Найман Е.А. » Философская мысль франции XX века

отношению к самой себе, по отношению к обозначаемому, другому, вообще по  

отношению ко всякому условию присутствующей темы). Оно стремилось свести его к  

технике, обслуживающей язык человека говорящего, к интерпретатору самой  

изначальной речи, защищенной от интерпретации.  

221  

Коней книги и начало письма  

Техника, обслуживающая язык... Я не обращаюсь к общей сущности техники, которая  

нам уже известна и зачастую оказывает помощь в понимании, например, узкого и  

исторически определенного понятия письма. Я убежден, наоборот, в том, что  

определенный тип вопроса по поводу значения и источника письма предшествует или,  

по крайней мере, сливается с особым видом вопроса по поводу значения и источника  

техники. Именно по этой причине понятие техники никогда не сможет каким-либо  

простым образом прояснить понятие письма.  

Все выглядит так, словно все то, что мы называем языком, могло бы быть, исходя  

из своего источника и цели, лишь моментом, существенным, но все же  

детерминированным типом, феноменом, аспектом письма и его видами. Словно в  

течение авантюрного предприятия, вследствие самой этой авантюры, мы были  

вынуждены этот момент забыть и преднамеренно вводились в заблуждение.  

Авантюрность этого приключения сливается с историей, которая соединяла технику с  

логоцентрической метафизикой вот уже в течение почти трех тысячелетий. Эта эпоха  

исчерпывает свои возможности под влиянием обстоятельств, связанных со смертью  

цивилизации книги, которая заявляет о себе и проявляется в конвульсивном  

размножении библиотек. И это - не более чем один пример среди многих других.  

Несомненно, что эта смерть книги не заявляет (а в определенном смысле всегда  

заявляла) ни о чем ином, кроме как о смерти речи (так называемой полной речи) и  

новом изменении в истории письма, в истории как письме. Об этом заявлялось в  

промежутке, равном нескольким столетиям. Все это происходило в таком масштабе,  

что мы обязаны с этим считаться, и должны быть внимательными, дабы не пренебречь  

качеством разнородной исторической длительности. Ускорение является таковым лишь  

в его качественном значении, и мы допустили бы ошибку, проводя тщательную оценку  

в соответствии с прошлыми ритмами. Конечно же, "смерть речи" выступает здесь  

лишь в качестве метафоры. Предвосхищая разговор об исчезновении, мы должны  

поразмыслить о новой ситуации для речи, в которой она более не будет выполнять  

функции источника.  

В утверждении того, что понятие письма превосходит границы языка и охватывает  

его, конечно же, предполагается определенная дефиниция языка и письма. Если мы  

не предпримем попытки их обоснования, то должны будем уступить движению  

упомянутой нами инфляции, которая также заимствует слово "письмо" и делает это  

не случайно. В настоящий момент то тут, то там, за счет жеста и ради  

222 Ж. Деррида  

мотивов, которые глубоко необходимы и деградацию которых легче обвинять, чем  

раскрыть ее источник, слово "язык" соотносится с действием, движением, мыслью,  

рефлексией, сознанием, бессознательным, опытом, эффективностью и т. д. В данный  

момент мы относим "письмо" не только ко всему вышеперечисленному, но и к чему-то  

большему. Когда мы говорим о "письме", то обозначаем этим словом не только  

физические жесты буквенной пиктографической и идеографической надписи  

(инскрипции), но также и целостность того, что делает ее возможной. Мы  

подразумеваем то, что находится за пределами обозначающей и обозначаемой  

стороны. Мы говорим о письме даже по отношению к тому, что приводит к надписи  

(инскрипции) вообще, вне зависимости от того, буквенная она или нет. Мы  

связываем "письмо" и надпись (инскрипцию), даже если то, что эта надпись  

распространяет в пространстве, является чуждым порядку голоса. Мы имеем в виду  

не только кинематографическое или хореографическое, но и живописное,  

музыкальное, скульптурное "письмо". Возникает потребность говорить об  

атлетическом письме, а еще с большей определенностью, о военном или политическом  

письме с точки зрения тех техник, которые сегодня управляют этими областями. Все  

это делается не только для того, чтобы показать, что система буквенного  

обозначения связана с этими видами активности только лишь вторичным образом, но  

и ради описания сущности и содержания самих этих форм активности. Подразумевая  

тот же смысл, современные биологи говорят о письме и про-грамме в отношении  

наиболее элементарных информационных процессов в пределах живой клетки. И в  

конечном счете целая область вне зависимости от того, имеет ли она сущностные  

границы или не имеет таковых, охваченная кибернетической программой, будет  

являться сферой письма. Если теория кибернетики вытеснит собой все  

метафизические понятия, включая понятия души, жизни, ценности, выбора, памяти,  

которые до сих пор служили для того, чтобы отделить человека от машины3,- она  

должна будет сохранить понятие письма, следа, gramme (начертательной метки) или  

grapheme (графа) до тех пор, пока выставлен напоказ ее собственный  

историко-метафизический характер. Еще даже не будучи определенной в качестве  

человеческого (со всеми отличительными характеристиками, приписываемыми  

человеку, и целой системой значений, на которую они указывают) или в качестве  

нечеловеческого, gramme или grapheme будут являться именами особого элемента,  

лишенного качества простоты. Этот элемент, либо осознанный как средство, либо в  

качестве  

223  

Конец книги и начало письма  

нередуцируемого атома, архэ-синтеза вообще, мы не должны позволить себе  

определять внутри системы оппозиций метафизики, не должны даже называть и опытом  

вообще. Этот элемент должен рассматриваться в качестве источника всяческого  

значения.  

Эта ситуация уже всегда о себе заявляла. Почему же именно сегодня она осознается  

как таковая и осознается post factum? Этот вопрос будет порождать бесконечный  

анализ. Необходимо просто выбрать некоторые отправные точки для того, чтобы  

ввести определенные замечания, которыми я и должен ограничиться. Я уже ссылался  

на теоретическую математику в том смысле, что ее письмо, понятое ли как  

чувственный граф [манера письма] (и уже предполагающее идентичность, а исходя из  

этого и идеальность своей формы, которая, в принципе, делает абсурдным простое  

допущение понятия "чувственное обозначающее") или рассматриваемое как идеальный  

синтез обозначаемого, как след, действующий на другом уровне, или еще глубже, в  

качестве перехода от одного уровня на другой никогда не было абсолютным образом  

связано с фонетическим производством. В границах культур, практикующих так  

называемое фонетическое письмо, математика не всецело является территорией,  

окруженной чуждыми ей владениями. Это было отмечено всеми историками письма, но  

в это же время они напоминают о несовершенстве алфавитного письма, которое  

долгое время представлялось наиболее удобным и демонстрировало "наибольшую  

разумность"4 письма. Эта территория, окруженная чужими владениями, в той же  

степени является и местом, где практика научного языка существенным образом и с  

возрастающей глубиной бросает вызов этому идеалу фонетического письма и всей его  

имплицитной метафизике (самой метафизике), и в особенности философской идее  

episteme. Наряду с этим, вызов брошен и isioria, понятию глубоко связанному с  

понятием episteme, несмотря на их разъединенность и противопоставленность,  

которые отделили одно понятие от другого в течении одной фазы их общего  

прогресса. История и знание, istoria и episteme всегда определялись (и не только  

этимологически или философски) как окольный путь, служащий цели постоянно  

воспроизводимого присвоения присутствия.  

Однако же за пределами теоретической математики развитие практических методов  

исправления и воспроизводства информации в значительной степени расширяет  

возможности "сообщения", которое более не является "письменным" переводом языка,  

переносом обозначаемого, которое могло бы оставаться высказываемым устно. Все  

это  

224 Ж. Деррида  

идет рука об руку с расширением фонографии и всех средств, сохраняющих устный  

язык и заставляющих его функционировать вне присутствия говорящего субъекта. Это  

развитие, связанное с движением антропологии и истории письма, учит нас тому,  

что фонетическое письмо как средство величайшего метафизического, научного и  

технического приключения Запада, ограничено в пространстве и времени и само  

ограничивает себя, накладывая печать своих законов даже на такие области  

культуры, которые стремятся его избежать. Эта далеко не случайная связь  

кибернетики и "гуманитарных наук" о письме ведет к еще более глубоким  

изменениям.  

Примечания:  

Перевод Е. А. Наймана фрагмента из первой главы "La fin du livre et le  

commencement de 1'ecriture" книги Ж. Деррида "О Грамматологии" выполнен по  

изданию: Jacques Derrida. De la grammatologie. - Paris: Editions de Minuit,  

1967. P.15-21.  

1. Для того чтобы говорить об изначальности письма, вовсе не нужно в данном  

случае доходить до хронологической первичности этого факта. Эта дискуссия хорошо  

известна. Вопрос о том, "предшествует ли письмо фонетическому языку", был  

сформулирован Мещаниновым, Марром, а затем и Лоукоткой. (Выводы,  

сформулированные в первом издании Большой Советской Энциклопедии, позднее были  

опровергнуты Сталиным. По поводу этих дебатов см. V. Istrine, "Langue et  

ecriture", Linguistique, qp. cit., p.35,60. Эта дискуссия вращалась и вокруг  

тезисов Поля ван Гинненена. По дискуссии, касающейся этих положений, см. James  

Fevrier, Histoire de 1'ecriture [Payot, 1948-59], p.5f.) Я попытаюсь в  

дальнейшем показать то, почему понятия и предпосылки подобных дебатов являются  

сомнительными.  

2. Более непосредственным образом я касаюсь этой проблемы в La voix et le  

phenomene (Paris, 1967).  

3. Например, Винер, хотя и отказывается от "семантики" и оставляет сферу  

оппозиций между живым и неживым, осуждаемую им как слишком грубую и общую, тем  

не менее продолжает использовать выражения, такие как "органы чувств",  

"двигательные органы", которыми характеризует части машины.  

4. См.: L'ecriture et la psychologie des peuples (Proceedings of Colloquium,  

1963), p.126,148,355 и т. д. Исходя из других позиций см. Roman Jakobson, Essais  

de linguistique generale (tr. (r. [Nicolas Ruwet, Paris, 1963], p.116) [Jakobson  

and Morris Halle, Fundamentals of Language (the Hague. 1956). p.16].  

Жиль Делез  

ПЛАТОН И СИМУЛЯКР  

Что же все-таки это означает: "Перевернуть платонизм вверх ногами"? Ведь именно  

таким образом определял Ницше задачу философии и, если брать более обобщенно,  

задачу философии будущего. Скорее всего, эта формула должна быть связана с  

упразднением мира сущностей и мира видимости. Однако маловероятно, чтобы такой  

проект был исключительным достоянием Ницше. Двойное обличение мира сущности и  

видимости восходит к Гегелю или, вероятнее всего, берет свое начало у Канта.  

Однако вряд ли Ницше подразумевал под этим то же самое, что Кант или Гегель.  

Ввиду абстрактного характера эта формула "переворачивания" обнаруживает свою  

ущербность, поскольку оставляет в тени основной мотив платонизма. Именно за счет  

"переворачивания платонизма" необходимо выявить и прояснить данную мотивацию,  

"проследить" тот способ, которым Платон выслеживал Софиста.  

Вообще говоря, мотив теории идей должен быть обнаружен в избирательной  

способности, воле к отбору или предпочтению. Его можно рассматривать как  

проблему "отмечания разницы" и проведения различий между "вещью" как таковой и  

ее образами, оригиналом и копией, моделью и симулякром. Однако возможно ли  

говорить о равнозначности этих выражений? Платоновский проект проясняется только  

тогда, когда мы обращаем внимание на метод деления, который не может  

рассматриваться в качестве одной из многих диалектических процедур, существующих  

наряду с другими. Этот метод вбирает в себя всю власть диалектики, стремясь  

объединить ее с другой властью ради созидания целой системы. Прежде всего  

следует напомнить, что этот метод заключается в делении рода на противоположные  

виды с целью подведения исследуемой вещи под соответствующие виды. Это должно  

прояснить нам процесс спецификации в "Софисте", предпринимаемый ради определения  

рыболова. Однако здесь мы сталкиваемся лишь с поверхностным аспектом деления,  

его ироническим аспектом. Если принимать его всерьез, то вполне уместным будет  

выглядеть возражение Аристотеля, связанное с тем, что деление в этом случае  

окажется неправильным и запрещенным силлогиз-  

226 Ж. Делез  

мом, поскольку в нем утрачивается средний термин. Такое деление даст нам,  

например, следующее заключение: процесс ловли рыбы со стороны искусств  

приобретения будет являться приобретением с помощью ловли и так далее.  

Подлинная цель деления должна быть обнаружена где-то в другом месте. В  

"Политике" присутствует изначальное определение государственного деятеля,  

согласно которому он является пастухом народа. И тотчас же врач, чернорабочий и  

торговец, будучи конкурентами, внезапно объявляют: "Я - пастух человеческого  

стада". Или, к примеру, в "Федре" возникает вопрос об определении исступления  

или, точнее говоря, об умении распознавать подлинное исступление, настоящую и  

истинную любовь. И вновь появляется масса претендентов, которые говорят: "Я -  

инспирирован; я действительно влюблен". В этих случаях цель деления вовсе не  

заключается в делении рода на виды, а имеет более глубокий смысл. Этот метод  

должен удовлетворять задаче отбора по происхождению, различению претендентов,  

установлению и отмечанию разницы между чистым и не чистым, аутентичным и не  

аутентичным. Это объясняет постоянно используемую метафору, сравнивающую деление  

с процедурой проверки золота. Платонизм - философская "Одиссея", а платоновская  

диалектика - это не диалектика противоположностей или противоречия, а диалектика  

соперничества (amphisbethesis), диалектика соперников и истцов. Сутью деления не  

является деление рода на виды. Глубинный смысл этого метода заключается в  

принципе отбора по происхождению и родословной. Он просеивает и сортирует  

претензии, отличая истинного претендента от ложного.  

В стремлении достигнуть эту цель, Платон постоянно использует иронический метод.  

В тот момент, когда деление нисходит к актуальной задаче селекции, все  

происходит так, что возникает ощущение, как будто бы деление отрекается от своей  

задачи, стремясь обрести поддержку лишь исключительно в области мифа. Так, в  

"Федре" миф о перевоплощении души, казалось бы, полностью прерывает основное  

усилие деления. То же самое происходит и в "Политике" с мифом об архаических  

веках. Это поспешное отступление, эта видимость бегства или отречения  

оказывается второй ловушкой деления, его второй иронической ипостасью. На самом  

же деле миф ничего не прерывает. Наоборот, он является интегральным элементом  

деления. Основная характеристика деления заключается в преодолении  

двойственности мифа и диалектики. Этот метод вновь стремится объединить в себе  

власть диалектики и власть мифа. Миф,  

227 Платон и симулякр  

с его постоянной цикличной структурой, в действительности является историей  

первоосновы. Он предусматривает создание модели, в соответствии с которой могут  

осуждаться различные претенденты. Первооснова всегда нуждается в претензии или  

требовании. Появляется претендент, который обращается к основанию, а его  

требование должно оцениваться как вполне обоснованное, недостаточно обоснованное  

или вообще лишенное всякого основания. Например, в "Федре" миф о перевоплощении  

свидетельствует о том, что задолго до своего воплощения души имели возможность  

созерцать Идеи. В то же самое время этот миф предлагает нам критерий отбора, в  

соответствии с которым исступление, имеющее свои полные основания, или подлинная  

любовь свойственны только таким душам, которые созерцали множество различных  

вещей и таят в себе огромное число воспоминаний, спящих, но способных появиться  

вновь. Наоборот, души чувственные, забывчивые и наполненные низменными  

намерениями, осуждаются в качестве ложных претендентов. И то же самое - в  

"Политике": цикличный миф показывает, что дефиниция государственного деятеля как