Из всех звуков и слов, которые слышит ребенок, есть то, которое является
первостепенно важным. С полным правом мы можем сказать, что это слово
обеспечивает своеобразную нарциссическую почву еще маленького, но постепенно
подрастающего субъекта. Речь идет о его собственном имени. как отмечает в своих
психоаналитических трудах Франсуаза Дольто: «с самого рождения имя - а оно
связано с телом и присутствием другого - воздействует определяюще на структурацию
психического аппарата в целом, а также на структурацию образов тела».[3]
Что есть имя собственное, что оно представляет собой и кого представляет? Череда фонем, сопровождающая человека на протяжении всей его жизни, от начала до
конца. Череда звуков, рождающая некую неповторимость, отличность меня от
другого. Вот оно начало появления того
фантазма, который в дальнейшем постепенно видоизменяется и преломляется под
воздействием слова, дарованного Другим. Некий проводник, сопровождающий всю
сенсорную и психическую сферу ребенка, сначала в отношениях с матерью, затем,
постепенно и с остальным миром. Можно сказать, что имя собственное - это некая
метка, исходный пункт путешествия, как процесса становления субъекта и пока еще
хрупкого мира. «Имя человека – это первое и последнее созвучие, соотносимое с
его жизнью для него с другим, что ее поддерживает, потому что это было с самого
его рождения означающим его отношения с матерью».[2]
Теперь мы понимаем, почему Лакан, в своих текстах всегда говорит именно об Имени, то есть о символической составляющей некоего процесса или точнее функции. Тем самым он
подчеркивает первостепенную важность наличия не генетического отца (его
важность мы безусловно не оспариваем), а важность некой функции, которая
выполняется посредством речи. Эта речь должна являть собою структурирующую и
смыслообразующую «почву» для дальнейшего формирования и укоренения ребенка в
культурной среде, среде символического, дабы уберечь его хрупкую вселенную от
краха.
Следуя психоаналитической мысли Фрейда, Лакан неоднократно подводит нас к мысли о
«материальности буквы», к мысли о месте, которое занимает буква в
бессознательном субъекта и об эффекте, производимом ею.
Обращаясь к историческим фактам, стоит отметить, что свой доклад «Инстанция буквы в
бессознательном или судьба разума после Фрейда» он предоставил на суд аудитории
напрямую связанной с этой самой буквой, речь идет о студентах – словесниках.
Это именно та аудитория, которая, по мнению Лакана, открыта для подобного
знания и сможет воспринять его с подобающим интересом. Свой выбор он
прокомментировал следующим образом: «Разве можно позабыть, что Фрейд постоянно,
до последних дней своих, настаивал на первоочередной важности именно этой
квалификации для формирования аналитиков и что именно universitas leterrarium
виделась ему идеальным местом для задуманного им учреждения». [8]
Лакан прокладывает мост между психоаналитическим методом и лингвистикой.
Он говорит о том, что бессознательное структурировано как язык, а симптом организован именно структурой языка. Психоанализ сравнивает бессознательное с другой сценой. Лакан обращается к текстам лингвистов, всячески стараясь подчеркнуть, что когда
мы говорим о бессознательном, прежде всего, мы говорим о структуре, подобной структуре языка и никогда о бессознательном, как о неком вместилище инстинктивных позывов.
Фрейд не знал структурной лингвистики, и все же он действовал, по мнению Лакана, как
лингвист, наиболее заметное выражение такого способа разработки - в
грамматической структуре снов. Фрейд искал ключ к дешифровке снов, искал
причину неврозов и разных форм безумия. Вначале было Слово, а не Действие.
Закон человека - это закон языка как означающего, к которому он постоянно
прибегает. Означающее плетет вокруг человека тончайшую сеть с самого его
рождения. Невротический симптом мыслится как результат ситуации, когда
означающее выталкивает из сознания субъекта означаемое. "Я мыслю там, где
меня нет, и я там, где уже не мыслю".[7] Психоанализ учит субъекта
узнавать белые листы своей истории. Истина собственной истории ускользает от
нас. Только находя истину в выговариваемом, субъект способен восстановить свою
историю. Таким образом, если психоаналитик выступает в роли проводника, то
проводника на пути к дешифровке, предполагая наличие логики в бессознательном.
Лакан ревностно отстаивает позицию истинного психоанализа, начатого Фрейдом, который
в свою очередь открыл, что неосознаваемые бессознательные представления,
высказанные в форме свободных ассоциаций, открывают постепенно истину субъекта.
Стоит отметить, что в психоанализе мы всегда имеем дело только с
представлениями субъекта о чем-либо и не о какой объективно данной реальности и
речи быть не может. Имея дело с речью анализанта, психоаналитик то и дело
становится свидетелем сломов в языке. Скажем так, субъект «выговаривается
оговариваясь». Таким образом, субъект
оказывается производной знака, буквы, эффекта этого знака. Задача анализа не в
том, чтобы восстановить связь субъекта с реальностью, а в том, скорее, чтобы
научить субъекта понять истину бессознательного.
Рождаясь ребенок, окутан мощным потоком слов и значений, вкладываемых в эти слова. Он растет, находясь постоянно в этом потоке букв и смыслов. «Материя буквы
сочетает дух и плоть», материя тела оказывается производной процесса вхождения
ребенком в символический мир языка. Маленькие дети манифестируют своим телом,
не умея еще высказаться то, что имело какой-то негативный осадок для них и
могло травмировать. Лакан подчеркивал, что язык не совпадает с соматическими и
психическими функциями, они в свою очередь поставлены ему на службу.
Итак, буква. С одной стороны мы имеем понятие, а с другой акустический образ. Знак
связывает означаемое (понятие) и означающее (акустический образ). Означаемое и
значающее связаны между собой. Однако
лингвистическая позиция относительно означаемого и означающего отлична от
позиции психоаналитической. Говоря о тесном соединении означающего и
означаемого, Ф. де Соссюр говорил о произвольности связи этих двух частей и о
значении, возникающем в этой тесной связи. Лакан же в свою очередь настаивает
на том, что означающее не имеет открытого доступа к означаемому. Он подчеркивает,
таким образом важность черты, возникшей между ними: «Означающее и означаемое
предстают как два параллельных потока, друг от друга отличных и обреченных на
непрерывное скольжение друг относительно друга». Именно в связи с этим Лакан
предложил заимствованный у обойщиков мебели образ пристежки. В этих точках
обнаруживается связь между означающим и означаемым и связь эта обнаруживает
эластичность. Далее Лакан задается вопросом о том, где находится сам
обойщик. И вероятно место этого обойщика
в самом раннем детстве.
Итак, означающее отсылает к другому означающему. Означающее представляет субъекта
другому означающему. А дискурс обладает не только собственной материей, но и
имеет определенную временную протяженность, плотность. Скольжение от
означающего к другому означающему, от слова к слову - это необходимое условие для
функционирования желания. Лакан говорит о том, что не существует иного объекта,
кроме объекта метонимического: ведь объект желания- это всегда объект желания
Другого, а само желание- это всегда желание того, чего не хватает, объект а.
Объекта, который утрачен изначально и который человек обречен открывать каждый
раз заново. Иными словами путь желания метонимичен. И в этом месте хотелось бы сразу перекинуть
мост к тревоге. Как пишет Лакан в 10-ом семинаре, главным ключом к учению
Фрейда о субъективности является вопрос: «Чего он от меня хочет?». Затем он
дополняет вопрос и тот звучит уже следующим образом: «Что нужно Ему в отношении
самого места, которое мое Я занимает?».[7] Из этих вопросов явствует, что
вопрос обозначает связь желания, с одной стороны и нарциссической
идентификацией, с другой. В тесных диалектических отношениях между этими двумя
составляющими и заявляет о себе функция тревоги. Она не является пусковым
механизмом в этих отношениях, однако позволяет нам в них ориентироваться. В
тревоге объект маленькое а выпадает и это является первичным фактором. Затем
пропавший объект принимает различные формы и различие этих форм связано с
видами под которыми воспринимается субъектом желание Другого. Так, говоря о
зрительном влечении, стоит сказать, что
субъект здесь в большей степени является пленником функции желания. А сам объект
оказывается глазом, который выступает в мифе об Эдипе в качестве эквивалента
подлежащего кастрации органа. В зрительном влечении субъект одержим миром будто
спектаклем. В этом мире он неизменно становится жертвой обмана, потому что то,
что он отмечает во вне, является не подлинным другим, а всего лишь его
зеркальным образом, миражом. «Это то самое, что Блаженный Августин в своем
тексте обличает как похоть очей». Так субъект ошибается, полагая, что желает,
видя себя желанным.
Функция Имени-Отца таким образом заключается в укоренении субъекта в поле
символического. Об Эдипе Лакан говорит в контексте перехода от воображаемого к
символическому. Далее Лакан переосмысляет Эдипов комплекс, исходя из трех
тактов Эдипа. Так, он говорит о том что сначала идет первый такт, который
характеризуется сложными воображаемыми отношениями, в которых существует мать
ребенок и фаллос, который всегда является причиной ухода матери. Также в
психоанализе мы полностью отрицаем наличие чисто воображаемых отношений, они
всегда уже прописаны языком. Здесь стоит выделить третий объект-фаллос, именно
на него всегда направлено желание матери. То есть ребенок ощущает, что не
является пределом материнской вселенной и это необходимо для дальнейшего
вхождения в культурную среду субъектом. Говоря о доэдипальном времени, стоит
отметить, что здесь речь идет о воображаемом фаллосе, который играет роль
воображаемого отца. И это время открывает нам двойную нехватку в отношениях
между ребенком и матерью. Неполнота матери проявляется в наличие у нее желания,
которое ребенок не может полностью удовлетворить. Нехватка ребенка
характеризуется тем, что он не способен удовлетворить желание матери. В роли
нехватки выступает воображаемый фаллос, фаллос похищающий ребенка у матери. Из
сложившейся ситуации есть выход – отождествиться с воображаемым фаллосом, с желанием
матери. Так ребенок остается уверен в собственной исключительной значимости для
матери. Мать характеризуется в это время всемогуществом, а ребенок становится
игрушкой ее желания. Данная ситуация разрешается с появлением отца, который
несет в себе закон и налагает запрет на материнское желание, тем самым запрещая
ребенку инцестуозные порывы. Так отец становится постепенно соперником в борьбе
за желание матери.