребенку опустошает его, наносит ему нарциссическую рану, связанную с угрозой смерти. Настоящая работа аналитика начинается именно тогда, постепенно начинают разворачиваться в переносе меланхолический голод ребенка по отсутствующей матери и отсутствие желания, щитом против которых служило садомазохистическое отыгрывание защитного отцовского переноса.

Двойное разоблачение не только играет роль в развитии терапевтического альянса, оно также работает на разрушение идентификации пациента с агрессором. С разоблачения начинается процесс вскрытия коренного расщепления, произошедшего во всех психических инстанциях жертвы инцеста. Чем в более раннем возрасте произошло злоупотребление, тем серьезнее дезинтеграция. Спутником интроекции агрессора, через которую работает навязчивое повторение, является неспособность символизировать те жестокость и ужас, которые женщина пережила, будучи ребенком, ещё до того, как она обрела способность находить подходящие слова для выражения своих чувств. Ребёнок не подавляет воспоминания о пережитом насилии, но, что гораздо более патологично, отщепляет их, теряя не только способность символизировать их, но также и свои желания, память, чувство истории. И даже более: то, что было "исключено" (Lacan, 1966) из Символического, возрождается в Реальном, в виде галлюцинации или компульсивного повторения травмы.

В центре негативного инцеста лежит отсутствие фантазии (Е. Bigras, 1988), и именно это отсутствие порождает крайнюю, ужасающую тревогу. Жертва материнского вакуума, у которой нет желаний (это может быть любая нарциссически хрупкая личность, не только жертва инцеста), а есть только повторяющиеся, лишенные созидательности сны, если таковые вообще имеются, живёт в застывшем времени, связанная по рука ми ногам повторяющимися паттернами взаимоотношений, в которых она ненадолго обретает чувство самости через интроекцию своего садистичного партнера.

Для нас обоих, Сары и меня, игра на качелях в море символизировала половой акт между отцом (мной) и маленькой девочкой, над которой он имел полный и насильственный контроль. Нам было интересно, почему в инцестуозном акте оргазм, как это было представлено во сне, мог быть достигнут только через смерть, то есть через спуск на дно моря (la mer) или посредством соединения с матерью (la mere). Соединение с матерью означало бы тогда самые тайные (или нездоровые, как она их называла) инцестуозные желания Сары. Какое отношение это имело к матери?

Я вспомнил, что Сара однажды рассказала мне, что ребёнком она звала мамой вовсе не свою настоящую мать, а деда по материнской линии, который жил в их семье. Я также знал, что, испугавшись ночью, Сара шла в кровать к своему дедушке, а не к родителям.

Б.: Что делала Ваша бабушка, когда Вы среди ночи ложились в кровать к ней и к дедушке?

С.: Бабушка умерла раньше.

Б.: Когда она умерла?

С.: Она умерла в тот день, когда родилась мама. Бабушка упала вниз с высоты двух лестничных пролётов, и это была мгновенная смерть, так мне сказали. Это всё, что я знаю. Дедушка ничего мне больше не рассказывал об этом. После его смерти никто не мог сказать мне, что в действительности произошло с бабушкой в день, когда родилась мама. Всё, что мне было известно, это то, что мама и её отец были очень, очень близки - они были неразлучны.

Я интуитивно понял, что сделано важное открытие, и сказал Саре:

Б.: Правда заключается в том, что Ваша бабушка покончила с собой в тот самый день, когда родилась Ваша мать. Вот почему, в сознании Вашей матери, Вы - уже самоубийство, ребёнок, чей суицид лишь отложен на время, так же, как и в случае с Вашей матерью.

Это показалось Саре правдоподобным, и она воскликнула, что никогда не понимала, почему мать никогда "не принадлежала к клану". И всё же Сара не могла с уверенностью сказать, переросли ли когда-либо симбиотические отношения между её матерью и дедом в инцестуозные. Однако мы можем утверждать, что для Сары, как и для её матери, секс или деторождение также означали самоубийство. Это было неизбежным результатом того, что её первичная связь была не с матерью, а со злоупотребляющим садистичным отцом.

Со временем мы истолковали сон об игре на качелях как желание вырваться круговорота мимолетных, не приносящих удовлетворения мазохистических сексуальных связей с мужчинами, служившими заменой "крестного отца". Прежде всего, такая трактовка показала нам, что Сара стала более включенной в свой сон, она смогла выработать собственный взгляд на него и говорить от первого лица, используя такие выражения как: "Я сделала" или "Я подумала". Она начала признавать в созданных ею символах свои собственные "объекты", и получать облегчение и инсайты от наших интерпретаций. В терапевтическом пространстве, где Сара могла иметь секреты и играть, не боясь, у нее постепенно возникала способность символизировать и создавать саморепрезентации. Это пространство стало тем местом, где она чувствовала "заботу" (Winnicott, 1971), и где она могла горевать о том, что мать никогда не заботилась о ней. Оно стало убежищем от адской машины компульсивного повторения, и из этого пространства она совершила прыжок, хотя и несколько неуверенный, в новый жизненный опыт.

Заключение

Многие из жертв инцеста, которых я наблюдал, приходили ко мне, уже имея опыт общения с мужчиной психотерапевтом или психоаналитиком. Их жалобы на жестокие обиды и чувство неприязни, вызванные этими попытками лечения, как правило, были связаны с двумя вещами. Либо по отношению к ним было совершено сексуальное злоупотребление (и в некоторых случаях даже не один раз), в результате чего они прекращали терапию в состоянии кризиса; либо их травмировал первый опыт общения с холодным и отчужденным аналитиком. И в том, и в другом случае они прерывали терапию в состоянии стыда и отчаяния.

Когда эти женщины приходили ко мне, я задавал себе вопрос: "Почему они опять выбрали мужчину?". Я склоняюсь к тому, что они чувствовали настоятельную потребность еще раз пройти через ту же самую мазохистическую модель. Вскоре я понял, что проработка этой компульсии начинается только тогда, когда аналитик меняет свою позицию и методы работы, признавая важность как переноса, так и реальных отношений с пациентками этого типа.

Работая с тремя аналитиками-мужчинами и четырьмя аналитиками-женщинами в качестве супервизора или тренинг-аналитика в тот период, когда они занимались лечением жертв инцеста, я сформулировал некоторые, пока еще вводные, соображения относительно того, какое влияние оказывает пол аналитика на процесс лечения женщин - жертв инцеста. Главной трудностью, с которой сталкиваются аналитики-мужчины, похоже, является их реакция на соблазняющую позицию и поведение их пациенток. Если им удается устоять (и они продолжают относиться к жертвам инцеста, как к пациенткам), тогда следующая и гораздо более серьезная проблема контрпереноса, с которой им придется столкнуться, будет связана с глубокой оральной депривацией этих пациенток. От аналитика потребуется колоссальная работа в личном анализе (самоанализе) и в супервизии для того, чтобы найти способ быть добрым, но не слишком покровительствующим, присутствующим, но не вторгающимся, доступным, но не безучастным.

Вместе с четырьмя женщинами-аналитиками в процессе супервизии или анализа мы определили, что опасность эротического отыгрывания как со стороны женщины - жертвы инцеста, так и со стороны женщины - аналитика, невелика. Однако другая проблема, связанная с массивным садомазохистическим материнским переносом, может создавать реальные проблемы. Чрезмерное сострадание или чрезмерная идентификация с потребностью девочки отомстить за себя обидчику может стать причиной слишком сильного сближения или его защитной противоположности - чрезмерного отдаления, которые мешают проработке защит против чувства отчаяния, сопровождающего негативный инцест. Требование выполнять функцию представителя закона, предъявляемое к аналитику-женщине столь же важно, как и в случае лечения у аналитика-мужчины; но время, ситуация в переносе и форма, выбираемые для двойного разоблачения аналитиком-женщиной, я полагаю, будут отличаться от соответствующей констелляции факторов, при которой этот шаг использует аналитик-мужчина.

Я считаю, что у аналитиков обоего пола будут возникать разные, но равно серьезные трудности во время проработки негативного инцеста в материнском переносе. Эта патология - одна из наиболее сложных и тяжелых из тех, с которыми я сталкивался в своей работе, почти такая же трудная, как работа с пограничными и некоторыми психотическими пациентами.

И, наконец, хотя бы беглого упоминания заслуживает вопрос об окончании анализа с этими пациентками, поскольку он создает не совсем обычные проблемы. Поскольку отношения с жертвой инцеста реальные, а не только лишь трансферентные, у нее возникает глубокая зависимость от аналитика, в результате чего проведение и, в частности, окончание анализа требуют особого напряжения. Следует считать нормальным то, что в течение нескольких месяцев и лет после окончания лечения будут поступать просьбы о дополнительных сессиях, поскольку наши пациентки стремятся сохранить созидательные и наполненные заботой отношения с реальной личностью аналитика, с таким трудом созданные в процессе совместного проживания страданий, необходимого для преодоления инцестуозного паттерна.

Перевод с английского В.Курманаевской.

Примечания

^*) Перевод осуществлен по: Levine H.B. (Ed.) Adult Analysis and Childhood Sexual Abuse. The Analytic Press. Hillsdale, NJ. 1990.
Примечание редактора Ховарда Левина: Статья написана при участии Карэн Холланд Биггс. К сожалению, доктор Биграс скончался 13 июня 1989 года. Поэтому данная глава, в том виде, в каком она публикуется здесь, может не совпадать с тем окончательным вариантом, который им планировался. Я решил включить ее в книгу, потому что, пусть даже не вполне завершённая, она все же отражает идеи искусного клинициста, имевшего необычайно широкий опыт лечения малолетних и взрослых жертв инцеста. Таким образом, это дань его памяти и тому ценному вкладу, который он внес в эту важную область клинического интереса.

Литература

Bigras, E. (1988), Traitement psychoanalytique des victimes de 1'inceste p6re-fille. Nervure, 2:64-65.

Bigras, J., Bouchard C., Coleman-Porter, N. & Tass6 Y. (1966), En deca et au-dela de 1'inceste chez 1'adolescente. J. Con. Psychiat. Assn., 3:189-204. Bigras, J. (1986), La /oiie en /ace. Paris: Laffont. Bigras, J. (1988), Ce qui se joue dans 1'inceste pere-fille. Remarques sur la destruction d'une identite. Nervure, 2:54-64.

Freud, S. (1892-1899), Extracts from the Fliess papers. Standard Edition, 1:173-280. London; Hogarth Press, 1974.

Freud, S. (1920), Beyond the pleasure principle. Standard Edition, 18:7-64. London: Hogarth Press, 1955.

Ferenczi, S. (1933), Confusion of tongues between the adult and the child. In: Final Contributions to the Problems and Methods of Psycho-Analysis. London: Hogarth Press, 1955, pp. 156-167.

Lacan, J. (1966), D'une question preliminaire a tout traitement possible de la psychose. Ecrits. Paris: Ed. du Seuil, pp. 531-583.

Laplanche, J. & Pontalis, J.-B. (1973), The Language of Psycho-Analysis, trans. D. Nicholson-Smith. London: Hogarth Press.

Winnicott, D. W. (1965), The Maturationai Processes and the Facilitating Environment. London: Hogarth Press.

Winnicott, D. W. (1971), Playing and Reality. London; Tavistock.