Глава V. Проблема мышления в гештальт-психологии. - Основные направления исследований психологии мышления в капиталистических странах - Шорохов Е.

Исходные принципы теории мышления.

Развитие позитивизма в психологии XX в. пошло двумя различными путями, составив философскую основу двух крупнейших направлений психологии нашего века — бихевиоризма и гештальт-психологии. Гештальт-психология возникла в период кризиса психологии, связанного с проникновением в последнюю новой формы позитивизма — махизма, пытавшегося использо­вать достижения естественных наук для обоснования своего, якобы нейтрального решения основного вопроса философии.

Используя незавершенность некоторых новых концепций в физике и спекулируя на этом, махизм, не ограничился претензией на роль философии точных наук и на рубеже XX столетия стал проникать и в психологию. Феноменологические тенденции ма­хизма, выступив в психологии в новом аспекте вследствие того, что они распространились на психику, на сознание, не изменили своей сути[119].

Задача данной главы — показать проникновение махистской позитивистской методологии в психологическую теорию мышле­ния и строящийся на ее основе эксперимент, и вместе с тем вскрыть тот объективный ход научного познания природы психи­ческих явлений, который стихийно ведет самих исследователей к материализму и диалектике.

Ленинский анализ философских проблем естествознания на­чала нашего века сохраняет свое принципиальное значение и для психологии того времени, в частности, для правильного по­нимания соотношения методологических, философских основ теории гештальт-психологии и естественнонаучного содержания ее экспериментальных данных.

Гештальт-психология отразила тенденции современного ей естествознания к открытию единства мира, пытаясь реализовать монистический, целостный подход к объяснению психических явлений. В исходных принципах и основных понятиях гештальт-психологии выступило стремление связать психические явления с химическими и физическими, развить универсальные понятия, приложимые не только к физике, но и к психологии и другим наукам: принцип структуры, понятие психического поля (оно пе­рекликается с центральным в физике XX в. понятием физиче­ского поля), понятие напряжения, возникающего в этом поле, понятие вектора, в направлении которого происходит движение в поле, понятие процесса как некоторого развития структуры. Заимствование из физики всех этих понятий свидетельствует о стремлении к универсальному объяснению и физических и пси­хических явлений для того, чтобы противопоставить принципы современного естествознания принципам механистического есте­ствознания, нашедшим выражение, например, в положениях ассоциативной психологии.

Не останавливаясь на общих положениях гештальт-теории, достаточно подробно описанных[120], рассмотрим некоторые особенности возникновения собственно теории мышления. Во-первых, в отличие, скажем, от Вюрцбургокой школы, занимавшейся исключительно проблемой мышления, гештальт-психология постаралась реализовать свои общие принципы применительно к целому ряду психологических проблем (например, восприятию).

Во-вторых, исследования в области мышления начались исследованиями Келера интеллекта человекоподобных обезьян[121]. Противопоставляя результаты своих исследований трехступенной теории Бюлера, Келер пытается выделить критерий, отли­чающий интеллектуальное поведение от других форм поведения (навыка, инстинкта). В качестве этого критерия он выдвигает принцип структурности: возникновение всего решения в целом в соответствии со структурой поля. Таким образом, Келер ис­пользует принцип структурности для характеристики специ­фики мышления. Однако другие представители гештальт-психологии, в первую очередь К. Коффка[122], в последующих рабо­тах снова универсализировали этот принцип, лишив его тем са­мым того основного смысла и значения, который был придан ему работами Келера. Коффка распространил принцип структур­ности и на другие, низшие формы поведения. С другой стороны, основные особенности мышления обезьян, обнаруженные Келером, были перенесены затем в работах Вертгеймера, Коффки и других на человека[123].

В-третьих, если гештальт-психология в целом развилась в противовес атомистическим принципам ассоциативной теории, то теория мышления гештальт-психологии противостояла теории мышления Вюрцбургокой школы, хотя возникла под ее прямым влиянием и на первых этапах своего развития была с нею связа­на общностью философских позиций. С развернутой полемикой против основных положений Вюрцбургской школы и особенно теории Зельца выступил Коффка, который сформулировал глав­ные принципы гештальтистской теории мышления. В противовес Вюрцбургской школе, отстаивавшей безобразный характер мыш­ления, т. е. отрицавшей его чувственное содержание, Коффка на основе принципа структуры пытался фактически осуществить такое же сведение мышления к наглядному содержанию, кото­рое, хотя и на другой основе отстаивала ассоциативная психо­логия.

Эти три особенности исторического развития теории мышле­ния гештальт-психологии проявились в содержании этой теории: в выделении черт мышления, общих для мышления и восприятия, прежде всего его наглядного характера.

Столь различные и боровшиеся Друг с другом направления как ассоциационизм, Вюрцбургская школа и гештальт-психоло­гия исходят из общего идеалистического понимания сознания как замкнутого в себе целого.

Особенность методологических позиций гештальт-психологии заключалась в том, что они строились на двойной философской основе — феноменологическом учении Гуссерля и идеях махизма.

Центральным тезисом гештальтистского понимания мышления, выдвинутым в противовес репродуктивному пониманию мышления ассоцианизмом и Вюрцбургской школой, явился тезис о продуктивной природе подлинного мышления. Продуктив­ную сущность мышления представители гештальт-психологии видят в возникновении в мышлении нового качества, несводимо­го к качествам отдельных элементов. Оно обозначается как новый гештальт или новая структура. Характерным для мышления является момент усмотрения этого нового качества или но­вой структуры. Это усмотрение происходит внезапно и обозна­чается немецким термином Einsicht или английским Insight. Однако, как подчеркнули В. Келер и М. Вертгеймер, важен не сам по себе факт внезапности решения, а объяснение того, почему решение наступает внезапно. Для представителей геш­тальт-психологии внезапность решения основывается на усмотрении структуры в проблемной ситуации. Эти центральные поня­тия гештальт-психологии (понятия структуры и ее усмотрения) непосредственно связаны и вытекают из принятых ею общих фи­лософских положений.

«Наш ответ на всеобщую кантовскую проблему, — пишет К. Дункер, — принципиально отличается от кантовского, потому что, в согласии, впрочем, с феноменологией Гуссерля, синтети­ческое априори не выводится из порядка, внесенного разумом в предмет, а выводится из сущности предмета»[124]. Учение о каче­ствах структуры, о новых конструкциях строится гештальтистами на этой феноменологической основе: не субъект в процессе по­знания обнаруживает сущность, а она сама себя обнаруживает.

Если представители Вюрцбургской школы использовали уче­ние Гуссерля для того, чтобы показать, что специфическим для мышления является его чисто рационалистическое содержание, логика чистых мыслей, то представители гештальт-психологии использовали метод Гуссерля для раскрытия собственно механизма мышления, заключающегося, по их мнению, в непосред­ственности усмотрения. Само же учение Гуссерля о сущности воплощается в гештальтистской концепции в понимании струк­туры как того, благодаря чему сущность некоторого данного воплощается в наиболее чистой и необходимой форме. Однако сам вопрос о сущности (центральный в концепции Гуссерля) отступает на задний план, первое место занимает вопрос о фор­ме, о структурировании сущности.

Таким образом, в теории гештальт-психологии, как и в феноменологии Гуссерля, сливается собственно онтологическая и гносеологическая проблема: она не расчленяет учения о бытии (о его природном строении) от учения о его познании. В психо­логической концепции гештальтистов это философское положе­ние реализуется в учении о феноменальном объекте. Феноменальный объект, или, что то же, единое феноменальное психическое поле, представляет собой в слитом виде и субъект и объект. Для представителей гештальт-психологии не суще­ствует объекта вне нашего сознания.

Здесь можно говорить уже о монизме махистокого толка: в решении гносеологической проблемы линия «нейтрального» мо­низма Маха проявляется в слиянии субъекта и объекта в едином феноменальном психическом поле.

Критикуя Зельца за признание существования субъекта, Коффка развивает мысль о феноменальном объекте в связи с истолкованием опытов Грюнбаума «об абстракции сходства». Последний утверждает, что можно осознать равенство двух фи­гур, не осознав, какие это фигуры, в силу того, что отношение составляет существенное содержание мышления, не сводимое к на­глядному содержанию тех членов, между которыми оно устанав­ливается. Коффка же считает, что мы сначала воспринимаем две фигуры, а затем — две равные фигуры, т. е. самые предметы в первом и втором случае различны. Позиция Коффки представ­ляется правильной лишь на первый взгляд: если бы он утверж­дал, что различие между первым и вторым случаем заключается в том, что вначале мы воспринимаем какие-то фигуры, свойств которых мы еще не познали, а в другом — познаем равенство тех же фигур, это соответствовало бы действительности. Однако для Коффки важен не предмет, свойства которого мы познаем, а само появление свойства в нашем сознании, для него это равносильно появлению нового предмета. Это и есть феноменальный объект: предмет, объект отождествляется с наглядным содержа­нием сознания, появление нового содержания в сознании прирав­нивается к появлению предмета. Однако появление в сознании нового содержания совершается совершенно безотносительно к субъекту, как развитие самого по себе содержания проблемы. Именно в этом положении Коффка видит основной признак про­дуктивного мышления, противопоставляя его репродуктивному мышлению, которое, якобы, описывает Зельц.

Согласно Коффке, решение задачи реально возникает и суще­ствует совершенно независимо от того, заметил ли его какой-нибудь субъект[125]. Участие субъекта придает всему процессу про­извольность, против которой возражает Коффка, пытаясь, до­казать строгую необходимость и закономерность процесса мыш­ления, т. е. вывести процесс из «самого себя». Эта необходимость усматривается не в адекватности объекту, а в том, что знание добывается помимо субъекта, его познавательной деятельности. Смысл учения о феноменальном объекте раскрывается далее в понимании Коффкой «схватывания». Он разъясняет это на физическом примере. Два конденсатора сходной емкости имеют оди­наковую нагрузку. «Если я теперь соединю оба одинаково на­груженные конденсатора проволокой, тогда сходство нагрузок в них становится физически динамической реальностью. Теперь сходство уже не то отношение, которое я согласно моему произ­волу могу устанавливать или не устанавливать, а оно становится свойством системы проводникового агрегата. Очень возможно, что до сих пор существовало совсем не сходство, а различие, что сходство появилось только благодаря схватыванию, так как оно возникает в физическом примере при первоначальном различии нагрузок только благодаря установлению связи»[126]. Из этого примера очевидно, какая активная роль (почти физическая) приписывается схватыванию, инсайту, создающему новое качест­во. Положение о схватывании, непосредственном усмотрении сущности исходит из тезиса Гуссерля о непосредственной данно­сти сущности. Однако оно далеко опережает Гуссерля в попытке вытравить всякую связь с объектом: в учении Коффки о феноменальном объекте производится двойное сведение — и предмета (объекта) и операций субъекта к непосредственно данному со­держанию сознания. Моменты изменения содержания сознания подчеркиваются с помощью психологической активности схватывания. Но, несмотря на это, ничего, кроме самого содержания, его изменения, логики чистой мысли в мышлении не остается.

Острота противоречий в теоретических положениях гештальт-психологии обнаружилась в том, что учение Гуссерля о непосредственной данности сущности снимает необходимость процесса познания, а следовательно, и познание индивида как предмета психологического исследования. Учение о непосредственной данности сущности гештальтисты реализуют в психоло­гическом учении об инсайте, который исключает какую бы то ни было динамику познания. Однако в качестве основного они выдвигают понятие о мышлении как процессе, которое строится гештальтистами уже на философской основе махизма[127].

Реально процесс мышления есть непрерывное взаимодействие познающего, мыслящего субъекта с познаваемым объектом (с задачей). Включая объект в новые связи и отношения, преобразуя его, субъект выявляет в нем все новые свойства, выявляет объект в новом качестве, а это изменение объекта в свою очередь на­правляет дальнейший ход мышления. Каждый ход мышления, будучи обусловлен объектом, изменяет объект, а это обусловли­вает новый ход мышления.

Слияние в гештальт-психологии субъекта и объекта, ликвида­ция возможности их диалектики, приводит к тому, что гештальт-психологи не могут найти движения: для них процесс мышления развертывается как бы на плоскости — в феноменальном психи­ческом поле. Происходит движение феноменального объекта: самотрансформация, самореализация проблемной ситуации[128]. Что же служит в этом случае критерием движения? В качестве такого единственного критерия выступает смена содержания, смена значений, к этому и сводится вся динамика. Движение мысли субъекта заменяется движением продуктов этой мысли, ее результатов. Реальное отношение, возникающее в мышлении, оказывается перевернутым с ног на голову. За исходное берется не процесс мышления, приводящий к мысли как своему результа­ту, не отражение действительности в ходе мыслительной деятель­ности человека, которое дает содержание мысли. Из мысли как результата, из феноменально данного ее содержания пытаются построить, реконструировать процесс мышления.

Внутреннее противоречие гештальтистской теории отражается и на всей дальнейшей логике понятий, вводимых ею. Поскольку процесс мышления реально оказывается неподвижным рядом различных значений, встает вопрос о двигателе, который приво­дил бы эти значения в движение, вызывал их смену.

Неоднократное в истории психологии возникновение проблемы двигателя мышления объясняется неспособностью решить методологический вопрос о детерминации мышления. Замыкание в сознании, ликвидация познавательного отношения к миру закры­вает источник подлинного познания, а следовательно, и движения мышления, что толкает на изобретение специального «двигате­ля». Аналогичным образом философы прибегают к внешнему толчку при неспособности вскрыть источник внутреннего движе­ния (самодвижения).

Общий тезис о движении мышления на основе внутренней необходимости конкретизируется в гештальт-психологии в понятии структуры. Структура оказывается в конечном итоге единствен­ным механизмом мышления, его формой и содержанием. Закон структуры и был выдвинут гештальт-психологией как централь­ный закон в противовес закону ассоциации. Понимание теории структуры гештальт-психологии невозможно без анализа экспе­риментальных исследований, в ходе которых это понимание, соб­ственно, и сложилось.

Экспериментальные исследования.

Новое понимание природы мышления и новые методы его исследования ведут свое начало в истории гештальт-психологии от экспериментов Келера, которые он направил против теории проб и ошибок Торндайка[129].

В противоположность Торндайку, отмечавшему случайный характер любого решения, он подчеркивает его внутренне необходимый характер. Эту внутреннюю необходимость Келер видит в нахождении структуры, целого, в усмотрении этого целого в проблемной ситуации. Он доказывает, что каждый этап решения в эксперименте не может рассматриваться самостоятельно (как это делает Торндайк); в таком виде любая часть решения действительно может быть лишена смысла и носить чисто случайный характер. «Будучи взяты в отдельности, они не имеют смысла по отношению к задаче, но становятся важными, если их рассмат­ривать как часть целого»[130]. В соответствии с этим, Келер рас­сматривает и характер употребления орудия и каждое действие, совершаемое животным в двойном аспекте «по отношению к са­мим животным, и к цели»[131]. Если палка, которая до того упо­треблялась, удалялась от цели, то она теряла свой функциональ­ный, или инструментальный, характер.

Таким образом, новый экспериментальный метод Келера со­стоял в рассмотрении различных этапов решения в отношении к целому, что соответствовало общим принципам гештальт-психологии. У Келера в своем первоначальном виде выступает разви­тая в дальнейшем другими представителями гештальт-психологии идея о функциональном значении части ситуации в отношении це­лого поля деятельности животного.

Келер получает и анализирует многочисленные факты, указывающие на то, что для использования какого-либо предмета в оп­ределенной функции орудие и цель (палка и плод) должны оказаться в одном поле зрения, т. е. замкнуться в одну структуру. Особенностью той структуры, которую анализирует Келер в своих опытах, является ее оптический, зрительный характер. Решающей для животного оказывается оптическая близость предметов, а не их реальная связь. Так, обезьяна в опытах Келера тянула за нить независимо оттого, была ли эта нить реально прикреплена к пло­ду, только потому, что она была протянута от решетки до цели кратчайшим путем. То обстоятельство, что законы реорганизации структуры были первоначально исследованы в экспериментах с оптической структурой, структурой восприятия, имеет существен­ное значение для понимания всей эволюции гештальтистской тео­рии мышления.

В противовес Торндайку, Келер первый в наиболее отчетли­вой форме выдвигает тезис о наличии в процессе мышления чисто субъективного момента «понимания», «догадки» или «озарения» (Einsicht, insight). Наличие инсайта, характерного для мышле­ния, означает наличие переживания, которое сопровождает реорганизацию, или структурирование, проблемы. Это положение целиком отвечает и общей концепции Келера — развиваемому им принципу изоморфизма. Согласно принципу изоморфизма, дви­жение или структурирование происходит в едином феноменаль­ном психическом поле. Поэтому трансформации, происходя­щей в нервно-рецепторном секторе, должна соответствовать опре­деленная трансформация в субъективной психической сфере, что Келер и обозначает как переживание инсайта.

В том же направлении, как и Келер выступил Вертгеймер, который в своей книге о продуктивном мышлении критиковал ассоциативную теорию и доказывал, что механизм ассоциаций лишен какого бы то ни было внутреннего содержания. Основной трудностью, которую, по мнению Вертгеймера, не может преодо­леть ассоциативная теория, является невозможность различить механизмы сознательной и бессмысленной комбинации. «Если проблема сводится, — пишет Вертгеймер, — к решению через вос­поминания, механические повторения того, что было выучено, и слепая случайность дает решения, то это уже одно заставляет колебаться в том, чтобы назвать этот процесс осмысленным. Весьма сомнительным является также тот факт, будто только подобные слепые факты могут привести к адекватной картине мыслительного процесс»[132]. «Наш способ, — продолжает Вертгей­мер, — это реорганизация структурной ситуации в силу осмыс­ленной необходимости». Структурная необходимость порождается, согласно Вертгеймеру, соотношениями внутри данной струк­туры. Любые отношения не кажутся необходимыми. «Решающим является то, что части должны быть необходимы для структурной относительности, при рассмотрении целого, возникая, суще­ствуя и используясь как части, функционирующие в самой структуре»[133].

Вертгеймер развивает это общее принципиальное положение на экспериментах, самое построение которых определяется зада­чами критики ассоциативной теории. Вертгеймер применил ори­гинальный метод «В-решений». Фактически элементы этого ме­тода имели место еще в экспериментах Келера, когда предлагае­мая обезьяне задача имеет чисто зрительное, а не реальное ре­шение. Келер рассматривает эти фактически нереальные, практи­чески бессмысленные решения как существенные, реальные в психологическом смысле, поскольку для него в центре всего стоит закон оптической зрительной структуры, и решение, осуще­ствленное чисто зрительно, для него является осмысленным ре­шением. Вертгеймер же подбирает сходные внешне «А»- и «В»-задачи, последние имеют только бессмысленные решения, слепые к внутренней необходимости ситуации. На основании выделения этих двух типов различных задач он доказывает наличие двух принципиально различных способов мышления: 1) слепого к внутренней необходимости ситуации, основанного на бессмысленных ассоциациях и 2) осмысленного по отношению к внутрен­ней необходимости структуры.

Одной из задач, которую Вертгеймер давал школьникам, бы­ла задача на нахождение площади параллелограмма. Площадь параллелограмма должна быть преобразована в площадь прямоугольника, формулу которой дети изучали прежде. Вертгеймер приводит примеры разных типов решения этой задачи[134] (рис. 1 и 2).

Затем, продолжая опыты, он показывал детям простые пары фигур типов А и В сразу же после того, как вычисляется площадь параллелограмма при помощи вспомогательных линий (рис. 3).

Решения типа В имеются не только в этих и подобных им за­дачах на восприятие, но и в приводимых Вертгеймером задачах типа жизненных проблемных ситуаций, в которых также может быть дано чисто внешнее, не затрагивающее существа проблемы решение.

В книге Вертгеймера А — В-метод применяется и для решения проблемы прошлого опыта. Внутреннюю необходимость ситуа­ций, т. е. решение по законам структуры, Вертгеймер противопоставляет другому типу решения—решению, основанному на сле­пом отношении к проблеме, или, что то же, решению, вытекающе­му из прошлого опыта. Прошлый опыт Вертгеймер понимает как слепой по отношению к данной проблеме в силу того, что он пред­ставляет бессмысленное повторение заученных знаний.

При анализе проблемы переноса обнаруживается, что отри­цание роли прошлого опыта, так же как и отрицание переноса, фактически представляющего механизм его проявления, основы­вается на ложном понимании обобщения. Иначе говоря, Верт­геймер отрицает роль обобщения, стоящего за всяким опытом, на том основании, что понимает обобщение в духе эмпирической теории. Обобщение для него — сумма М + х, где М — сумма об­щих черт, а х — все то, что имеется в объектах, кроме М, и изме­няется от объекта к объекту[135]. Вертгеймер совершенно справед­ливо замечает, однако, что при таком понимании могут быть объединены два явления на основании наличия в них одних и тех же (или тождественных) элементов, которые совершенно различ­ны по существу. Этой ложной теории обобщения Вертгеймер про­тивопоставляет отнюдь не понимание обобщения как выделения существенных связей, а положение о структурировании как внут­ренней необходимости данной ситуации, что приводит Вертгеймера к отказу от выхода за пределы ситуации, т. е. фактически к отказу от теоретического решения вообще, от роли готовых обобщений, заключенных во всякой системе знания. Однако анализ фактического материала заставляет Вертгеймера отказаться от абсолютной категоричности этого тезиса. Чтобы объяснить тот факт, что решение часто находится не внутри самого поля, Верт­геймер вынужден говорить, что данная ситуация есть часть более общей ситуации, поэтому иногда нужен «широкий взгляд», «от­влечение от деталей» и т. д. Все это в конечном итоге формули­руется в виде следующего тезиса: «Вопрос упирается не в то, какой прошлый опыт, а какая сторона прошлого опыта играет роль: слепая зависимость или структурное понимание в резуль­тате осмысленного решения проблемы, структурная природа прошлого опыта.

Позиция Вертгеймера по вопросу о прошлом опыте наиболее последовательна с точки зрения принципов гештальт-психологии, поскольку его внимание направлено исключительно на продук­тивное содержание мышления, законы структуры, а все репродук­тивное целиком отвергается. Реально эта позиция является такой же односторонней, как и признание одного только репродуктив­ного характера мышления.

Далее, отрицание роли прошлого опыта в решении задачи и отстаивание продуктивного характера мышления имело своим последствием подчеркивание роли задачи и отрицание роли субъекта как носителя сложившихся у него знаний, операций, отрица­ние теоретической деятельности субъекта. Это означает в конеч­ном итоге отрицание социальной детерминированности его мыш­ления. Гештальт-психология, ставившая задачу вывести внутрен­ние закономерности мышления, объяснить мышление, исходя из него самого, была совершенно чужда постановке вопроса о соци­альной детерминированности мышления.

Остальные представители гештальт-психологии под влиянием полученных ими экспериментальных фактов, вынуждены, хотя и в рамках гештальтистской теории (закона структуры как исход­ного и конечного принципа) признать роль прошлого опыта. Од­нако это признание не дает возможности поставить основного вопроса — применительно к проблеме мышления и знания — о продуктивной стороне репродуктивного, о новом аспекте прош­лых знаний, в котором они выступают, будучи включены в про­цесс мышления. Это оказывается невозможным, поскольку гештальт-психология абсолютизирует положение (в принципе вер­ное) об образовании нового качества, не сводящегося к качеству исходных элементов, противопоставляя прошлый опыт и новое качество, возникающее в результате структурирования.

Поскольку механизму ассоциаций Вертгеймер противопостав­ляет другой механизм мышления — механизм структуры, анализу и обоснованию этого механизма, а также доказательству его универсальности он отводит основное место в своих работах.

Согласно Вертгеймеру, нерешенная проблема содержит в себе некоторое несоответствие элементов, в связи с чем возникает стремление устранить это несоответствие, сделать проблему ясной и законченной. Центральной частью решения является устране­ние несоответствия, «переход», который называется «структур­ной реорганизацией»[136]. Содержание «перехода»[137] заключается в том, что сущность получает наиболее ясную структуру. Наличие трансформации или перехода и будет характеристикой продук­тивного мышления, «хорошим переходом от плохого гештальта к хорошему гештальту», как говорит Вертгеймер.

Механизм перехода Вертгеймер описывает следующим обра­зом. Нерешенная проблема содержит в себе структурное усилие или напряжение как следствие структурного несоответствия ее элементов. Первая исходная ситуация содержит в себе «вектор», или направление, по которому идет устранение несоответствия. Вектор возникает как направление, по которому идет исправление, заполнение этого несоответствия. Следующее состояние, возникающее в результате «перехода» — уже фактически решенная проб­лема, где несоответствие ликвидировано. Решенная задача «есть состояние явлений, которое удерживается вместе внутренними силами, как хорошие структуры, в которых имеется гармония как в общей совокупности, так и в отдельных частях, на основа­нии чего эти части определяют всю структуру в целом»[138].

Таким образом, оказывается, что Вертгеймер отмечает лишь два момента — проблемную ситуацию (нерешенную задачу) и си­туацию, где проблема снята, задача уже решена[139]; анализ само­го мыслительного процесса совершенно отсутствует.

Это положение внешне как будто противоречит тому, что Вертгеймер намечает последовательные фазы решения различных задач и тем самым прослеживает некоторую динамику мысли­тельного процесса. Выделение различных фаз в решении связано все с той же проблемой функциональных значений отдельных ча­стей ситуации в отношении к проблеме или структуре целого, ко­торая в своем первоначальном виде выступила еще у Келера. Установление структурного значения отдельных частей (в отно­шении центра) Вертгеймер обозначает как центрирование. «Цент­рирование—путь к рассмотрению частей, отдельных компонен­тов ситуации, где значение и роль определяются в отношении центра. Центрирование — мощный фактор мышления»[140]. И даль­ше: «Чтобы определить сущность психологического процесса продуктивного мышления, следует проводить анализ и рассмат­ривать величины в их функциональном значении».

В примере с параллелограммом Вертгеймер намечает различ­ные функциональные значения, которые приобретает каждая пря­мая линия в задаче на разных этапах ее решения. Однако, выде­ляя эти различные функциональные значения, на что его толкает непосредственно анализ материала, Вертгеймер выделяет всего три фазы решения: 1) постановка задачи, 2) установление основ­ного отношения, 3) нахождение путей ее реализации. Причем последняя фаза выполняет лишь техническую роль по реализа­ции основного отношения, уже усмотренного во второй фазе. Так, в примере с параллелограммом концы треугольника рассматрива­ются уже не как лишние или несоответствующие (что есть устано­вление основного отношения), а как такие, с помощью которых не­соответствие ликвидируется[141]. Таким образом, несмотря на фазы, решение возникает сразу, при переходе от плохой к хорошей структуре: то, что решающий видит параллелограмм как «несоот­ветствующую» фигуру, означает, что он увидел ее как фигуру, которую можно «выпрямить» до прямоугольника. Перемещение треугольников с одного места на другое как процесс этого выпрямления уже фактически ничего не вносит в совершившееся решение. Таким образом, для Вертгеймера самое важное усмот­реть основное отношение[142].

Здесь Вертгеймер полностью солидаризируется с позицией, занимаемой Коффкой: усмотрение, схватывание основного отно­шения есть не что иное, как непосредственная данность сознанию некоторого психического содержания, помимо какого бы то ни было процесса познания.

Понятие «увидеть» проблему или правильную структуру оз­начает не перенесение проблемы в план восприятия[143] в нашем его понимании, а непосредственность в нахождении решения, от­рицание мыслительного процесса[144].

Таким образом, гештальт-психология не сводит мышление к восприятию, но обращается к единому для обеих ступеней принципу их объяснения: непосредственное схватывание структуры выступает как основной объяснительный принцип применительно и к восприятию и к мышлению.

Продолжая линию, намеченную Коффкой, Вертгеймер отри­цает роль субъекта на том основании, что введение субъекта вносит произвольность в процесс, который должен быть строго необходим. Решение задачи происходит не в ходе мыслитель­ной деятельности человека, субъекта, а задача сама решает себя, стремится навстречу своему решению. Вертгеймер так прямо и пишет: «Задача сама стремится навстречу своему ре­шению, структурной законченности»[145]. Это и есть совсем конк­ретное проявление отождествления гносеологического и онто­логического аспекта проблемы, о котором говорилось выше. На долю субъекта остаются совершенно бессодержательные «усилия»: нечто вроде «страстного желания уяснить пробле­му» и др.

Несколько слов о соотношении у Вертгеймера эксперимен­тального материала и теоретических положений: материал вы­ступает у него как сумма примеров, как иллюстрация общих по­ложений. В строгом смысле слова экспериментальный материал у Вертгеймера не может быть назван таковым: объектом иссле­дования является движение содержания проблемы, логика мыс­ли, вне раскрытия того, как субъект к этой мысли приходит[146].

Наиболее значительным экспериментальным исследованием мышления человека является книга К. Дункера «К психологии продуктивного мышления». Если работы Келера и Вертгейме­ра связаны с критикой постановки проблемы мышления другими исследователями, то книга Дункера посвящена теоретиче­скому и экспериментальному раскрытию позитивного содержа­ния гештальтистской концепции мышления.

В противоположность Вертгеймеру экспериментальная часть работы Дункера — это именно исследование, а не априорное применение прежде найденных конструкций к некоторому конкретному материалу.

Как уже говорилось, одно из основных понятий гештальтист­ской концепции — понятие процесса. К. Дункер единственный реально подошел к анализу процесса, поставив вопрос: «как из проблемной ситуации возникает решение, какие бывают пути к решению определенной проблемы».

Процесс решения первоначальной проблемы (т. е. процесс мышления) для Дункера есть процесс развития или трансфор­мации проблемы. «Конечная форма определенного решения в типическом случае достигается путем, ведущим через промежу­точные фазы, из которых каждая обладает в отношении к пре­дыдущим фазам характером решения, а в отношении к после­дующим — характером проблемы»[147]. Каждая фаза в решении задачи является ответом на предыдущий вопрос и одновременно постановкой дальнейшей задачи.

Эта характеристика процесса содержит определенное пони­мание природы мышления, раскрывающее его внутренние взаи­моотношения и взаимосвязи. В этом определении Дункер под­нимается на самую высшую ступень (возможную в рамках структурной теории мышления вообще) в смысле улавливания динамики, движения процесса, раскрытия его механизма[148].

Однако Дункер понимает, что намеченная им общая схема не дает ответа на вопрос, чем же определяется последователь­ность в фазах решения, в трансформациях задачи, и почему соб­ственно происходят эти трансформации. Перед ним встает во­прос: каким образом из какой-либо определенной фазы решения возникает непосредственно за ней следующая. Для этого он вынужден обратиться к рассмотрению материала, конкретных объектов, в которых воплощаются (verkörperung) функциональ­ные значения решения.

Сначала о том, что же понимает Дункер под функциональ­ным значением. Приводя подробный протокол решения задачи с опухолью[149], в котором представлены многочисленные способы, являющиеся поисками решения, Дункер группирует эти спосо­бы по их функциональному значению в отношении решения проблемы. Каждый способ, представляя собой различное реше­ние проблемы, является воплощением ответа на вопрос «благо­даря чему»[150]. Так, предложение «послать лучи через пищевод» есть способ решения проблемы: пищевод фигурирует здесь в качестве свободного пути в желудок. «Понять какое-либо реше­ние как решение, — пишет Дункер, — это значит понять его как воплощение его функционального значения»[151]. Функциональное значение решения (способа решения) выражает его отношение к решению проблемы в целом. «Это как раз то, что называется «солью» решения, принципом, тем, в чем заключается суть дела. Подчиненные, специальные свойства и особенности решения «во­площают» этот принцип, «применяют» его к специальным усло­виям человеческого тела»[152].

Положение о функциональном значении отдельных частей решения встречается и у Вертгеймера, который в конце концов все сводит к структуре. У Дункера оно приобретает иное значе­ние, включается в другую «структуру» Вертгеймер приводит кон­кретный пример изменения функционального значения: одна и та же вспомогательная линия, проведенная из верхнего угла параллелограмма (в задаче с параллелограммом), выступает как: а) исправление, при помощи которого один из концов де­лается прямым; б) в то же самое время она является не только перпендикуляром, но и частью треугольника; в) в качестве такой части она переносится, приписывается к другому концу параллелограмма, делая его прямоугольником. Здесь у Вертгеймера слиты по крайней мере две стороны вопроса, которые Дун­кер расчленяет и затем определенным образом связывает между собой: 1) части или свойства объекта (в данном случае, прямая линия) играют определенную роль в решении проблемы, т. е. имеют определенное функциональное значение; 2) всякий объ­ект одновременно обладает несколькими конкретными свойства­ми (так, прямая в приведенном примере является и перпенди­куляром и частью треугольника). Взятая каждый раз в своем конкретном качестве, она играет ту или иную роль в решении.

Поскольку у Вертгеймера понятия части проблемы (способы ее решения) и части структуры (т. е. части фигуры) слиты, у него нет и потребности выделять и специально рассматривать их отношение между собой.

У Дункера решение становится самостоятельным звеном, процессом, который он делает предметом специального анализа Дункер исходит из того, что каждый объект сам по себе обла­дает рядом свойств. Чтобы установить основное отношение между этими собственными свойствами объектов и той их ролью, функциональным значением, которое они приобретают в реше­нии, он вводит специальный термин «Verkörperung» (воплоще­ние). Объекты, имеющие разные свойства, являются для Дун­кера лишь воплощением функционального значения, принципа решения. В приводимой им задаче с опухолью пищевод выступает лишь как воплощение искомого общего принципа ее реше­ния. При решении задачи, подчеркивает Дункер, вначале воз­никает принцип как определенный общий способ решения проб­лемы, потом происходит его конкретизация. Таким образом, у Дункера свойства объекта превращаются лишь в носителя прин­ципа, в его воплощение, которое имеет второстепенное значение по сравнению с принципом. «Окончательная форма определен­ного предлагаемого решения возникает не сразу: обычно сна­чала возникает принцип, функциональное значение решения и лишь с помощью последовательного конкретизирования (вопло­щения этого принципа) развивается окончательная форма соот­ветствующего решения. Другими словами, общие «существен­ные» черты решения генетически предшествуют более специаль­ным, и эти последние организуются с помощью первых»[153].

Однако сам Дункер приходит в противоречие с этим тезисом последовательно реализующим гештальтистские позиции. По­ставив вопрос о том, почему же происходит смена фаз в про­цессе мышления, он обращается к анализу тех объектов, в кото­рых воплощаются функциональные значения каждой фазы ре­шения. Дункер начинает с того, что в экспериментах не во всех случаях решение идет сверху вниз, т. е. путем нахождения функ­ционального значения решения, а затем конкретизации его применительно к данным задачи. «Всякое решение, — пишет он, — имеет ведь в известном смысле два корня — один в том, что требуется, другой — в том, что дано. Точнее, всякое решение возникает из рассмотрения данных под углом зрения требуемого. Причем эти два компонента очень варьируют по своему участию в возникновении решения»[154]. Например, испытуемый может обратить внимание на пищевод именно потому, что уже ищет свободный путь в желудок. Но может случиться, что испытуе­мый как бы «натолкнется на пищевод» при еще сравнительно неопределенном, беспрограммном рассмотрении особенностей ситуации. Выделение пищевода в этих случаях влечет за собой, так сказать снизу, соответствующее функциональное значение — свободный доступ в желудок. Другими словами, здесь воплоще­ние определенного принципа предшествует нахождению функ­ционального значения. Под возникновением функционального значения «снизу» Дункер подразумевает тот реальный факт, име­ющий место при решении задачи, когда анализ идет не от тре­бования к условиям, а от условий к требованию: что из данных задачи можно извлечь для ее решения, для ответа на вопрос. Здесь, как очевидно, не возникает предварительно никакого принципа, который отбирал бы необходимые для его реализации условия, а само формирование принципа происходит при ана­лизе того, что дано. Этот факт противоречит исходному положе­нию Дункера.

Другой факт, на который наталкивается Дункер при анализе протоколов, состоит в том, что определенная постановка вопроса задачи (определенное функциональное значение) вступает в противоречие с условиями задачи. Это реально возникающее в ходе мышления противоречие Дункер называет «учением на ошибках». «Выяснение того, почему это не годится, осознание основ конфликта имеет своим следствием определенную вариа­цию, коррегирующую осознанный недостаток предложенного ре­шения», — пишет Дункер. Эти вариации могут быть двух родов: первый, когда испытуемый в рамках прежней постановки вопро­са ищет другой зацепки для решения, второй, когда изменяется старая постановка вопроса в силу вновь присоединившегося к ней требования — устранить то свойство предложенного невер­ного решения, которое противоречит условиям задачи.

Однако, несмотря на эти факты, Дункер не может отказать­ся от исходного положения, диктуемого общими принципами теории структуры, что условия, задачи могут играть лишь под­чиненную роль, являться лишь воплощением (Verkörperung) определенного принципа. Так возникает центральное для всей его концепции противоречие между тезисом о решающей роли функ­ционального значения, принципа, и положением, выведенным самим Дункером на основе анализа полученных им эксперимен­тальных данных, о том, что всякое решение имеет два корня: один — в том, что требуется, другой — в том, что дано.

Для того чтобы выйти из создавшегося противоречия, которое сам Дункер прекрасно осознает, он вводит систему совершенно новых понятий, не употреблявшихся ни одним представителем гештальт-психологии: «эвристические методы мышления». К эв­ристическим методам он относит: а) анализ конфликта, б) ана­лиз материала, в) анализ цели.

Эти методы являются не фазами решения, не «свойствами решения», а «путями» к нему. Они опрашивают: «как мне найти решение?», а не «как мне достигнуть цели?». Под анализом конфликта Дункер подразумевает анализ ситуации, проявляю­щийся в осмысленном варьировании соответствующих свойств ситуации под углом зрения цели; по его словам, анализ конф­ликта должен входить в собственную сущность возникновения решения, находимого мышлением. Одновременно с этим Дункер вводит понятие «конкретного специфического субстрата, давае­мого ситуацией задачи». Свойство же ситуации, вариация кото­рого ведет к решению, представляет собой первоначально неко­торое «основание конфликта»[155]. Каждому решению соответ­ствует некоторое имеющееся в ситуации основание конфликта. Анализ ситуации есть, следовательно, прежде всего «анализ кон­фликта»: при решении задачи на облучение мы опрашиваем, в каком случае здоровые ткани будут разрушены? Какие свойства ситуации повинны в этом?

Кроме того, ситуация содержит в себе в более или менее развернутой форме также и всевозможный материал для раз­личных решений, поэтому и требуется анализ материала. Наряду со свойствами ситуации, которые при решении устраняются или изменяются (это так называемые конфликтные моменты), существуют и такие свойства, которые в решении применяются (моменты материала). На относительно спонтанной действен­ности этих последних основывается то, что Дункер назвал «по­буждением снизу». Этим Дункер пытается ввести в какую-то систему реальные свойства объектов, которые побуждают реше­ние снизу, вопреки логике структуры или функциональных зна­чений. Понятие анализа цели или требуемого Дункер фактиче­ски никак не раскрывает.

Когда Дункер говорит об эвристических методах мышления, реально речь идет, во-первых, о том, что функциональных зна­чений, логики содержания задачи, которую они выражают, ока­зывается недостаточно. Фактический материал толкает Дункера на признание того, что помимо самого мыслительного содержания, которое одно только и было предметом исследования, скажем, у Вертгеймера, существуют способы, приемы или операции мышления, посредством которых и решается задача. Во-вторых, Дункер пытается выявить содержание этих операций: так, когда он говорит об анализе конфликта, речь идет по крайней мере о двух вещах: 1) что анализ условий задачи (ее данных) осуществляется через соотнесение с ее тре­бованием под углом зрения цели, выражаясь словами Дункера; 2) соотнесение условий и требования задачи порождает конф­ликт, противоречие между ними. Дункер приводит конкретные примеры того, как в одном случае условия задачи противоречат требованию, в другом — наоборот. Очевидно, что при этом речь идет об анализе условий задачи через соотнесение с ее требова­нием, т. е. о некоторых формах анализа и синтеза. Однако бо­лее глубокого анализа содержания этих операций он не дает.

Дункер оказывается не в состоянии ответить на основной вопрос, ради которого были, собственно, и введены эвристиче­ские методы, — на вопрос о том, как анализ конфликта связан с процессом выведения следствий из условий задачи и следствий из ее требования, т. е. с процессом смены фаз мышления, кото­рый он намеревался объяснить с помощью эвристических мето­дов. Благодаря отсутствию содержательной характеристики эти операции остаются статичными, лишенными реального движе­ния. Поскольку Дункер лишь констатирует наличие анализа конфликта и не ставит вопроса о путях его преодоления, он не может ничего сказать и о причинах движения процесса дальше, т. е. о том переходе от одной фазы к другой, который его инте­ресовал. Однако при всей бедности содержательной характери­стики эвристических методов поразительно велика приписывае­мая им Дункером роль реальных двигателей процесса мышления: «они обусловливают возникновение следующих друг за другом стадий решения»[156]. Они являются двигателями тех фаз или стадий решения, которые выведены Дункером на осно­ве законов теории структурирования.

Таким образом, конкретное экспериментальное исследование реального хода мыслительного процесса приводит Дункера к необходимости признать наличие мыслительных операций (обозначаемых им эвристическими методами). Это есть первая его непоследовательность, поскольку наличие этих операций ни­как не выводится из общей концепции структуры. Вторая его непоследовательность проявляется в определении роли этих операций в общем движении мыслительного процесса. На осно­вании теории гештальта движение процесса мышления, смена его фаз и состоит в смене, изменении функциональных значе­ний. На основании конкретного анализа Дункер приходит к тому, что эта схема мертва, что из смены функциональных значений нельзя реально вывести движение мыслительного про­цесса. Он приводит процесс в движение с помощью введения мыслительных операций, которым отводится роль двигателя фаз мышления, причины смены функциональных значений. В этом пункте у Дункера и выступает то общее противоречие, с которым сталкиваются психологические теории, строящиеся на позитивистской основе и связанные с экспериментальными исследованиями. Поскольку Дункер исходит из общих позиций гештальт-психологии, он не должен признавать в мышлении чего-либо вне законов структуры (логики функциональных зна­чений, соотношения частей и целого и т. д.). Поскольку он выступает как экспериментатор, получающий данные о реальном ходе мыслительного процесса, он не может обойтись без при­знания (пусть в своеобразной форме) реальных мыслительных операций, которым он и отводит в результате важнейшее место в своей концепции, которые он (в отличие от Вертгеймера) признает реальным двигателем мыслительного процесса, тем самым вступая в противоречие с принятыми им исходными принципами структуры.

Основные противоречия теории мышления гештальт-психологии.

Поскольку гештальт-психологи исходили из феноменологическо­го метода, они и получили данные о развитии содержания соз­нания. Поскольку они, как, например, Дункер, констатировали в своих исследованиях объективный ход решения задачи, они получили данные о ходе мыслительной деятельности испытуе­мых, о реальном процессе их мышления. Но эти данные они не могли вместить в свою теоретическую конструкцию.

Здесь и выступило противоречие между основными положе­ниями психологической теории мышления, строящейся на феноменалистической позитивистской основе, и объективным хо­дом научного познания в эксперименте, который ведет самих исследователей к раскрытию объективных закономерностей.

Такая «непоследовательность» наиболее отчетливо обнару­жилась в концепции Дункера: хотя он исходил из феноменалистического принципа единства объекта и субъекта, их слия­ния в едином феноменальном психическом поле, он получил в своих экспериментах данные, свидетельствующие о наличии законов мыслительной деятельности субъекта (помимо законов структуры у него появляются эвристические методы, которые представляют собой не что иное, как законы мыслительной дея­тельности субъекта). Структура у Дункера оказывается мерт­вой и неподвижной, без операций субъекта, без его мыслитель­ной деятельности. Данные Дункера свидетельствовали о наличии нефеноменального объекта, объекта, побуждающего своими свойствами решение «снизу» — вопреки представлению о принципе, подчиняющем себе логику объекта (представлению, исходящему из структурной теории).

Такая «непоследовательность» выступила и в исследованиях Майера, придававшего большее, чем остальные гештальт-пси­хологи, значение тем постановкам и направлениям, которые воз­никают в ходе решения самой задачи и отражают субъективную сторону процесса. Она стала особенно очевидной в позднейших исследованиях Секея; некоторые историки психологии на этом основании даже не причисляют его к представителям гештальт-психологии.

Однако наиболее противоречивым оказалось центральное понятие гештальт-психологии — понятие инсайта. Дункер раз­вивает философскую концепцию, обосновывающую проблему инсайта (insight). Сам Дункер видит свою заслугу в том, что ставит этот вопрос независимо от опытного материала. «Вышеиз­ложенная теория Einsicht’a умышленно развивалась независимо от опытного материала психологии мышления. Она должна быть зрелой в самой себе, прежде чем она окажется плодотвор­ной применительно к специфической проблематике психологии мышления»[157]. За этим уходом от результатов конкретного ис­следования стоят причины не только методологического поряд­ка: понятие инсайта в гештальт-психологии относится к числу понятий, претерпевших наиболее значительную эволюцию на протяжении ее истории. Оно в наибольшей мере было подверг­нуто критике как противниками, так и сторонниками гештальтистской концепции. Сам Келер, фактически первый развивший это понятие, в одной из своих последних работ отказался от абсолютности своего положения о решении животными задач путем инсайта[158]. Это было подготовлено не только развитием взглядов самого Келера. Еще опыты Ругера показали, что до­гадка есть обозначение характерного переживания, а не самой по себе реорганизации проблемы[159]. На основе своих экспери­ментальных данных факт внезапности решения критиковал в свое время и Н. Майер: «Сначала человек имеет один гештальт или не имеет его, затем вдруг образуется новый или иной гештальт из старых элементов. Это внезапное появление нового гештальта, т. е. решение является процессом рассуждения. Как и почему это происходит — неизвестно»[160]. Для интегрирования элементов в некоторое целое — решение задачи — необходим некий другой фактор. «Мы называем этот фактор «направлен­ностью»[161]. В 1932 г. всеобщее внимание к неопределенности употребления понятия «инсайт» привлекла статья М. Бэлбрука[162]. Э. Клапаред, анализируя состояние современной ему гештальтистской концепции, также отмечает, что не догадка сама по себе ведет к реорганизации проблемы[163]. Критика этого понятия содержится также в работах Р. Мейли и ряде других работ.

Однако такие авторы как Коффка (в известном смысле и Вертгеймер), как уже говорилось, придавали этому понятию всеобщий характер, отождествив его с основным для гештальт-психологии феноменом непосредственной данности некоторого содержания сознанию. В этом смысле понятие инсайта превра­тилось из эмпирически констатируемого факта в некоторый всеобщий методологический принцип. Тем самым выступило Противоречие между данными фактических исследований, тол­кающих на то, что инсайт представляет собой скорее сопровож­дающее или сопутствующее явление, чем объяснение некото­рых фактов, и теоретическими позициями гештальт-психологии, приводящими к заключению о том, что инсайт как непосред­ственная данность сознанию некоторого содержания является принципом объяснения.

Это противоречие особенно отчетливо выступает у Дункера. С одной стороны, он утверждает, что основой реорганизации, переструктурирования является наличие конфликта или другие причины, а инсайт выступает лишь как сопутствующее явление. Разбирая индукцию как процесс, при котором из множества определенного рода ситуаций реорганизуется общий аспект, Дун­кер пишет, что «результат такого процесса реорганизации со­стоит в изменении аспекта указанной ситуации и наступает часто весьма внезапно, возможно, сопровождается ага-переживаниями»[164]. С другой стороны, Дункер отмечает, что решение достигается посредством преобразования проблемы, которое в свою очередь и опосредствуется всеобщими «эвристическими методами», но не дает исчерпывающего ответа на основной воп­рос о всеобщей природе положений «следовать из чего-либо», «вытекать из чего-либо». «Тем самым анализ конфликта (как основного эвристического метода. — К. С.) и понимание реше­ния превращается в целую проблему познания причинности»[165].

Глубокий теоретический анализ этой проблемы все же не дает возможности выявить психологическую специфику мышления. Усмотрение в мышлении оказывается аналогичным усмотрению в восприятии, где для отчетливого схватывания конструкции предмета необходимы не все возможные его ви­зуальные аспекты, а только некоторые: схватывание существа мыслительной проблемы также основывается на меньшем коли­честве аспектов, чем в ней оказывается потом. Утверждая, что без усмотрения (Einsicht) мышление невозможно ни в матема­тике, ни в логике, ни в исследовании действительности, Дункер прямо говорит, что психологическим субъектом продуктивного мышления вообще (также аксиоматического) является «нагляд­ный слой, родственный синтетическому усмотрению»[166]. Он по­всюду подчеркивает «усматриваемость», «видение», «очевид­ность» и «наблюдение» имеющихся отношений. Хотя в ряде мест он и говорит о том, что «усматриваемые» аспекты не обязатель­но должны быть даны в зрительном поле, так что речь идет не об отождествлении мышления с восприятием, однако решение в мышлении происходит принципиально так же, как оно происхо­дит в оптическом поле. Принцип непосредственной данности, справедливый для восприятия, Дункер переносит в мышление и ликвидирует таким образом специфику мышления. Вопрос о при­роде мыслительного процесса, с которым Дункер столкнулся в ходе экспериментов, находит свое объяснение в инсайте как все­общем принципе, а сам инсайт получает объяснение через аналогию с восприятием. При этом характерно, что поставив вопрос о природе мышления в самой общей форме как вопрос о причинном познании вообще, Дункер приходит к определению всеобщего принципа из законов отдельной ситуации. Следова­тельно, мышление принципиально остается чисто ситуативным мышлением, а законы ситуации — конечным объяснительным принципом. Явление, с которым столкнулись представители гештальт-психологии и которое они подняли до главного теоре­тического принципа, явление догадки или инсайта, оказалось необъяснимым с позиций психологии сознания. Внезапность возникновения нового качества, взятая вначале как факт, подтверждающий основные принципы гештальт-психологии, превратилась в факт, обнаруживающий несостоятельность этих принципов.

То же самое происходит и с конечным раскрытием природы мыслительного процесса как эвристических методов. «Ана­лиз ситуации как опробование данных, так же как анализ цели, как опробование требуемого, эти два основных метода рацио­нальных поисков сами аналитически усматриваются из суще­ства решения проблемы вообще»[167], — пишет Дункер. Это конеч­ное толкование природы мыслительных операций (которые Дун­кер вынужден был признать на основании своих экспериментов) сводит по существу на нет их признание: он понимает их не как законы рефлекторной мыслительной деятельности человека, а как законы самой проблемной ситуации. Сведя мыслительную деятельность субъекта к существу этой проблемы и ее решения, Дункер, фактически первый реально выявивший эту мыслитель­ную деятельность в ходе своих экспериментов, отказался от ее объяснения. Правда, Келер начал с того, что поставил проблему более широко как проблему интеллекта, интеллектуальной деятельности в отличие от других видов поведения — инстинктивного и т. д. Однако, сведя всю специфику мышления к раскры­тию необходимости, заключенной в ситуации, он сам невольно сделал первый шаг к ограничению проблемы мышления пробле­мой решения задач.

Ошибкой представителей гештальт-психологии явилось не это ограничение проблем мышления проблемой решения задач, а объяснение законов мышления законами феноменальной проблемной ситуации, где сливаются (в духе позитивизма) и субъект и объект.

Само по себе введение принципа структурности было прогрессивным явлением, позволившим преодолеть механистические тен­денции ассоциативной психологии. В требовании гештальт-психологии выявить продуктивный характер мышления отразилась прогрессивная тенденция перейти от описания явлений мышле­ния (чем фактически занималась ассоциативная теория) к выявлению его внутренней сущности (этот тезис наиболее отчетливо сформулировал Келер, а за ним повторил и Коффка, говоря о «необходимости» ситуации).

Применительно к решению задачи гештальт, структура, точ­нее, переход от плохого гештальта к хорошему, если выразить его в иных понятиях, это и есть такое качество вопроса и ответа (условия и требования задачи), при котором они смыкаются, существуют как части единого целого, соотносительно друг с другом. Необходимость свести их в одном качестве и есть, сог­ласно гештальт-психологии, основная задача мышления. В по­нятии структуры достаточно точно выражена специфика этого явления, но не содержится никакого анализа причин возникнове­ния структуры, почему из плохой структуры возникает хорошая, и т. д. Само замыкание в структуре (которое в конечном итоге совершается внезапно) — то, что представители гештальт-психо­логии считали основным признаком мышления, — реально яв­ляется моментом, наступающим тогда, когда задача уже решена.

Таким образом, представители гештальт-психологии не смог­ли раскрыть специфику понятия структуры применительно к мышлению. Вопрос о замыкании в структуру в рамках гештальт-психологии не мог быть правильно решен на основе феноменалистической методологии, поскольку он не был связан с анализом преобразований задачи, с ходом мыслительной дея­тельности человека, решающего задачу[168].

Другая «непоследовательность» проявилась в трактовке проблемы функциональных значений, занимающей в гештальт-психологии одно из центральных мест. Эволюция этой проблемы в рамках гештальт-психологии крайне поучительна. В своем исходном виде она отвечала общему махистскому тезису о смене качеств, планов, аспектов проблемы. Гештальт-психология в лице Келера отвела ей определенное место в составе структуры, подчинив логику изменения функциональных значений логике целого, или структуры. Однако уже в исследовании Дункера (и в исследованиях Майера) эта логика была прервана у Дун­кера вмешательством логики объекта, который — вопреки логи­ке функциональных значений — спонтанно «побуждает решение снизу», у Майера логикой субъективной направленности, лома­ющей фактически логику структурной необходимости. Секей уже ставит проблему механизма возникновения функциональных значений, т. е. анализирует чисто психологическую, субъективную сторону процесса. Позднейшие исследователи согласились с положением Дункера о том, что функциональная фиксированность предмета препятствует тому, чтобы увидеть его в новой функ­ции[169]. Этот момент очень интересен, поскольку именно здесь в самой концепции гештальт-психологии возникает противоречие, которое превращается в отрицание принципов этого направления.

О чем идет речь? Развив проблему функциональных значе­ний, целиком исходящую из учения о структуре, о ее необходи­мости, Дункер не мог пройти мимо факта, полученного в его экспериментах, когда логика принципа противоречит логике са­мих предметов, побуждающих решение «снизу». Он сумел вклю­чить этот факт в рамки своей теории, подведя действие предме­та под логику прежде закрепленных за ним функциональных значений. Объективно нарушив тем самым положение гештальт-психологии о том, что всё исходит только от проблемы, ситуа­ции, Дункер открыл путь к признанию роли прошлого опыта, а всякое понятие прошлого опыта предполагает понятие субъекта. Хотя у Дункера носителем прошлого опыта является не субъект, а предмет, объективные последствия этого шага были именно таковы. С другой стороны, отступив от принципа, что все определяется только логикой проблемной ситуации и не чем иным, он допустил при этом возможность вмешательства иных факторов и тем самым привлек внимание к роли субъективного фактора в решении задачи. Работы Майера[170], несмотря на неопределенность выдвинутого им понятия «направления», а может быть именно благодаря этой неопределенности, также привлек­ли внимание исследователей к роли субъективного фактора в ре­шении задачи и привели к возникновению понятия установки. Само же понятие установки при всей противоречивости его трак­товки в зарубежной и, особенно американской, литературе по самому своему общему смыслу было прямо противоположно ис­ходным позициям гештальт-психологии, которая отрицала роль субъекта. Наиболее значительными и интересными в этом плане являются исследования Вайнека, Лючинсов и др.

В том же плане изучения роли субъективного фактора (но не в плане установки) осуществлялись исследования Секея, по­священные той же проблеме функциональных значений[171].

Во-первых, он совершенно справедливо отмечает, что никто из представителей гештальт-психологии не смог вскрыть самого процесса переструктурирования материала, процесса, подготавливающего догадку, инсайт[172]. Поскольку теория мышления гештальт-психологии не ставила вопроса о соотношении мышления и сознания (и, с другой стороны, мышления и действия), беря за основное в мышлении его непосредственную данность сознанию, фактически собственно механизм мышления от них ускользал[173]. И наоборот, как мы видели, поскольку гештальт-психологи (например, Дункер) выходили за пределы своих основных принципов, они получили данные о механизме мышления.

Во-вторых, Секей считает, что восстановить эту фазу «без пробелов» можно путем анализа практических действий испыту­емого. Другое дело, что он сам не придерживается последова­тельно этого принципа при анализе фактического материала. Но сама постановка вопроса о необходимости соотнесения мышления и действия является очень показательной как выход за пре­делы позиций гештальт-психологии.

В-третьих, к числу важнейших следует отнести вывод Секея о том, что процесс реорганизации, или перецентрирования, ма­териала не обязательно должен выступать в течение каждого творческого процесса решения. Вывод этот подрывает универ­сальность принципа гештальта, или переструктурирования.

И, наконец, последнее и самое существенное положение, свя­занное с предыдущим. Секей превращает проблему изменения функционального значения, перецентрирования, из проблемы саморазвития проблемной ситуации в проблему соотношения субъекта и объекта, т. е. переносит ее в совершенно иной план, чуждый гештальтистской теории. Секей приходит к выводу, что сами объекты обладают некоторыми закрепленными за ними человеческой практикой (культурой и т. д.) свойствами, и проблема изменения этих свойств, открытия в предметах новых зна­чений ставится как проблема деятельности субъекта, как проб­лема изменения внутренних, субъективных условий, при кото­рых эти значения меняются. Сама постановка вопроса о некото­рых «латентных» (как обозначает их Секей) свойствах, т. е. скрытых, прежде незамечаемых, и о превращении их в явные, есть уже подход к выявлению собственно психологической, субъ­ективной стороны проблемы, подход к анализу механизмов мыш­ления.

Трактовка самого этого субъективного фактора как исклю­чительно бессознательного механизма совершенно неправомер­но абсолютизирует роль бессознательного в возникновении результата, который затем, по мнению Секея, «присваивается рациональным мышлением». Сама постановка вопроса о бессоз­нательном как механизме возникновения новых значений (при всей его ложности) чрезвычайно отчетливо обнаруживает кризис психологии сознания с ее идеей о непосредственной данности психического

Выход дальнейших исследований за пределы постановки во­проса о саморазвитии, самореализации проблемы и представлял собой шедшие в самых различных направлениях попытки прео­долеть кризис, обнаружившийся в теоретических и методологи­ческих позициях гештальт-психологии при столкновении ее с фактами, с реальным ходом процесса мышления. Основная линия ревизии позиций гештальт-психологии пошла в направлении пе­ресмотра ее положения о роли прошлого опыта.

Мы видели, что последовательное проведение линии ге­штальт-психологии с ее подчеркиванием решающей роли струк­туры, задачи требовало отрицания роли прошлого опыта, однако даже Вертгеймер, при всей его ортодоксальности, уже сделал некоторые оговорки, указывая, что важно учитывать, какая именно сторона прошлого опыта играет роль. Дункер и Майер, благодаря своим экспериментам, отступив от последовательных позиций в этом вопросе, тем самым положили начало исследова­ниям, которые привели к постановке вопроса о прошлом опыте, прямо противоположной тому, как он ставился в гештальт-пси­хологии. В этом смысле интересны исследования Бэрча и Раби­новича[174], которые поставили вопрос о том, что то или иное ре­шение задачи обусловлено прошлым опытом

Бэрч и Рабинович подвергли проверке опыты Дункера со сверлами[175] и указали на ряд возможных причин затруднений испытуемых, явившихся результатом недостаточно точной мето­дики эксперимента. В других поставленных ими опытах (они использовали известную задачу Майера с веревками) эти недо­статки методики были сняты разделением задачи на две, причем одна была отставлена от другой и превращалась в определенным образом организованный прошлый опыт. Данные экспериментов показали, что испытуемые использовали те или иные предметы в прямой зависимости от того, как был организован их прошлый опыт. На этом основании авторы делают вывод о необходимости дифференцированного подхода к самому прошлому опыту, уче­та различных его сторон.

Логическим следствием постановки вопроса о роли прошлого опыта был вопрос о роли той или иной его организации, т. е. о роли обучения. В настоящее время большинство зарубежных ис­следований (особенно американских) посвящено проблеме соот­ношения знаний» прошлого опыта и их роли в решении задач. Вся проблема переноса, проблема генерализации (исследования и схема Осгуда и др.) есть не что иное, как попытка найти меха­низмы связи знаний, полученных в прошлом, и решения задач. Проблема соотношения знаний и мышления, обучения и решения задач трансформировалась в целый ряд других, иногда более частных, иногда более общих проблем, не касающихся прямо самого этого соотношения. Эти исследования в равной мере уже выходят как за рамки классической гештальт-психологии, так и за рамки классического бихевиоризма. Интересным «переход­ным» исследованием, непосредственно отправлявшимся от гештальтистской постановки вопроса, является исследование Лючинсов[176]. В качестве центрального в нем выделяется вопрос о соотношении заученных приемов и продуктивного мышления. Они применяли методику сравнения прямого и установочного спосо­бов решения на материале различных задач. Варьирование раз­личных условий задачи (ограничение условий, введение допол­нительных условий и т. д.) показало, как велика роль установки и в чем заключаются причины ее слепого, негибкого применения, основывающегося исключительно на внешнем сходстве задач. Причины этого авторы видят в неправильной организации обу­чения, в неумении установить точное и нужное соотношение между организацией заучивания правил, формул (одним сло­вом, знаний) и решением задач на это правило или формулу. Авторы указывают, что характер используемых в обучении задач таков, что не требует от учащихся активного анализа, размыш­ления, продуктивного подхода, поскольку им, как правило, да­ются задачи, требующие ограниченных стереотипных действий в прямой соответствии с заученной формулой, правилом. Таким образом, Лючинсы видят необходимость воспитания продуктив­ного мышления на основе приведения в определенное соответ­ствие знаний, усваиваемых учащимся, и его мышления.

Данное исследование непосредственно исходит из гештальтистских положений и вместе с тем уже ставит вопрос о мышле­нии как организованном на основе обучения поведении индивида.

Подход к мышлению как к поведению индивида в принципе был чужд гештальт-психологии. Феноменологический метод не давал ей возможности выйти за пределы описания и изучения явлений сознания. Бихевиоризм, напротив, изучал исключитель­но действия, реакции индивида в их связи со всевозможными внешними стимулами. Вопрос о мышлении он ставил исключи­тельно в .плоскости изучения мыслительных навыков, реакций. Естественно поэтому, что вопросами обучения как организации выработки этих навыков занимался именно бихевиоризм. Чем же можно объяснить тот факт, что логика развития обоих на­правлений привела их друг к другу при всей противоположности их исходных позиций?

Основной установкой гештальт-психологии, определившей постановку ею проблемы мышления, было выявление специфики мышления, его качественного своеобразия, что выразилось в подчеркивании его продуктивного характера. Однако логика развития гештальт-психологии, заключавшаяся в универсализа­ции понятий, сделала невозможным выявление специфики мыш­ления. В самом деле, анализ центрального для гештальт-психо­логии понятия структуры показал, что оно раскрывается либо с помощью таких внешних для психологии понятий, как поднятие поля, напряжения и т. д. (Вертгеймер), либо путем переноса объяснительных принципов из области восприятия (Дункер). Реальные же психологические факты о ходе мышления либо остаются вне поля зрения исследования, либо выводят его за пределы его теории.

Установка на выявление специфики продуктивного мышле­ния сохранилась лишь в плане историческом как критика предшествующих направлений, выявивших только репродуктивный характер мышления. Реально же гештальт-психология только поставила проблему продуктивности мышления, но не дала ее решения: не оказалось никакого отличия задачи познавательной скажем, от задачи поведенческой. Именно поэтому логика раз­вития гештальт-психологии привела ее к выходу за пределы психологии сознания (исследования Секея и исследоваиия, по­ставившие вопрос о соотношении мышления и обучения, т.е. дея­тельности, поведения), к постановке вопроса о соотношении по­знания и деятельности. Логика же развития бихевиоризма при­вела его к введению промежуточных переменных, иными слова­ми, к введению психического опосредствования в чистую схему действия.

Таким образом, кризис психологии, выразившийся в начале XX в. в разрыве, абсолютизации и противопоставлении сознания и деятельности, поведения, привел в середине века на основе внутренней логики развития ведущих направлений — гештальт-психологии и бихевиоризма (каждое из которых развивало одну сторону — поведение или сознание) — к выходу за пределы принципиальных позиций каждого из них и их слиянию друг с другом.

Если первоначально реализация линий позитивизма пошла в психологии двумя внешне как будто различными путями, то в конечном итоге при всем различии их теоретических позиций и систем экспериментальных фактов логика их развития привела их к слиянию друг с другом. Несомненной причиной такого на­правления развития было реальное несоответствие экспериментальных фактов, получаемых в рамках этой теории и самой этой теории, побуждавшее к постановке все новых и новых исследований, вовлекавших в сферу анализа новые психологические факты.