Найман Е.А. » Философская мысль франции XX века

мальгашей, касающейся рассказов о злодеяниях повстанцев и сообщений о некоторых  

аспектах репрессий. По своим убеждениям, я испытываю равное отвращение к методам  

обеих сторон. Но вопрос заключается в том, убийца ли г. Разета или нет.  

Несомненно, что честный человек решит это только по окончании следствия. Во  

всяком случае, никакой журналист не осмелился бы на подобный заголовок, если  

предполагаемый убийца звался Дюпоном или Дюраном. Но г. Разета - мальгаш, и он  

должен ну хоть каким-нибудь образом быть убийцей. Вот теперь и попробуйте  

утверждать, что заголовок не обязывает к выводам.  

Это не единственный симптом. Находят нормальным, что несчастный студент, который  

убил свою невесту, использует, чтобы отвести подозрение, присутствие арабов  

("sidis", как они говорят) в Сенарском лесу. Если арабы прогуливаются по лесу,  

так это непременно для того, чтобы совершить убийство своих современников, а не  

просто из-за хорошей погоды.  

К тому же, несомненно, можно наткнуться и на француза, сверх того, даже  

интеллигента, который вам скажет, что евреи действительно переходят границы.  

Естественно, этот француз имеет друга еврея, который ему по меньшей мере... Что  

касается миллионов евреев, которые были замучены и сожжены, собеседник не  

одобряет эти методы, нет, он далек от этого. Просто он находит, что евреи  

переходят границы и что они неправы в том, что держатся друг друга,  

199 Actuelles. Хроника 1944-1948  

даже если этой солидарности их обучил концентрационный лагерь.  

Да, это те самые симптомы. Но есть и еще хуже. Год назад в Алжире использовались  

методы коллективных репрессий. "Combat" разоблачал существование камеры  

"добровольных" признаний Фианаранцоа. И более того, это не самое главное, и я не  

возьмусь за всю глубину проблемы, которая - совсем иного порядка. Но надо  

сказать об этом, чтобы заставить задуматься.  

Три года спустя мы имеем результат влияния политики террора: французы слушают  

эти новости с безразличием людей, которые слишком много видели. Тем не менее  

налицо факт, ясный и безобразный как истина: мы в этих случаях делаем то, в чем  

мы упрекали немцев. Мне хорошо известно, что нам дали объяснение. Оно состоит в  

том, что мятежные мальгаши тоже пытали французов. Но подлость и преступления  

противника не оправдывают подлого и преступного поведения по отношению к нему. Я  

не слышал разговоров о том, чтобы мы строили печи крематориев для нашей мести  

нацистам. До сих пор в доказательство обратного мы им противопоставляли  

трибуналы. Доказательство правоты есть ясное и твердое правосудие. Это  

правосудие, которое должно отличать Францию.  

По правде говоря, объяснить это можно иначе. Если гитлеровцы распространили на  

Европу гнусные законы, которые были их законами, то лишь потому, что они  

считали, что их раса высшая и что закон не мог быть одним и тем же для немцев и  

для порабощенных народов. Если мы, французы, бунтуем против этого террора, то  

это значит, что мы полагаем, что все европейцы равны в правах и в достоинстве.  

Но если сегодня французы без бунта переносят методы, которые другие французы  

время от времени применяют по отношению к алжирцам или мальгашам, то это значит,  

что они бессознательно живут в уверенности, что мы в некотором роде превыше этих  

народов и что выбор средств, способных проиллюстрировать это превосходство, не  

столь важен.  

Повторим здесь еще раз: речь не идет об урегулировании колониальной проблемы или  

о том, чтобы что-то прощать. Речь идет о том, чтобы обнаружить симптомы расизма,  

который бесчестит столько стран и от которого надо предохранить по крайней мере  

нашу. В этом было и должно быть наше истинное превосходство, и некоторые из нас  

дрожат от страха, что мы его утратим. Если верно, что колониальная проблема -  

самая сложная из проблем, которые возникают перед нами, если верно, что она  

будет управлять историей  

200  

А. Камю  

еще 50 лет спустя, то не менее верно, что мы не сможем больше ее решать, если  

привносим в нее самый гибельный предрассудок.  

И речь здесь идет не о том, чтобы защищать нелепый сентиментализм, который  

впутал бы все расы в тот же самый умильный беспорядок. Люди не похожи друг на  

друга, это правда, и я хорошо знаю, какова глубина традиций, отделяющих меня от  

африканца или от мусульманина. Но я так же хорошо знаю то, что меня единит с  

ними, и я знаю, что есть нечто в каждом из них, что я не могу презирать без  

того, чтобы в то же самое время не опуститься самому. Вот почему необходимо ясно  

сказать, что эти симптомы расизма, проявленные или нет, обнаруживают то, что  

есть наиболее мерзкого и наиболее безумного в сердцах людей. И мы только в том  

случае одержим победу, когда сбережем трудное право разоблачать всюду, где бы он  

ни обнаруживался, дух тирании и насилия.  

ВЕК СТРАХА  

(Из цикла "Ни жертвы, ни палачи") "Combat", ноябрь 1948  

Семнадцатый век был веком математики, восемнадцатый - веком физических наук,  

девятнадцатый - веком биологии. Наш двадцатый век - век страха. Мне скажут, что  

это не наука. Но, прежде всего, кому нужна эта наука, если ее высший  

теоретический прогресс привел ее к самоотрицанию и ее практическое  

совершенствование угрожает земле полным разрушением. Более того, если страх как  

таковой и не может быть рассмотрен как наука, без сомнения, он является  

техникой.  

Больше всего, поистине, в нашем мире поразительно то, что большинство людей (за  

исключением верующих всякого рода) лишено будущего. Не существует действительной  

жизни без проектирования будущего, без обещания созревания и прогресса. Жизнь у  

стены - это жизнь собак. Ну, так что же! Люди моего поколения и того поколения,  

которое сегодня вошло в мастерские и на факультеты, жили и живут все больше и  

больше - как собаки.  

201 Actuelles. Хроника 1944-1948  

Естественно, это не первый случай, когда люди находятся перед физически  

осязаемым тупиком будущего. Но они обыкновенно одерживали победу словом и  

криком. Они обращались к иным ценностям, которые давали им надежду. Сегодня  

никто больше не говорит (кроме тех, кто повторяется), что мир кажется нам  

ведомым слепыми и глухими силами, которые не слышат ни криков предупреждения, ни  

советов, ни мольбы. Что-то было истреблено в нас только что пережитым спектаклем  

лет. И это что-то - вечная вера человека, способная убедить в том, что можно  

добиться от другого человека гуманного отклика на обращенный к нему язык  

гуманизма. Мы видели, как лгут, унижают, убивают, депортируют, пытают, и каждый  

раз не было возможности убедить тех, кто это делал, не делать этого, потому что  

они были уверены в себе и потому что абстракция ( наследница идеологии) не  

убеждает.  

Долгий диалог людей прервался. И, разумеется, человек, который не может убедить,  

пугает. Так, например, рядом с людьми, которые не говорят, потому что считают  

это бесполезным, всегда обнаруживался и обнаруживается необъятный заговор  

молчания, принимаемый теми, кто дрожит от страха и находит достаточно оснований  

для того, чтобы скрывать от самого себя этот трепет; заговор, порождаемый теми,  

кто заинтересован в нем. "Вы не должны говорить о чистке среди людей искусства в  

России, потому что этим может воспользоваться реакция". "Вы должны молчать о  

поддержке Франко англо-саксами, потому что это может быть выгодно коммунизму". Я  

уже сказал, что страх - это техника.  

... Между общим страхом перед войной, к которому предрасположен весь мир, и  

совершенно определенным страхом перед смертоносными идеологиями - выходит, на  

самом деле мы живем среди ужаса. Мы живем среди ужаса, потому что больше нет  

уверенности, потому что человек целиком был вверен истории и больше не может  

вернуться к историческому как части себя самого, чтобы обрести потерянное -  

красоту мира и лиц; потому что мы живем в мире абстракций, в мире трибун и  

машин, абсолютных идей и мессианизма без оттенков. Мы задыхаемся среди людей,  

которые считают, что они абсолютно правы, что касается их машин или идей. И для  

всех тех, кто не может жить вне диалога и дружбы людей, эта тишина есть конец  

мира.  

Чтобы выйти из этого ужаса, надо уметь размышлять и действовать сообразно этому  

размышлению. Но ужас, по правде говоря, не благоприятен для размышлений. На мой  

взгляд, вместо того, чтобы ругать этот страх, надо рассма-  

202 А. Камю  

тривать его как исходный элемент ситуации и пытаться устранить этот элемент. Нет  

ничего более важного. Ибо это касается судьбы многих европейцев, которые,  

насытившись насилием и ложью, разочаровались в своих самых больших надеждах,  

испытали отвращение к идее убивать себе подобных, пусть даже для того, чтобы их  

убедить, и равно испытывают отвращение к идее быть убежденными таким способом. И  

все-таки это трудный выбор для массы людей Европы, которые не принадлежат ни к  

какой партии или чувствуют себя неловко в той, которую они выбрали; которые  

сомневаются, что социализм осуществлен в России, а либерализм - в Америке;  

которые признают тем не менее за теми и за другими право утверждать свою истину,  

но которые отвергают их право навязывать убийство - и индивидуальное, и  

коллективное. Люди из числа властителей дня - это люди без царства. Эти люди не  

смогут принять (я не говорю завоевать, но принять) свою точку зрения и не смогут  

снова отыскать свою родину, когда они осознают то, чего хотят, и не выскажут это  

достаточно просто и достаточно громко, чтобы их слова можно было бы связать в  

пучок энергии. И если страх - это не атмосфера настоящего мышления, стало быть,  

им надо сначала отдать должное страху.  

Для этого надо увидеть то, что он означает и что отрицает. А он означает и  

отрицает сам факт: мир, в котором убийство узаконено и где человеческая жизнь  

имеет ничтожную ценность. Вот первая политическая проблема сегодняшнего дня. И  

прежде чем уйти от нее, надо выразить позицию по отношению к ней. Прежде всякого  

созидания необходимо поставить два вопроса: "Да или нет, прямо или косвенно,  

хотите ли вы быть убитыми или изнасилованными? Да или нет, прямо или косвенно,  

хотите ли вы убивать или насиловать?" Все те, кто ответит "нет" на эти два  

вопроса, автоматически сталкиваются с последствиями, которые должны изменить их  

способ постановки проблемы. Мой план - определить только два-три из этих  

последствий. В ожидании этого, читатель, если желает, может вопрошать самого  

себя и давать ответы.  

Примечание:  

Перевод выполнен С. С. Аванесовым по изданию: Camus A. "Actuelles. Chroniques  

1944-1948". - Paris: Galli-mard, 1950, p. 11-15, 109-114, 126-131, 141-146.  

ЗНАК И ТЕКСТ  

Ж. ДЕРРИДА Ж. ДЕЛЕЗ Ю. КРИСТЕВА Ж.-Л. НАНСИ  

Евгений Найман  

"СЦЕНА ПИСЬМА" И "МЕТАМОРФОЗА ИСТИНЫ": (Ж. Деррида - Ж. Делез)  

Вопрос, которым была захвачена философская мысль, обращенная в сторону проблем  

языка и текста, касался фундаментальной характеристики основания: либо язык  

покоится на априорном по отношению к нему трансцендентальном основании,  

источнике и референте, либо язык соотносится только с самим собой, а любое  

обращение к его основанию является обращением к тому, что М. Хайдеггер назвал  

"онто-теологией". Эта философская тенденция характеризуется тем, что а)  

фундаментальным мышлением является только то, которое в конечном счете всегда  

обращено к основанию и занимается его поиском; б) данное основание должно  

восприниматься в качестве causa sui; в) наконец, сама causa sui специфицируется  

в понятии абсолюта и Божественном начале западного монотеизма.  

Скептический аргумент постструктурализма связан с тем, что все человеческое  

познание, мышление, дискурс, связанные с основанием, в конечном счете  

соотносятся только с познанием, мышлением, дискурсом в их отношении к этому  

основанию. Человеческое знание всегда опосредовано своими собственными  

границами. Конечность человеческого интеллекта, будучи ограниченным  

пространством и временем, культурой и языком, не может проникнуть в контекст  

своей собственной имманентной сферы. В лучшем случае он может только  

де-конструировать ее, делая очевидными границы в качестве границ.  

Полемика ведется с дискурсами знака, теми междисциплинарными практиками, которые  

исходили из лингвистического структурализма и семиотики. Научная программа этих  

дискурсов была основана на технической версии "очищенного" языка, создании  

проекта единого языка, "общей лингвистики", общей семиотики и науке о знаках  

любого типа. Лингвистика и семиотика, захватывая центральное положение в  

гуманитарных науках, набирают мощную все-  

206 Е. Найман  

охватывающую власть, способную поглотить все социальные и культурные феномены с  

точки зрения их "значения" и "значимости".  

Деррида стремится раскрыть логоцентрические основания этой общей надежды,  

связанной с универсальным языком, указать на невозможность ограничения и  

собирания языка под какой-либо "единственной" версией окончательного и  

абсолютного "говорения" и фонетически-алфавитного письма. Однако тот факт, что  

постструктурализм в лице Ж. Деррида приходит после, дискурсов знака, вовсе не  

означает, что "знак" в качестве понятия должен быть отброшен и упразднен. Здесь,  

скорее, подвергаются сомнению такие допущения, которые служили гарантией его  

использования и применения внутри семиотики и структурализма. Это подозрительное  

отношение к самому статусу знака возникает в процессе разработки и открытия  

альтернативного пространства для письма, внутри которого само письмо и его  

практика становятся не только его главной проблемой, но и выступают в качестве  

его границы. В связи с этим критика структурализма связана не с подменой его  

каким-либо новым методом или альтернативным множеством понятий, а связана с  

переосмыслением самой природы знака с позиции письма, которое усиленно  

подавлялось не только в дискурсах знака, но и вообще в границах западной  

философской традиции.  

Все предыдущие размышления о природе знака и источнике языка были основаны на  

идеале устного слова. Его высшая ценность обусловлена тем, что говорящий и  

слушающий со-присутствуют в речевом акте одновременно, не существует временной  

или пространственной дистанции между говорящим, слушающим и самой речью.  

Фактичность процесса понимания становится идеалом западной культуры. Голос и  

мысль, голос и идеальный смысл, голос и бытие максимально приближены друг к  

другу. Кроме того, голос дает ощущение наивысшей степени привязанности человека  

к самому себе, его само-присутствия, поскольку голос в наибольшей степени близок  

телу и неотделим от него. Деррида подчеркивает нерушимую связь Логоса и фонемы.  

Для того чтобы проводить свою аналитическую работу, каждый философ западной  

традиции "фиксирует" момент присутствия основания за счет скрытых метафор,  

которые предлагаются им в качестве абсолютов (субстанция, Трансцендентальное  

Эго, cogito и Др.) В философии Нового времени эти "неявные" допущения относятся  

к мыслящему субъекту, который в акте мышления стремится к своему полному  

само-присутствию. Свою замкнутость, завершен-  

207"Сцена письма" и "метаморфоза истины"  

ность и полноту мысль достигает в акте говорения. Фоноцентризм традиции  

заключается в привилегии слышимого и истолкованного звука. В фоноцентризме  

Деррида различает его особую форму, связанную с идеалом фоноцентрического  

письма. В западной традиции письмо понималось лишь в качестве репрезентации,  

образа речи, техники, обслуживающей речь.  

"Метафизика присутствия" основывается на "внутренней-внешней" концепции языка. В  

формулировке Ф. Соссюра знаки, определяющие речевые или письменные  

последовательности, состоят из обозначающих (слова, звуки), всегда указывающих  

на нечто запредельное и потустороннее по отношению к языку, и обозначаемых  

(вещи, идеи, образы, понятия). Референт, Другое по отношению к обозначающему  

всегда является присутствующей вещью, трансцендентной языковой сфере. Гипотеза о  

"трансцендентальном обозначаемом" - фундаментальная гипотеза всех дискурсов  

знака - требует деконструкции, ибо выносит область языкового значения в конечном  

счете за пределы самого языка.  

Логоцентризм держится внутри онто-телеологии и философии присутствия. И несмотря  

на то, что эта эпоха не имеет четких очертаний, одной из ее главных