Сон о криках из подвала старой церкви.

Трина увидела необычную марку на конверте – и ее лоб покрылся испариной…

Перед ней снова всплыл старик со стеклянным глазом у покосившейся заросшей травой церкви. Он тянул к Трине трясущиеся руки и сипел «Даааааай….».

***

В вагон метро вошла высокая темноволосая женщина лет сорока, она держала за руку белокурую девочку лет шести, а девочка весело размахивала большим конвертом с красной окантовкой. Они сели рядом с Триной. Поезд резко тронулся, конверт вылетел из рук девочки и прилетел Трине под ноги.

На конверте была огромная марка. В то время, когда Трина пользовалась бумажной почтой, таких больших марок не было. На марке была изображена покосившаяся деревянная церковь с расписными ставнями – точь-в-точь как во сне.

Уже две недели каждую ночь Трине снится сон – она подходит к покосившей церкви и откуда-то из подвала слышит крики, плач и сводящие с ума скрежет и грохот. Звуки настолько ее пугают, что она просыпается в холодном поту.

Трина, замерев на мгновение, вернула подобранный конверт девочке, та радостно его схватила.

– Что надо сказать? – обратилась женщина к девочке.

– Спасиииибо, – не отрывая радостный взгляд от конверта, протянула девочка.

– Простите, а что это за марка? – смущенно спросила Трина женщину.

– А, это из серии «Заброшенные уголки страны», их недавно выпустили. На этой – мое родное село – Нижние Мормышки. Там уж почти никого и не осталось. Только моя мама да еще дюжина стариков.

– Там баааабушка живет, это от неёёё письмо, – радостно пропела девочка, – Ну, давай же уже читать! – обратилась она к маме.

Женщина вскрыла конверт. На ее лице отразилась тревога, а потом она побелела и замерла. Письмо начиналось маминым привычным приветствием «Катя и Любочка, я жива и здорова, надеюсь, и вы тоже. Давеча…». А дальше шли размашистые кривые буквы «Никанора умерла. Схоронили сразу. 19ого будут помины. Приезжай. Зина.»

– Мааа-мааа… – прошептала женщина и на ее глазах выступили слезы.

***

Соседка Зина зашла проведать Никанору Ивановну. Дверь, как обычно, была открыта, а из кухни пахло пригорающими пирогами с капустой. Никанора сидела за столом, но взгляд ее был потухшим. Перед ней лежал уже подписанный конверт, листок и ручка. Она начала писать письмо дочери, но почувствовала головокружение, а потом у нее отнялись руки. В духовке подгорали пироги, но она уже не могла встать. Сердце…

***
Неожиданно для себя Трина предложила Кате помощь – поехать вместе с ней, помочь с поминками и присмотреть за Любочкой.

***
Трина домывала посуду после ритуального застолья. Катя, Любочка и Зина ушли в комнату разбирать вещи Никаноры. Во дворе, уже забыв о поводе сборов, не унимался баянист.

Вечерело, но было еще по-летнему светло и жарко. Трине не терпелось подойти к церкви. Той самой, что преследовала ее уже больше двух недель. Стоит ли идти вечером? Одной? Страшно ведь… Но…

Трина решилась.

По дороге у нее в голове крутились слова баяниста «Норка-то это… за неделю до смерти три раза к церкви ходила – сам видел. Чой-то? Али чувствовала чего, шельма?! Али там шось с ней случилось да до сердца довело? А? Я вас спрашиваю! Аа?»

«Зачем Никаноре Ивановне в церковь? Ведь, как говорят, уже лет 20 туда никто не ходит – как построили новую маленькую часовенку. Что там с ней произошло?»

Приближаясь к церкви, Трина услышала металлические удары. «Не верю… Не верю… Не верю…» – стучал молот по наковальне. «Странно, я ничего не знаю про кузницу…» – Трина поежилась. Как раз когда Трина проходила мимо, звуки стихли и из кузницы вышел мужчина. Коренастый, крепкий, лохматый. Он хитро посмотрел на Трину и облизал нижнюю губу. Трина сжалась и, ускорив шаг, почти побежала.

***
Трине было 33. Она не была замужем, детей у нее не было и уже лет 12 она жила одна. Когда-то в студенчестве у нее был роман по большой любви. Парень, казавшийся таким ласковым поначалу, начал сильно пить, а по пьяни силой ее домогаться. Пока Трина думала, уйти от него или еще потерпеть – любит ведь его, парень как-то неудачно споткнулся о бордюр, упал и умер. С тех пор у Трины не было длительных отношений. Она относилась к мужчинам с недоверием. А где-то в глубине души – с ненавистью.

***
Вот оно – все как во сне. Покосившаяся деревянная церковь, поросшая травой. Старик в лохмотьях пялится на нее стеклянным глазом и тянет «Дааааай…», тряся скрюченными руками. Металлический грохот из кузницы. И невесть откуда доносящийся невыносимый скрежет.

Криков и плача не было слышно. «Фух, ну, хоть это хорошо», – подумала Трина. Она остановилась. «Идти ли дальше? Может, и так эти сны закончатся, ведь здесь никто не кричит? Уже не кричит? Или еще не кричит?..» В этот момент стая ворон с характерными звуками вздернулась откуда-то из травы. «Не ходи… Не ходи…» – услышала Трина в их зловещем каркании, а следом: «Сама… сама… сама виновата…». И тут же из церкви раздался оглушительный вопль.

Смеркалось. Трина хотела убежать. Но будто неведомая сила понесла ее ко входу в церковь. Казалось, что она все здесь знает, что она здесь уже была и не один раз, она будто знала, что увидит дальше, ноги как будто сами шли по знакомой дорожке.

За обветшалым алтарем был люк и спуск куда-то вниз. Трина сопротивлялась самой себе, но, цепляясь за полугнилую лестницу, скатилась куда-то в темноту.

«Катююююшааааа…» – услышала Трина и на ощупь медленно пошла в направлении звука. Кто-то продолжал звать Катюшу. Меж тем глаза Трины привыкли к темноте (в подвал откуда-то сверху все же попадали едва уловимые лучи света) и она увидела вход в комнату, из которой доносился зов.

Трина вошла и обмерла от ужаса. В углу стоял старинный стул, к которому была привязана маленькая девочка. Девочка была без одежды. Ее рот был открыт, с губ стекала кровь, а лицо, волосы и тело были забрызганы густой белой жидкостью. Девочка открыла глаза и издала истошный крик. А в ответ гулкими ударами отозвалось «Не верю… Не верю… Не верю…»

Трина отвязала девочку от стула. Девочке было лет пять-шесть. Она смотрела на Трину с испугом. «Пойдем скорее», – сказала Трина, взяв ее за руку.

И в это время она заметила в комнате у дверного проема мужчину, который заправлял рубаху в штаны. У Трины перехватило дыхание. Мужчина вышел из комнаты и проем тут же превратился в стену. «Как нам теперь отсюда выйти?!»

– Это он, это он, он сделал это со мной! Ты веришь мне? – в слезах пролопотала девочка.

 В ответ раздалось гулкое «Не верю… Не верю… Не верю…»

– Верю, малышка, верю, я все видела, – ответила Трина девочке.

После этих слов девочка начала словно таять, а у Трины закружилась голова и пошли круги перед глазами.

Когда Трина вернула равновесие и открыла глаза, она обнаружила себя на каком-то старинном кладбище. Не успев оглядеться, она услышала душераздирающий скрежет совсем рядом – это сдвигалась могильная плита с эпитафией «Сама… сама… сама виновата…»

– Ты все-таки пришла за мной… – из могилы вылезла девочка в белой сорочке с темными отпечатками рук на ней.

В этот момент у Трины снова закружилась голова. И вот уже она обнаружила себя в церкви, у алтаря. Сквозь заколоченные окна пробивался яркий свет, с улицы доносилось пение птиц. Трина чувствовала себя странно. Одновременно и уставшей, и полной сил.

Она вышла на улицу. У церкви стоял в потертой, но аккуратной одежде старик с очень добрыми глазами. «Ты что же здесь ходишь одна, дочка?.. Вот возьми – парное еще» сказал он ей и налил из кувшина молока в кружку – где-то рядом в траве паслись его козы. «Спасибо! Как вкусно!» сказала Трина и пошла в сторону дома Никаноры.

В кузнице было тихо. Казалось, здесь уже сотню лет никого не было.

***
Трина проснулась от ярких лучей солнца и запаха пирогов с капустой.

– Ну, наконец-то! Сколько же ты спишь, Катрина! Пойдем уж завтракать!

Никанора Ивановна заварила чай с травами и поставила на стол пироги. Трина села, а Никанора Ивановна потрепала ее по плечу.

На столе, в углу под хлебницей, лежал исписанный листок бумаги.

– Давеча начала тебе письмо писать, да не успела отправить – ты сама приехала. На той неделе Семен помер. Так он перед смертью мне все рассказал… Ох, зря я тогда не слушала тебя, не верила тебе… Зря… Ох, еще что скажу… Погоди… Стучится кто?

– Нооорааа? Катюююшааа?

В дом вошла соседка Зина, и Никанора Ивановна не успела сказать дочери то, что хотела. Но Катрина и сама все поняла.