Подросток: свобода или независимость

«Лучше ничего, чем недостаточность» – этот «манифест», провозглашенный 14-летней девочкой с первых встреч, заслуживает того, чтобы быть выделенным, настолько он точно указывает на тот подростковый поиск, который представлял ее перед взрослыми в ее отношении к миру. Благодаря этому случаю, мы также можем прикоснуться к проблеме современного общества, выраженной в этом манифесте, как проблеме подмены утраченного либо недейственного означающего имени Отца, которое позволяло бы упорядочивать и регулировать жизнь субъекта под эгидой Закона. Замещение его означающими, заимствованными из социального дискурса, приводит к кризису самого субъекта, а инфантильная или перверзивная психосексуальность становится сегодня социальной нормой. Как тогда возможно для подростка укротить Реальное собственного тела, его инфантильное наслаждение, вышедшее в пубертате на субъективную авансцену?

Девочка пришла ко мне после телефонного звонка матери, которая была в отчаянье, «не знала, как спасти ребенка от анорексии», поскольку девочка перенесла две операции на сердце, первая из них была неудачна, а с начала учебного года она стала значительно ограничивать себя в питании и очень быстро терять в весе. На момент обращения она ела очень мало, в основном по принуждению матери. Врачи прописали нейролептик, но девочка отказалась его принимать, не согласившись с диагнозом, и, угрожая покончить с собой, сумела переубедить мать. На первой встрече она так говорит о своей проблеме: «У меня всегда все болит: голова болит и кружится – сильный подавляющий спазм; сердце – практически прямая полоска на кардиограмме, угроза остановки, если не буду есть. Надо питаться, чтобы жить – это физиологическая потребность. Но я не хочу есть, я давно не хотела, я не чувствую голода и не замечаю вкуса еды.  До этого лета я всегда переедала, мне хотелось, а теперь не хочу.  Я реально выгляжу как анорексичка, и когда вижу, что что-то прибавилось в весе – начинается паника. Я хочу побороть этот страх поправиться».

Девочка действительно выглядела очень бледной, голос тихий, одета в застегнутой черной длинной куртке, черных брюках и ботинках. Взгляд ее направлен в пол, голова  склонена. Она садилась к обогревателю с переплетенными руками и ногами (так почти весь первый месяц) и без эмоций рассказывала историю своей «анорексии» по числам и событиям. И, только когда я остановила ее в конце первой встречи, она подняла глаза, и, уходя, проговорила: «Я не сказала Вам самого главного…». «Самым главным» оказалась история ее похудения. В эту историю, длившуюся около полугода, были вплетены другие события и отношения из ее жизни.

Родители разведены. Семьи, по словам девочки, «никогда и не было». Отец и мать жили в гражданском браке в доме родителей матери. «Это был дом дедушки, а не ЕГО, из-за этого он и ушел: мама сказала ему: «Иди», и он ушел. Он был агрессором, она – жертвой» – таков первый рассказ подростка о родителях. Отец часто приходил пьяным,  родители ругались, а ребенок пытался их останавливать. Девочка вспоминает, как в 5 лет, во время драки родителей, стучала кулачками в стену, чтобы пришла бабушка. О своих отношениях с мужем мать девочки скажет: «Зачем жениться, если потом разводиться?

Девочку до 3-х лет растили родители матери, часто с ней играл и отец, с которым можно было «спокойно оставить ребенка». После пьяных ссор и побоев, отец плакал и на коленях просил у дочери прощения, накрывал стол, кормил из ложечки жену и ребенка. Но любые праздники заканчивались пьяной дракой. Девочка не плакала в детском саду, в который ее отдали в два года, легко оставалась без матери. Воспитываясь в семье, где любая попытка примирения, установления порядка, стабильности традиций и отношений, заканчивалась крахом, она конструирует свой «закон»: «Или на 100% - или вообще никак». Например, ранее не очень успешная в учебе, она перешла в старшие классы другой гимназии и часто занимается по ночам, чтобы выполнить задания ИДЕАЛЬНО. Иначе, как она говорит: «Не оправдаю свои надежды, ведь нужно сделать единственно правильный выбор, чтобы не потратить свою жизнь. Это страшно. Вопрос ребром – надо писать мотивационные письма в Гарвард. Это «надо» существует и не дает мне расслабиться. Надо всегда совпадать с прогрессом. Что-то новое для меня – эйфория». После вопроса аналитика о том, чье это «надо» и что значит «правильно», девочка размышляет: «Так это я сама его создаю? Я не умею по-другому, и не позволяю себе по-другому!».

Ее подростковые фаллические притязания рядом с насилием символического в обществе, где господствуют означающие «субъективация» и «прогресс», повергают ее в идентификацию с отбросом. Ее доказательства «долженствования» невыносимы, как невыносимая фрустрация, как смертоносное насилие, исходящее от Другого. Когда же семейный историчесчкий путь подтверждает это место отброса, тогда субъект принимает его на свой счет, транслируя от своего собственного имени эту стигматизацию. У современного подростка есть тогда только две возможные формы защиты: либо депрессивная, даже меланхолическая идентификация с отбросом, что является источником перехода к суицидальному акту или фаллическое притязание, которое открывает пути садистического, зачастую и преступного поведения в форме «нападения» на другого, либо в форме получения через требование предметов, являющихся знаками власти. Так, Мари выбирает себе телефон очень высокой стоимости, который мать никак не может купить, или одежду в дорогом магазине, и сообщает об этом матери. Эта «метка», запечатленная в дорогом бренде, означивает ее ложный ответ на вопрос поиска имени Отца. Этот «знак» на некоторое время может подростку дать иллюзию означающего имени Отца, но, как всего лишь видимый знак, хоть и тщательно поддерживаемый рекламой, заводит вопрошающего о смысле собственного бытия  субъекта в экзистенциальный тупик. Тогда девочка безжалостно обвиняет мать, в каждом утверждении резко конфронтирует с ней: «Ты все говоришь неправильно, неужели нельзя запомнить названия лекарств!.... Я докажу – я покончу с собой! Я не хочу жить!»  Мать едва выдерживает поведение девочки, а ее слова о смерти приводят мать в панический ужас: «В чем я виновата перед ней? Я ей всю жизнь отдала, во всем себе отказывала!»

Установление отношения к матери как к запретному объекту желания, принадлежащему отцу в его воображаемой функции фаллического отца в этой ситуации не случилось. Доказательством или инструментом, средством защиты или бегством от смысла может стать в фантазме девочки ее смерть?

Ухудшение физического состояния наступило с начала месяца (к аналитику они обратились в конце того же месяца). Девочка рассказывает об этом так: «До 1-го числа мы сидели, каждая уткнувшись в своем компьютере, хотя у меня уже несколько месяцев не было месячных. Она всегда ко мне придиралась, а теперь все гармонично, спокойно, нет придирок в мою сторону, мы ходим в пиццерию, катались на лошадях. Но папа не понимает моего критического состояния, он говорит: «Пусть возьмется за голову, а то я еще отлупить ее могу». Он всегда так говорит, это правильно, это жизненный опыт». Как в такой ситуации подросток решает проблему столкновения Реального с Воображаемым? Она закрывает ее собственным телом, идентифицирует себя в означающем с «анорексией» (находит соответствующее понятие в социальном дискурсе) и изобретает свое понимание «СВОБОДЫ». Она описывает повторяющееся в последние месяцы состояние «транса, невесомости, мышления без мыслей, когда все ватное и все не такое». Это состояние вызывает у нее сильную тревогу.

Через несколько встреч у нее появилось желание принимать пищу, она стала ощущать ее вкус и есть с удовольствием. Это вызвало состояние ужаса: ведь раньше она старалась «поскорее избавиться за один раз от пищи», которую приготовила ей мать. На вопрос аналитика о том, что значит «избавиться», девочка отвечает:

- «Чтобы быть свободной! …Но конфета была вкусной… Потом я еще захотела творога… и еще была целая шоколадка. Потом меня стошнило, я хотела вырвать (при анорексии же бывает так), но вырвать не смогла. Рассказала об этом маме».

- Вы рассказали об этом маме?

- «Да, ей еще О. об этом рассказывала. (О. - молодая женщина, проходившая у меня анализ ранее). Она рассказывала, как воровала деньги у родителей, закупала еду, пережевывала ее и складывала в больших пакетах позади дома. Как для нее рвота была словно «пописать» и доставляла облегчение, и так она не поправлялась – это самый быстрый способ поесть и не поправляться».

- Вы хотите и есть, и не поправляться? Свобода – это независимость от еды? Или на 100% - или никак?

- «Нет. Свобода – это есть, но не механически, и не много. Научиться останавливаться, без крайностей, чтобы было здоровое отношение».

- Остановимся.

На следующей встрече девочка расстегнула куртку и стала рассказывать о «несправедливом отношении к женщине в обществе» на примере художественного произведения. В ее «идеале» в семье «отец – должен быть мужчиной, который будет расставлять все точки над «і»», это поможет выстроить «свое собственное отношение» и воспринимать слова мамы как «чисто ее мнение». С начала следующей встречи девочка сняла куртку и стала рассказывать, как в ее жизни были и хорошие «моменты в отношениях с отцом»: как вместе готовили ужин, как он делала ему массаж – топталась ногами по его широкой спине, как вместе смотрели футбол и ели вяленную рыбу, а она спрашивала: «За кого надо болеть?». После паузы совсем другим голосом девочка произнесла: «А потом мы развелись».

- МЫ???

- «Я должна была защитить маму. Она была хорошая: мы вместе шили одежду для кукол, делали поделки в детский сад, и наши работы выигрывали призы, тогда мы с ней шли праздновать в кафе... Я хочу, чтобы у меня было двое детей. В семье должно быть двое детей – иначе вымирание белой расы, двое нужны, чтобы оправдаться. Белая раса под угрозой, ей грозит вымирание!»

- Какое отношение это имеет к Вам?

- «Я раньше игнорировала свои проблемы, создала себе образ идеальной фигуры с пропорциями как у Барби. Но с такими пропорциями невозможно иметь детей!»

- Проблемы можно игнорировать, но благодаря проблеме можно строить свое собственное отношение.

- «Думаю, надо проанализировать, что не так и устранять ошибки. Я хочу вернуться в нормальный вес».

- Нормальный – это как?

- «Главное для меня – не на весах, а то, что я вижу в зеркале. Чтобы нравиться себе»

- Вы никогда себе раньше не нравились, как Вы узнаете, что пора остановиться?

- «Это проблема: найти свои пропорции в соотношении образа и здоровья».

Работа с этим подростком продвинула меня в размышлениях о том, как «да» и «нет», которые склеены в ее дискурсе, выполняют одну функцию – самосохранения субъекта в его дефиците символического отношения. Через бинарные оппозиции в значениях она пытается сохранить то, что не находит подтверждения в реальности. Она пытается «ухватиться» за социальные нормы и означающие, существующие в обществе (анорексия, успешность, справедливость), пытается выкручиваться для того, чтобы создать имена, с помощью которых сможет держать удар для избегания поглощения в «черную дыру» материнского желания и меланхолизации, которая из нее проистекает. Мари говорит о вине и панике, которые возникают, когда она реализует собственное «хочу», которое сразу оборачивается невозможностью. Ее желание невозможного свидетельствует о непринятии собственной нецелостности и ее фантазме о собственном всемогуществе. Субъект находится в разрыве, в зиянии, пытаясь закрыть это собственным телом. Она ожидает и боится, ее тело пульсирует, она надеется и ищет Другого. Будет ли это другой, с кем она сможет всего лишь отыграть свои отношения? Желание аналитика здесь – позволить ей продолжить свой путь поиска того Другого, под именованием которого она сможет когда-либо почувствовать себя одновременно и существующей, и исчезающей, осуществить свободу, которая будет соотнесена с Законом и Выбором.